Уже раздался за окном Стивкин посвист.
Арон Моисеевич разгребал в шарабане сено, а папа, Александр Петрович, натягивал на свой чесучовый пиджак плотный брезентовый пыльник.
— Ничего, Александр Петрович, — ободрял его дядя Арон, — все будет по-хорошему. Не волнуйтесь. Я уж вас не обижу…
Стивка ждал в тени под платаном. Андрюша уже не слыхал, как папа крикнул с шарабана: «Смотри же, не забудь постричься».
У мальчиков начинался настоящий разговор. Стивка выпалил:
— Андрей Ефимович летит в Турцию! С Финой!
Андрюша не растерялся и, подражая отцу, сказал строго:
— Уже понес свою чушь. В Турцию — это же надо через все море.
— В Турцию — он сказал. А куда же им?
— Не в Турцию, а просто на тот берег, через бухту. Над водой лучше. Земля — враг… Бери пирожок, прислала Аронова Роза.
Откусывая сладкий пирожок и выковыривая пальцами вишни, Стивка уточнил:
— Значит, в Дофиновку.
— Эге! Там их будет ждать автомобиль.
— Досада, — вздохнул Стивка. — Все-таки лучше в Турцию. А высоко?
— Что высоко?
— Будут летать?
— За облаками.
— А если не будет облаков? Погодка хорошая.
— Неизвестно, какое небо будет тогда, может, затянет.
— А ты бы полетел? — спросил Стивка. — Наверно, сдрейфил бы.
Вопрос был неожиданный, и Андрюша ответил не сразу.
— Просто никто не звал.
Мальчики уже прошли улицу, последнюю трамвайную станцию и вошли в парк. Тут все было полно садовой утренней жизни. Свистели и чирикали птицы. Усиленно отдавали аромат цветочные клумбы, еще сохраняющие утреннюю свежесть и блеск утренней поливки. Тут тоже аллеи пахли песком, прибитым струей из шланга. Было безлюдно, наверху купы деревьев то здесь, то там вдруг приходили в движение, переговаривались целыми толпами: говорят одни, другие внимательно слушают, те окончили говорить, начинают говорить эти. И в тяжелых массах листвы, так же, как и на листьях цветов, блеск и сверканье, а мощные стволы платанов или тополей, освещенные проскользнувшим сквозь листву лучом, стоят молочно-голубые, по цвету почти такие же, каким бывает лицо Фины Ангелиди вечером при свете лампионов. Иные же стволы похожи на добрых медведей: толстые, мягкие, гладкие, такие, что хочется погладить, — стоят на мягких лапах. Хорошо! Так как же это: «Земля — враг»? Зачем кривить душой? Всё радует и томит.
Но вопрос Стивки продолжал мучить Андрюшу, и он сказал самому себе в утешение:
— Я уже летал. Почти как на аэроплане. Тренировка!
— Вот заливает! Вот финтит! Летал на гигантских шагах!.. Это что? Вот если на воздушном шаре, другое дело — на тебя может налететь комета. Ты сам рассказывал.
— Ты это нарочно, что ли? Я рассказывал не так. Туда, где кометы, никто не летает — закон Ньютона.
— Подумаешь! Кто его установил?
— Ну, Стивка, с тобой и говорить нельзя. Наука, а он: «кто его установил», — это невежественно. Надо знать закон притяжения, а ты попираешь.
— Куда я попираю?
— Не куда, а реальность попираешь — вот что!
— А я тебе скажу, что это даже хуже — все знать. Скучища! Ты сам мне рассказывал: раньше тоже считали, что все уже знают, а Коперник доказал, что всё наоборот.
Андрюше стало слегка совестно. Того и гляди Стивка уличит его в хвастовстве. Он примирительно сказал:
— Постой, возьмем семечек, у меня есть деньги.
Купили у старушки семечек.
— Бери с фисташками, — посоветовал Стивка. — А может, еще пряников? Мало взял пирожков.
Купили ржаных пряников с медом — на копейку пара. Услащенный Стивка, от которого сегодня пахло чесноком, спросил:
— А кто величее: Коперник или Галилей? Кто самый великий?
— Такого еще нет. Самый великий будет тот, кто обнаружит, откуда взялась земля, или откроет новую землю.
Стивка не сразу пришел в себя после этого сообщения, потом тихо спросил:
— Ты говоришь, тяжелый закон Ньютона… Ну хорошо, это на земле, а воздух совсем не тяжелый, так как же там?
— Ну, ты опять понес чушь. Как раз наоборот. В этом все дело. Это как раз и хорошо, что воздух не тяжелый, поэтому авиаторы и летают: поднимутся, становится легко, и они могут что хотят.
Эту теорию Стивка одобрил:
— Да. Это здорово! А кто самый великий авиатор?
— Пегу. Почему? Он три раза перелетел через Ла-Манш. Он — француз.
— А Чаркин перелетит через все море. Он — всероссийский известный авиатор. Вот тебе и будет ломанж!..
И вдруг, дожевывая пряник, Стивка ляпнул:
— А тая Фина, скажу я тебе, и пятака не стоит, чтобы ее брали.
— Ну да, скажешь. Она дочь вице-президента.
— Я видел, она целовалась.
Андрюша даже приостановился. Он свел брови и в упор пронзительно посмотрел в глаза собеседника.
— Врешь!
— Видел, — упрямо повторил Стивка, — с тем самым офицером: в белом кителе. Он стал на колени и поцеловал ее сюда. — Стивка завернул край своих коротких штанов, обнажил ссадины на крепком загорелом колене и показал: вот сюда.
