[2] «Обессилить насильников». «Так много нужно сказать, так мало краски». «Долой азиатов». «Черномазые говно». Кое-что из этой писанины, похоже, привлекает его, но чем именно, остается непонятным его доверенному лицу (к которому он не испытывает никакого доверия), поскольку косые взгляды Теда становятся все более и более недоуменными и настороженными. И все более косыми. Поэтому теперь они не разговаривают — не только словами, но и глазами.
По Гросвенор-роуд, справа пустой склад, слева жилые дома, некоторые заколочены. И вот они шагают по пешеходному тоннелю, а затем по Уорик-роуд, мимо светящихся окон риэлторских агентств, мимо двери переполненного винного бара, из которого выходят люди. Здесь Робин на мгновение замедляет ход, но тут же идет дальше, еще быстрее. Тед останавливается и смущенно оглядывается на дверной проем, а затем устремляется вдогонку. Он догадывается — как раз вовремя, — что замыслил Робин, что является движущей силой и главным побуждением этого стремления вперед: выпивка, много выпивки. Он прямо задает этот вопрос и получает ответ — кивок и молчание. Теперь Робин снова останавливается, на этот раз он смотрит на витрину книжного магазина. Он не обращает внимания на главный стенд с книгами в мягких обложках и иллюстрированными книгами, сосредоточив внимание на объемистом томе, едва видном в правом углу витрины: «Крах современной литературы» Леонарда Дэвиса. Чтобы привлечь потенциальных покупателей, на обложку пришлепнута наклейка, которая гласит, что профессор Дэвис является жителем этих мест. Робин цокает языком.
Торговый центр города пуст. Правда, время от времени попадаются нищие, привалившиеся к двери, но их можно встретить даже в самых процветающих городах. На самом деле чаще всего их можно встретить именно в самых процветающих городах В это время суток центр выглядит призрачно. Построенный для общественный пользы, разработанный специально для толп счастливых покупателей, чтобы они роились, толкались, протискивались и сновали туда-сюда: «Смите», «Хэбитат», «Вулвортс», «Би-эйс-эс», «Топ мэн»; но этой ночью здесь всего лишь две фигуры, безмолвные, далекие; звук их шагов отдается эхом от бетонных стен, их тени размываются во флюоресцентном свете. Куда подевались все эти старушки с сумками на колесиках? Где молодые парочки, которые, держась за руки, глазеют на витрины? Куда исчезли панки и скинхеды? Надеюсь, они уютно лежат в своих постельках, в типовых одноэтажных домиках или в многоквартирных башнях, в сотнях футах над землей. Впрочем, эти двое вряд ли обратили бы на них внимание, потому что шагают они очень быстро, а Робин даже с беспокойством поглядывает на часы.
Они пересекают Бродгейт, минуют статую леди Годивы и движутся по Тринити-стрит. Тед не знает этого, но они находятся неподалеку от собора; днем здесь можно приятно провести часок-другой, восхищаясь витражами, разглядывая сатерлендские гобелены или изучая (за небольшую плату) голографическую реконструкцию бомбежек — трехмерное акустическое и визуальное приключение, предназначенное для тех, кому повезло не пережить это приключение в реальности. Но единственное, что останется в памяти Теда о соборе, — это темная громада, нависающая справа, пока они пересекают площадь, где-то на задах старой библиотеки. И даже тогда Тед не сообразит, что это был собор, потому что он устал, рассержен и давно бросил задавать вопросы. Излишне говорить, что Робин не имеет привычки делиться сведениями, о которых его не спрашивают. Тем более что Тед давно бросил с любопытством вертеть головой, и весь город кажется ему сырым и холодным адом, один неприглядный район за другим. Потому он даже не заметил, что магазины остались позади, что они пересекли тускло освещенный двор большой, запущенной больницы и вышли на длинную улицу, застроенную нескладными однотипными домами. Однако Тед заметил другое: что лишь один из четырех повстречавшихся за последние несколько минут прохожих, оказался белым; и это обстоятельство не на шутку обеспокоило его.
Вскоре они сворачивают направо, в очень темный переулок. Они останавливаются у двери, которая поначалу кажется дверью дома, затерявшегося в ряду таких же домов. Через стекло сочится тусклое желтоватое свечение. Затем Тед понимает, что над дверью имеется вывеска, что у дома есть название, что перед ними еще один паб. Робин стучит в стекло — ритмично, словно подает условный сигнал, и к двери подходит человек. Несколько слов, и их впускают.
— Что происходит? — спросил Тед.
Они сидели в маленьком мрачноватом баре, в компании еще десятка мужчин, большинство из которых Робин, похоже, знал. Все они молчали, средний возраст клиентов, если не считать Робина с Тедом, равнялся примерно шестидесяти двум годам.
— Об этом месте мне рассказал один мой друг, — сказал Робин. — Они запирают входную дверь и разрешают сидеть до трех-четырех утра. Полиция знает, но обычно закрывает глаза.
Тед был потрясен.
— Как часто ты здесь бываешь?
— Не знаю. Пару раз в неделю.
— Тебя так сильно тянет к выпивке?
— Дело не в выпивке. Пить я могу и дома. Дело в компании.
