Однако теперь я попал в тяжёлую ситуацию, и это вынудило меня прийти. Я подождал часа, когда закончится вечерняя трапеза, затем направился в лагерь Аспазии — идти потребовалось приблизительно милю. Я намеревался отнять у Алкивиада всего несколько минут. Я хотел поговорить и попросить замолвить за меня слово перед начальством. Я полагал, что дело могло бы ограничиться простым выговором.
К моему удивлению, увиденное представляло собой резкий контраст с другими окрестностями лагеря. Повсюду царила тьма; лишь изредка тёмную и пустую дорожку перебегал по холоду одинокий солдат. Однако двор перед палаткой Алкивиада был ярко освещён факелом и жаровней.
На дорожках вовсю веселились свободные от дежурства офицеры и солдаты; здесь было полно продавцов вина, кондитеров, фокусников. Группа акробатов демонстрировала своё искусство на сцене из брёвен. Имелся даже профессиональный дурачок, не говоря уж о нескольких беззубых неряхах-проститутках, что весело слонялись без дела. Аромат жарившегося на вертеле мяса добавлял жизнерадостности в эту картину; костры ярко горели, отогревая замерзшую землю, которую месили ноги праздновавших. Когда я пробирался через эту толкотню, полы палатки распахнулись и появилась самая ослепительная из женщин, какую я когда-либо видел.
У неё были красновато-коричневые волосы и фиалковые глаза, сиявшие в свете факела, как звезды. С головы до ног она была закутана в соболя. Её сопровождали два кавалерийских офицера ростом футов по шесть, облачённые во вражеские плащи, отороченные горностаем. Никто не сделал ни единой попытки задержать их. Наши солдаты подвели им лошадей и даже помогли сесть. Женщина быстро направилась прочь, но не по направлению к городу, а вверх по склону, к утёсу под названием Асклепий, где — как я позже узнал — для неё и её охранников был выстроен деревянный дом.
— Это Клеонис, — объяснил продавец жареного лука. — Подруга Алкивиада.
Несомненно, я бы так и прождал всю ночь на пороге, если бы не двоюродный брат Алкивиада — Эвриптолем. В поисках палатки он прошёл мимо меня и, признав, потащил с собой. Превесело сообщил по дороге, что Клеонис — супруга Махаона, самого богатого жителя Потидеи. Алкивиад завёл с ней знакомство, чтобы через её мужа добиться сдачи города.
— А теперь она влюбилась в него и отказывается возвращаться домой. Даже уверяют, будто беременна от него. Что делать?
Эвриптолем, которого его товарищи называли Эвро, сказал, чтобы я подождал, и нырнул в палатку. Через несколько минут я услышал смех Алкивиада. Полы палатки раздвинулись, и я оказался в тепле.
— Поммо, друг мой, где ты пропадал? Неужто один в лесу, с этими невинными отроками?
Мне сказали, что Алкивиад сам себя назначил главою пирушки. Он восседал на почётном месте, перед ним лежал его венок, щёки его были красны от вина. Он был ранен — под туникой я заметил перевязанные рёбра. Он представил меня товарищам как соратника по операции на Паровых Котлах, усадил, предложил вина. О моих неприятностях он уже слышал.
— Это правда, что ты назвал своего командира сводником?
Мой приход прервал беседу пирующих. Я не знал, как отвлечь от себя внимание. Мне хотелось, чтобы дружеская беседа продолжалась, но присутствующие и слушать об этом не хотели. Олимпиец Мантитей попросил меня изложить доводы против маленького безобидного веселья. Я ответил, что то, против чего я возражал, весьма небезобидно и понижало боевой дух юношей, состоявших под моим началом.
— У меня есть младшая сестра, Мери, — добавил я горячо. — Я бы кастрировал любого, кто посмел хотя бы руку положить на её платье без разрешения моего отца. Как же я могу безучастно смотреть, как портят других девушек, пусть даже они дочери наших врагов?
Это вызвало иронические выклики: «Правильно! Правильно!» К моему удивлению, Алкивиад встал на мою защиту. Его поступок был встречен с насмешливым весельем, даже с некоторым недовольством, однако он отнёсся к этому добродушно.
— Можете смеяться, услышав, что я, чья репутация соблазнителя женщин вам известна, выступаю в защиту слабого пола. Но могу утверждать, что знаю, каково быть женщиной.
Он помолчал, а затем, повернувшись ко мне, заявил, что я могу забыть обо всех неприятностях, вызванных моим поступком. Будут пущены в ход все связи. А сейчас я должен выпить — и не умеренно, как пьют спартанцы, а много, как принято в Афинах. Иначе остроты не будут смешными, а беседа — содержательной.
После чего Алкивиад повернулся к остальной компании и продолжил:
— Учтите, друзья: красивый юноша подобен женщине. За ним ухаживают, ему льстят, восхваляют достоинства, которых у него ещё нет, и награждают бурными аплодисментами качества, которые не он сам в себе выработал, но которые даны ему от рождения. Не улыбайся, Сократ, ибо это как раз относится к тому, о чём ты только что говорил. Я имею в виду несоответствие между истинной сущностью политика и мифами, которые он вынужден порождать, чтобы участвовать в общественной жизни. Не смей возражать мне! Я утверждаю, что я — или любой другой, кто вступает в политику, — должен быть един в двух лицах: Алкивиад, которого знают его друзья, и Алкивиад — чуждая мне фиктивная личность, чью известность мне приходится подпитывать, если я хочу, чтобы моё политическое влияние возобладало над прочими. В таком же положении оказывается красивая женщина. Она не может не ощущать себя двумя существами: одно, глубоко личное, известное только ей, и внешняя сторона, которую демонстрирует миру её красота. Внимание окружающих может льстить её тщеславию, но внимание это пустое, и она знает это. Она подобна тем мальчишкам во время праздника Тесея, которые катят перед собою раскрашенные тележки с бычьими головами. Поклонники любят её не ради её самой — не ради тачечника, но за то чудо, которое она катит перед собой. Это — определение деградации. Вот почему, друзья мои, я с малолетства научился презирать ухажёров. Уже ребёнком я познал, что это не меня они любили — их интересовала только внешность, ибо сами они тщеславны.