— Ну, — облегченно вздохнул Андрюша, — это не значит целоваться. Это — средневековье, как делали раньше: рыцарь преклоняется.
— Э, — не унимался Стивка, — я видел, ей это нравится.
Однако мальчики уже миновали студента-контролера со значком юридического факультета, обогнули пятиэтажный самовар, вокруг которого, как лилипуты вокруг Гулливера, суетились повара и судомойки, и вышли из глубины парка к свету дня, к морю, к павильону «Лактобациллин»…
Под обрывом на солнце ярко краснели кирпичные пакгаузы порта, пролегала железнодорожная эстакада с коробочками товарных вагонов, а дальше за эстакадой возвышались смолянистые борта и белые спардеки пароходов, шумно принимающих в трюмы потоки зерна. Еще дальше в блестящем море белая полоска волнолома заканчивалась белой свечкой маяка, — все это было давно знакомо, но тут, вблизи обрыва, стояла в солнечном сиянии эта штука.
Мальчики сразу забыли о своем споре.
Легкое сооружение из полотняного материала на бамбуковых шестах почти не имело металлических деталей, две плоскости с установленным на нижней плоскости двигателем. Сиденье напоминало большую раковину.
Тени бегали по всей этажерке, поставленной на высокие дутики.
— Это тебе не шарабан! — воскликнул Андрюша.
Несколько человек возились вокруг: то взлезали, то прятались под нижние плоскости. С ними был и Андрей Ефимович — в светлом кепи, в рабочем комбинезоне. Некоторая сутуловатость не мешала чемпиону быть в движениях быстрым. Клок рыжих волос спадал на упрямые белесоватые, как бы наклеенные брови, и он то и дело отбрасывал волосы веснушчатой рукой. Чаркин услыхал Андрюшин возглас, живо обернулся, заикаясь, но весело сказал:
— А! Мо-ло-ло-дой друг, мо-ой тезка. Сюда, сюда, поскорее! Помогайте… если ваши мамы не протестуют. Но работать так, чтобы доилось молоко, а не молозиво.
И тут же приступил к делу.
— Пробный ход мотору, дайте газ! — скомандовал он.
Кто-то из его помощников заметил:
— Мальчики — подальше!
И тотчас же что-то выстрелило, зафыркало, откуда ни возьмись, туча пыли обволокла всех. Плоскости аэроплана ожили, затрепетали, как паруса на ветру. Чаркин ухватил одну из стоек, хорошенько потряс ее, потом — другую, подобрал рупор и снова скомандовал:
— Майна! Выключить!
Дел было много и для Андрюши со Стивкой.
Площадку окружали длинные садовые скамейки в два ряда, и солдаты продолжали приносить их. Для почетных гостей устанавливались кресла. Из разговоров стало известно, что ожидается сам председатель Одесского авиационного общества, генерал, командующий войсками округа. А Мавро Ангелиди действительно был вице-президентом, это в его мастерских строили моторы и аэропланы. Что же удивительного, что в самый первый полет Андрей Ефимович берет дочь вице-президента?
Андрюша слыхал своими ушами, как Чаркин сказал:
— Позаботьтесь, чтобы обязательно были белые и красные розы, возьмите на Екатерининской: со мною сядет молодая женщина.
Приготовления заканчивались. Чаркин стоял на крыле и теперь, как казалось Андрюше, походил на пирата: он сбросил кепи и повязал голову ярко-красным платком, он давил ногою на проволочный трос, от натуги наливаясь кровью. От усилий Чаркина весь аэроплан покачивался. Монтеры выжидали с инструментом в руках. Чемпион недовольно кричал:
— Балаболки! Разве это работа? Вдвое туже!
Полет был назначен на шесть часов.
К четырем уже начали заполняться аллеи.
Андрюшу лихорадило, он не мог мириться с будничным меланхолическим плеском фонтана, запущенного садовником, — все вокруг было в другом ритме, в другом движении.
Промаршировал еще один взвод солдат в бескозырках, с погонами морского батальона, а вскоре показался и военный оркестр.
Чаркин больше не горячился, спокойно оглядел площадку, аэроплан и вдруг подозвал Андрюшу: «Пройдемся, тезка» — и, отсчитывая шаги, повел к самому обрыву.
— Теперь говори мне — это пакгаузы?
— П-пакгаузы, — отвечал Андрюша, неожиданно для себя заикаясь от волнения и счастья.
— О! Ты заика?
— Нет, — отвечал Андрюша, — это так себе.
— А, так себе? — рассмеялся Чаркин. — Ну, мальчуган, подержи шланг: будем умываться. К крану, дружок, к крану!
— Прямо тут?
— А где же? Стесняешься, зайдем за кусты.
— Пойдем лучше к нам, — решился предложить Андрюша.
— Куда это?
— В «Лактобациллин».
— Куда?
— Это простокваша профессора Мечникова, папин павильон, там есть буфетная с умывальником. Да вот он.
В мареве приморского зноя красовался небольшой павильон, и буквы, вертикально насаженные на неподвижный флюгер, составляли слово: «Лактобациллин».
Чаркин прочитал это слово, повел головой: «О-го-го», спросил:
— А все-таки, что оно означает — такое красивое слово?
Андрюша отвечал:
— Я же говорю, простокваша профессора Мечникова для общего оздоровления.
— Чудесно, — улыбаясь, сказал Чаркин, — мне это начинает нравиться. Но я, малыш, люблю умываться под сильной струей, это тоже полезно для оздоровления. Мы здесь умоемся, а ты беги в свой «Лактобациллин», спроси, позволительно ли зайти переодеться?