Утренний рейс из Москвы летел полупустым, и в аэропорту у выхода на посадку столкнулись двое заочно знакомых мужчин.
– О, и вы летите? – спросил высокий седеющий брюнет лет сорока маленького пожилого толстячка; на самом деле они были ровесники, но брюнет, московский оппозиционный лидер, старался следить за своим здоровьем и по нескольку месяцев в году проводил, занимаясь серфингом, на каких-то океанских курортах, а старик – тот полгода как вышел из тюрьмы. Полковник-спецназовец, он отсидел три года по обвинению в покушении на известного чиновника-либерала, и присяжные оправдали его не столько за недоказанностью преступления, сколько потому, что сами, как и все в стране, ненавидели того чиновника и желали ему всяческих неприятностей. Брюнета полковник тоже узнал – когда-то он был соратником того либерала по правительству, но в новые времена найти себя в системе не смог, стал, как это теперь называлось, несистемным оппозиционером и несколько раз даже отбыл по пятнадцать суток по новому митинговому законодательству, чем ужасно гордился, и полковнику руку протянул именно как «тоже сидельцу» – искренне, как будто знакомы сто лет.
– Это не я тоже, а вы тоже, – ответил полковник вместо приветствия, пряча руку за спину. – К Гринбергу своему едете?
– Да, конечно, – брюнет, кажется, не заметил, что ему только что демонстративно не подали руки; он вообще никогда не замечал никаких проявлений чьей угодно нелюбви, даже если его называли в лицо самыми ужасными словами – будучи уверенным, что не любить его невозможно, он спокойно сносил любую критику, просто не понимая, как его можно критиковать всерьез. Поэтому и с полковником он разговаривал как со старым другом, и полковник, слушая, злился на себя – понимал, что перед ним враг, но при этом ведь симпатичный и доброжелательный, одно удовольствие с ним разговаривать.
– Соломона я знал, конечно, – рассказывал полковнику брюнет. – Хороший мужик, мог бы и губернатором стать, или министром, а вон как вышло. Мне из Кремля передавали – они там тоже в шоке, все-таки это красная черта, ее у нас не переходят. Я думаю, просто так это им не сойдет, кем бы они ни были. Ну и Кремлю тоже не сойдет. Сейчас будут похороны, а вечером, когда люди с работы, митинг. Вы пойдете на митинг? Хотите выступить?
Полковник растерялся – на митинге он действительно собирался быть, но чтобы выступать – черт его знает, так неожиданно, да и нужно ли. Наверное, не нужно. И сразу же сказал вслух:
– Хочу, спасибо. Спасибо большое! – и протянул брюнету руку.
22
Митинг действительно получился большой – может быть, самый большой после августовских митингов девяносто первого года, когда еще молодой Соломон Борисович держал мегафон своему профессору, будущему губернатору. На площадке перед недостроенным советским зданием обкома стояла, как посчитал кто-то из местных журналистов, десятая часть всего города, рекорд. Полковник смотрел на эту десятую часть с высоты грузовичка-трибуны – зрение у старика было хорошее, очков не носил и лица разглядеть мог нормально. Не слушая ораторов, вглядывался – где они, где те парни, которые режут ментов? Он ведь к ним приехал, ему они интересны, а не мертвый местный депутат.
Парни стояли в толпе совсем недалеко от грузовичка. Шиша и Химич слушали московского брюнета, но сами смотрели как раз на полковника – они его видели по телевизору и, конечно, не сомневались, что именно он расстрелял тогда из гранатомета машину того либерального чиновника.
– Вот бы с ним забухнуть, а? – шепнул Шиша Химичу, Химич молча кивнул – он же все-таки был москвичом, и выпить со знаменитостью из телевизора – ничего фантастического он в этом не видел, оставалось только придумать, как.
– Россия будет свободной! – закончил брюнет свою речь, и площадь ответила ему чем-то вроде «Ура» – траурный митинг очень быстро стал на рельсы просто митинга. Предоставили слово полковнику. Его Шиша и Химич уже слушали внимательно:
– Родные земляки! – говорил полковник. – Не удивляйтесь, мы с вами земляки, мой отец здесь в войну командовал десантным батальоном, и, поверьте, для меня это много значит. Вы мне скажите – когда я поведу батальон, вы пойдете за мной?
Первые ряды толпы действительно прокричали «Да!», хотя полковник и не уточнял, куда и зачем он собирается вести батальон.
– Я не сомневался в своих родных земляках. Сегодня, когда мы прощались с Соломоном, я вспоминал наш с ним последний разговор (с покойным полковник, конечно, знаком не был, но это значения не имело; отец его, между прочим, воевал тоже в совсем других местах, в Белоруссии). Вы знаете, наверное, что он был еврей, но я вам скажу – это был хороший еврей. И он мне сказал – Полковник, мы все ждем приказа.
Площадь насторожилась, никто не понимал, к чему клонит полковник.
– Я ответил ему тогда – Соломон, мы с тобой как Минин и Пожарский. Если мы не поведем ополчение, его никто не поведет. И он мне сказал – да, я понимаю это. У нас украли нефть, у нас украли янтарь, – пауза. – У нас украли страну! Но мы вернем ее себе.
Площадь неуверенно, но прокричала в ответ – вернем!