— В компании?! — Тед изумленно огляделся. — Ты только посмотри на этих людей. Одно старичье. У тебя нет с ними ничего общего. Да тут никто даже не разговаривает.
— Лучше так, чем быть одному.
— Но сегодня с тобой я.
Ответа на эту реплику не последовало, поэтому Тед решил, что угодил в точку. Он вдруг заметил, что пьет слишком быстро и почти прикончил вторую порцию джина с тоником, которую Робин ему навязал. Предлагая выпить, Тед имел в виду приятный вечерок за кружкой пива в шумной, молодежной компании. Теперь же он был пьян, ему было скучно и хотелось домой. Робин вертел в руках пустой стакан, прикрыв глаза и развалившись на стуле; голова его клонилась набок, словно демонстрируя воинствующую сосредоточенность.
— Мне кажется, — сказал Тед, — что ты принимаешь эту мелкую ссору слишком близко к сердцу.
— Ссору?
— Размолвку с Апарной. Я так понял, что ты из-за этого такой?
Робин поднял взгляд, глаза его ненадолго ожили.
— Не только.
Тем не менее Тед видел, что снова затронул больное место, и, отбросив первоначальную теорию по поводу Робина, спросил себя, не кроется ли в этой дружбе нечто большее, чем он думал поначалу. Решив, что нет никакого смысла говорить обиняками, он спросил в лоб:
— У тебя с ней роман?
Взгляд Робина был холодным и испытующим.
— С чего ты взял?
— Ну ты говорил, что вы близки.
— Близки, — сказал Робин, а затем добавил: — Были.
— И?
— Это не физическая близость. Полагаю, ты намекаешь именно на это.
— Понятно. Платоническая дружба, — сухо сказал Тед.
— Если утодно.
— Встреча разумов.
Робин замешкался, потом вдруг встал. На какое-то мгновение, испуганно и в то же время с облегчением, Тед решил, что Робин обиделся и хочет уйти, но тот поднялся лишь для того, чтобы вытащить из заднего кармана джинсов красный блокнот.
— Раз уж ты произнес эти слова, — сказал он, — то почему бы тебе не прочитать этот рассказ? Может, тогда ты лучше поймешь, о чем говоришь.
Робин швырнул блокнот на стол и отправился за очередной выпивкой. Помешкав, Тед пододвинул к себе блокнот и опасливо перелистал страницы, заполненные мелким, неряшливым почерком. В Кембридже ему доводилось читать произведения Робина, и они не особо впечатлили его, где-то дома даже завалялись машинописные копии. Во время последнего семестра, незадолго до того как Тед с Кэтрин объявили о помолвке, Робин подарил ей рассказ с довольно слащавым, по мнению Теда, посвящением. Тед смог осилить лишь половину того рассказа. Но этот, в блокноте, выглядел значительно короче, что ж, по крайней мере, можно сделать передышку в беседе, которая становилась все более натянутой.
Тед раскрыл тетрадь на первой странице и начал читать.
В Ковентри Рождество.
Разумеется, никто и не питал иллюзий, что оно окажется снежным; единственное, что способен предложить на Рождество этот город, — сырость и серость. Да и в любом случае, снежное Рождество означало бы замерзшие печные трубы и заледеневшие окна.
Оставалось еще четыре недели, или двадцать четыре дня, рождественской торговли, когда Ричард купил последнюю поздравительную открытку. Как вы понимаете, мы имеем дело с весьма организованным человеком. Последняя открытка предназначалась бывшей подружке, и выбрать ее оказалось сложнее всего. Когда ты с кем-то встречаешься, то все просто — покупаешь самую большую и самую дорогую открытку, рисуешь на ней несколько вычурных слов, внизу приписываешь «Целую», суешь ее в почтовый ящик — и все, работа на год вперед выполнена. Но как может простая открытка, даже самая элегантная, самая изящная, выразить всю сложность твоих чувств к женщине, которой ты, по сути дела, не видел уже три года — почти столько же, сколько длилась ваша помолвка (неофициальная)?
В конце концов Ричард выбрал снеговика, запускающего фейерверк в компании северного оленя довольно рассеянного вида.
Как же утомлял торговый центр в это время года. Не потому, что его переполняли люди (толпа успокаивала), и не потому, что Рождество, как ясно даже последнему кретину, превратилось в порочное коммерческое предприятие (и в этом отношении чем оно отличается от прочих всенародных праздников?). Нет, утомляла атмосфера принужденного веселья, которая так угнетала, которая словно окутывала коконом едва сдерживаемой паники и отчаяния. Люди не могут позволить себе выглядеть в Рождество несчастными. В любое другое время года — пожалуйста, но если человек несчастен в Рождество, то в глубине души он понимает, что несчастность его абсолютна. И признаки этой унылой истины читались на каждом втором лице.
Не люблю я эту манеру письма. Ты делаешь вид, будто передаешь мысли персонажей (с помощью некого дара ясновидения?), когда в действительности это твои собственные мысли, лишь слегка замаскированные. Невыразительный, примитивный прием, который влечет еще и бесчисленные грамматические корявости. Поэтому в будущем я попытаюсь ограничиться честным (честным!) изложением.