— И всё же, — вставил борец Мантитей, — ты не отвергаешь ухаживаний нашего товарища Сократа, как не отвергаешь дружбы с нами.
— Это потому, что вы — мои настоящие друзья, Мантитей. Даже если бы моё лицо было так же изрыто оспой, как твоё, ты всё равно любил бы меня.
Алкивиад постарался заставить Сократа возобновить свои рассуждения на эту тему, которые прервал мой приход. Но прежде, чем ему это удалось, актёр Алкей снова заговорил о позоре женщин Потидеи:
— Не будем так бездумно употреблять слово «деградация». Война — это деградация. Её цель — конечная деградация, смерть. Этих женщин не убили, а синяки исчезнут с их тел.
— Ты удивляешь меня, мой замечательный друг, — возразил ему Алкивиад. — Ты же актёр! Как никто, ты должен знать, что наши пороки не ограничиваются физическими недостатками. В чём заключается трагедия? Возьмём Эдипа, Клитемнестру, Медею. Их раны залечились, но разве остались они здоровы душой?
Тут в разговор опять вмешался Мантитей:
— Если вы спросите меня, то вот моё мнение: не эти женщины страдают от настоящего унижения, но их отцы и братья, позволяющие нам пользоваться ими столь омерзительным образом. У этих мужчин есть выбор. Они могут голодать. Они могут бороться и умереть. На самом деле эти молодые женщины — героини. Когда мужчина рискует всем, защищая свою страну, его увенчивают за доблесть лаврами. А разве эти девушки не делают то же самое? Разве они не жертвуют самым драгоценным, что у них есть, — своей девственностью, честным именем, — чтобы помочь осаждённым соотечественникам? Что, если с наступлением весны их союзники-спартанцы наконец оторвут от лож свои задницы и направятся сюда, им на помощь? И разобьют нас наголову? Клянусь богами, потидейцы должны будут воздвигнуть этим девушкам памятники! Если рассматривать проблему с этой точки зрения, то присутствующий здесь молодой человек, — тут он указал на меня, — не освобождает этих благородных женщин от позора, нет, он не даёт им шанса стать бессмертными!
Его тирада сопровождалась смехом, возгласами «продолжай!» и стуком винных чаш о деревянные сундуки, служившие столами.
— Подождите, — остановил его Алкивиад, — я вижу, наш друг Сократ улыбается. Он хочет что-то сказать. По совести говоря, мы должны предупредить нашего товарища Полемида, чтобы он, как Одиссей, приближаясь к острову Сирен, залил себе уши воском. Ибо хоть раз послушав сладкие речи нашего друга Сократа, он навсегда сделается его рабом — как все мы.
— Ты снова подшучиваешь надо мной, Алкивиад, — молвил тот, кого назвали Сократом. — Должен ли я выносить оскорбления от этого человека, который пренебрегает моими советами, заботясь лишь о своей популярности? Как вы считаете, друзья?
Сократ, сын ваятеля Софрониска, сидел напротив меня. Из всех присутствующих он обладал наименее привлекательной внешностью: коренастый, толстогубый, с приплюснутым носом, лет сорока, совсем лысый. Его спартанский плащ, испачканный кровью ещё со времён стычки в начале месяца, был из грубой, но дорогой ткани.
Его настойчиво стали просить рассказать об инциденте, случившемся несколько дней назад. Присутствующие с удивлением узнали, что Сократ весь день простоял на страшном холоде, на замерзшей земле в открытых сандалиях, поглощённый решением некоей загадки. Сами свидетели этого дрожали от холода в помещениях, обмотав ноги овечьей шерстью. Время от времени солдаты выглядывали наружу, чтобы посмотреть на Сократа, но тот оставался на месте. И только с наступлением ночи, решив мучившую его загадку, он покинул свой добровольный пост и присоединился к ужинавшим. И теперь все, начиная с Алкивиада, желали услышать, какая же загадка занимала ум их друга так неотступно.
— Мы говорили о деградации, — начал Сократ. — Что такое деградация? Может быть, это понятие, как его представляет отдельный индивид, исключает все многочисленные грани его души и бытия и тем самым управляет человеком? В случае с этими несчастными женщинами такое качество — их плоть и её использование для удовлетворения наших половых инстинктов. При этом мы отвергаем всё остальное, что делает этих женщин людьми, посланными богами. Заметим далее, что это — единственное качество, из-за которого мы осуждаем данных женщин и приговариваем их стать изгоями общества. Сами они над ним не властны. Это качество — хотят они того или нет — дано им от рождения. Вот антитеза свободы, не так ли? Они становятся рабынями своего качества. Даже с нашими собаками и лошадьми мы обращаемся лучше, мы признаем их право быть хитрыми, коварными, мы признаем за этими животными даже право на противоречивый характер.