– Родные земляки. Вашему краю выпала честь первой оказать сопротивление ментовскому произволу. Наша родная милиция давно легла под еврейскую, давайте говорить прямо, под еврейскую мафию. С этой мафией боролся Соломон. С этой мафией борются и те, кто сегодня стреляет ментов. С этой мафией будем бороться мы!
Когда генералу Сороке покажут видео с речью полковника, он обратит внимание, что на словах о еврейской мафии московский брюнет наклонился к редактору местной оппозиционной газеты – что сказал, слышно не было, но по выражению лица было понятно – эй, что он несет, что он несет?
– И если здесь кончается Россия, отсюда начинается она! Вперед, Россия! Слава России! – полковник сжал кулак и выбросил руку вверх. Площадь ответила овацией.
Некто в штатском, стоящий у кормы грузовичка, включил рацию и, Шиша и Химич слышали, проговорил в нее – «седьмой второму, седьмой второму, он сказал слава России!» – рация в ответ что-то хрипела, но можно было расслышать «хуй с ним». Некто в штатском кивнул и прошел вглубь толпы – последним выступал как раз оппозиционный редактор, по его поводу местные силовики давно не беспокоились. А когда полковник спускался с грузовичка, его за рукав схватил Химич и по-московски запросто сказал, что если полковнику хочется сейчас пообедать, то мы с другом знаем отличное место совсем недалеко.
– Эшники, что ли? – развеселился полковник. Повернулся к брюнету, который уже тоже спустился, сказал ему: – Пойдем обедать, тут эшники с нами пообедать хотят.
И так и ушли с площади вчетвером, никому больше до них не было дела.
23
– А ты ему зачем звонил? – перебил брюнета полковник.
– Ну так положено, этика такая, – брюнет поморщился. – Если ты приезжаешь в регион, надо позвонить губернатору, сказать, так и так, вот я к тебе приехал, ничего нехорошего не замышляю, не волнуйся.
– У кого так принято? У меня не принято, – не успокаивался полковник. – Я же ему не звонил.
– Так ты и депутатом не был. А мы с ним оба депутаты были, понимаешь? Если бы я был губернатором, он бы наоборот, мне позвонил.
– Да ты и не будешь губернатором никогда! – полковник уже злился.
– Губернатором не буду, – соглашался брюнет, – возраст уже не тот. В моем возрасте только в президенты.
Брюнет еще не знал, что пройдет пять лет, и его совсем как Соломона застрелит на мосту около Кремля старший лейтенант чеченского МВД, и такой же митинг, как сегодня, случится и в Москве, и все тоже будут говорить, что это красная черта и точка невозврата, но, что бы они ни говорили, после этого убийства тоже ничего не изменится; может быть, вообще никогда ничего не изменится.
Шиша и Химич скучали. Хотели пообщаться с полковником, а оказались на спектакле с участием двух усталых поп-звезд второго эшелона – звезды красовались друг перед другом, во вторую очередь перед зрителями, пили оба немного, говорили о скучном, даже когда хотели об интересном.
– Ты мне скажи – стрелял в него? – спрашивал у полковника брюнет.
– Присяжные решили, что не стрелял, – полковник умел быть дипломатом.
– Тогда ты скажи, в твоей России будут суды присяжных?
– Оставлю один из уважения, – обещал полковник-дипломат.
– А меня оставишь? – спрашивал брюнет.
– А это уж как присяжные решат, – и дружный хохот.
На Шишу и Химича гости внимания не обращали – пусть скажут спасибо, что сидят с ними за одним столом, когда такое счастье еще выпадет.
Брюнету надо было в Москву последним рейсом, и его сажали в такси, полковник лез обниматься. Такси уехало, и полковник не выдержал:
– Парни, при нем не хотел, а теперь скажите – ментов-то кто режет? Известно что-нибудь?
– Я думаю, эфэсбэ, – мрачно ответил Шиша. – Кто их еще может резать, кроме эфэсбэ?
Проводили полковника до гостиницы, заходить не стали, и слава Богу – на ресепшне его уже ждал настоящий эшник, то есть опер из центра «Э» (экстремизм), который, извинившись за позднее вторжение и заверив в огромном уважении, задержал полковника по уголовному делу о призывах к насилию по статье 282 УК РФ – речь на митинге послушали в Москве и решили сажать; утром полковника этапируют в Москву.
24
А Шиша и Химич, взяв бутылку какого-то виски, сидели у костра, то есть это глядя со стороны в темноте можно было подумать, что они сидят у костра, а вообще-то это тоже была натуральная статья 282, потому что костер был вечным огнем, а площадка, посреди которой он горел – это был мемориал, так называемое «тыща двести», потому что по периметру площадки под гранитными плитами похоронены (видимо, примерно) 1200 солдат, погибших при штурме города в сорок пятом году. Городская святыня, Шишу и Химича здесь двадцать лет назад принимали в пионеры, да и у обоих в детстве была традиция ходить сюда с родителями и их родителями девятого мая, но это было давно, с тех пор много всего прошло, и новая мода праздновать день победы прошла мимо обоих, и оба уже черт знает сколько лет тут не были, а теперь решили выпить, а лучшего места было не найти. Вроде и центр города, но место достаточно глухое, жилых домов нет, по одну сторону дороги – полуживой научный институт, по другую – заросший парк и за ним железная дорога, а тут вечный огонь, и как будто действительно у костра сидишь, и виски в пластмассовых стаканчиках.