Когда Филипп вошел, Диана, Эмиль и его птенец, в столь юном возрасте уже прославившийся в «желтой» прессе и заработавший титул «булонского кровопийцы», мило беседовали, расположившись в уютных креслах гостиной, как старые добрые друзья. У Дианы была такая особенность, — ее как будто окружала аура покоя и надежности, и у всех, кто оказывался радом с этой женщиной, создавалось ощущение, что за нее можно спрятаться и переждать любую бурю.
Эмиль Патрю впервые за несколько десятков лет находился рядом со своей создательницей и было видно, что он просто купается в волнах исходящей от нее силы, чувствуя себя так же умиротворенно, как маленький ребенок рядом с матерью.
Возможно, то же самое испытывал и виновник сего собрания, всклокоченный тощий мужчина, умерший в возрасте лет тридцати с небольшим, чтобы стать вампиром. Это печальное событие произошло полтора года назад. А может быть, чуть больше, — Филипп не мог припомнить. Гнусный ублюдок смотрел на Диану с обожанием, как экзальтированный послушник на статую Девы Марии, просто глаз оторвать не мог. Еще бы: помимо завораживающего нечеловеческого обаяния, мадам де Пуатье была еще и очень красива. Она была чудесно хороша и при жизни, но после обращения, стала просто ослепительна, при взгляде на нее захватывало дух, ей хотелось поклоняться, и у многих мужчин возникало непреодолимое желание сделать все, лишь бы добиться ее одобрения. Даже если ты Адальберт Бурхардингер, тебе больше тысячи лет, и ты повидал на этом свете так много, что, казалось, уже ничто не способно тебя порадовать по-настоящему. Чего уж говорить о новообращенном вампирчике?
Филипп был совершенно уверен, что если в сто восемьдесят лет Диана была идеальной принцессой города, то в свои нынешние пятьсот уже вполне могла бы быть членом Совета. Он искренне надеялся, что мадам де Пуатье думает так же, и у нее нет желания мелочиться и возвращать себе Париж.
Разрушить сладостную идиллию покоя и счастья было Филиппу невозможно приятно. Со злобным удовольствием он смел царившую в его гостиной силу мадам де Пуатье, вытеснив ее своей, которая была совершенно иной природы. Она не утешала, не успокаивала, не усыпляла, и не очаровывала, — она била наотмашь больно и жестко. На какой-то миг Филипп и Диана встретились взглядами, и их сила столкнулась как два океанских течения, создав в месте соприкосновения неприятный водоворот, в который попали присутствующие здесь вампиры, моментально вспомнив о своей ничтожности и уязвимости перед возможностями тех, кто гораздо сильнее их. Что должно было отрезвить их и напомнить, зачем они, собственно, сюда явились. Особенно это касалось самого молодого из них, который, несмотря на свои похождения в Булонском лесу, и, по меньшей мере, пять выпитых жизней, пользоваться своей силой еще не научился.
Диана очень быстро отступила, не проявив желания и дальше прикрывать своих птенцов, и это тоже порадовало Филиппа. Разведка боем прошла успешно — похоже, мадам де Пуатье не собиралась оспаривать его влияние.
Увидев принца, Эмиль Патрю подскочил на месте, а потом вжался в кресло, вцепившись в подлокотники, будто боялся, что сейчас Филипп набросится на него и разорвет на части. Его птенец, нагло развалившийся в соседнем кресле, не знал, как стоит себя вести. Он кинул взгляд на своего мастера, потом на Диану, и остался сидеть, как сидел, глупо улыбаясь и стараясь казаться как можно менее заметным. Спокойная уверенность их гостьи внушала ему надежду, что эта ночь еще может закончиться для него хорошо.
Филипп и Диана улыбнулись друг другу самыми ангельскими улыбками и принц, галантно поклонившись, прикоснулся губами к протянутой руке предполагаемой посланницы Совета.
— Какой сюрприз видеть вас в моем городе, мадам, — проговорил он, позволив в голосе прозвучать нотке сарказма, но только едва, — Вы должны были известить меня заранее, я принял бы вас, как подобает. И вам не пришлось бы скучать в столь неподходящем обществе.
При этих словах Эмиль еще больше вжался в кресло.
— Не хотелось обременять вас лишними заботами, Филипп, — ответила Диана, — Мне ли не знать, как много их у принца города. Но мне приятна ваша любезность. И, я надеюсь, вы позволите мне быть вашей гостьей и поохотиться в ваших владениях?
— Вам не нужны эти формальности, дорогая, — промурлыкал Филипп, опускаясь в свободное кресло, — Я уже говорил когда-то и повторю снова, в этом городе вы всегда желанная гостья.
— Все мы должны соблюдать правила, — смиренно произнесла мадам де Пуатье.
— Тоже верно, — согласился Филипп, обратив мрачный взор на Эмиля.
Лоррен в свою очередь приложился к руке мадам де Пуатье и произнес какой-то дежурный комплимент. При этом он держался так самоуверенно, будто та, в самом деле, была всего лишь какой-то незначительной приезжей вампиршей.
Лоррен никогда не воспринимал всерьез ни одну женщину, сколь бы важной персоной она ни была, и не особенно старался проявлять почтительность к Диане даже в ту пору, когда она была принцессой города, а он новообращенным вампиром. Лоррен умудрялся быть мерзким, даже когда говорил любезности и умел смотреть так, что кто угодно мог почувствовать себя ничтожеством. Эти способности он отточил до совершенства еще будучи человеком, практикуясь на обеих женах герцога Орлеанского и на придворных дамах. Впрочем, в общении с теми, кто сильнее, он знал, где находится граница, которую не следует переступать. А еще он нагло пользовался тем, что мало кто захотел бы ссориться из-за него с Филиппом.
— Мы счастливы видеть вас, мадам, — проговорил он, — Надеюсь, причиной вашего визита стало желание вновь увидеть Париж, а не какая-нибудь неприятность, которая вдруг потребовал вашего присутствия.
— Я скучала по Парижу, — согласилась Диана, — И по вам, шевалье. Все в этом мире меняется так прискорбно быстро, но вас я нахожу совершенно прежним.
— Вы мне льстите, — улыбнулся Лоррен, — Я тоже меняюсь. Кстати, уж и не помню, когда в последний раз меня называли шевалье. Все больше месье или просто патрон. И представьте, никто даже не заботится о приставке «де» перед именем. Париж уже совсем не тот, каким был когда-то, вы правы. Возможно, что-то огорчит вас или даже шокирует.
— После появления этой кошмарной Эйфелевой башни вряд ли что-то еще может меня шокировать.
— Вы еще не видели полосатых тумбочек во дворе Пале Рояля, — зловеще сказал Лоррен.
— И стеклянную пирамиду во дворе Лувра, — печально добавил Филипп.
— Что за ужасы вы мне рассказываете? — удивилась Диана, — Похоже у парижан очередной приступ безумного желания все изменить и переделать… Ах, как жаль. Я так мечтала, что смогу прогуляться по городу, предаться воспоминаниям, но после ваших слов мне становится страшно. Найду ли я в Париже хоть что-то неизменным?
— Кроме Лоррена вряд ли, — усмехнулся Филипп, — Не пугайтесь. Я шучу. Кое-что еще осталось. Но меньше, чем хотелось бы. Боюсь, тот идеальный образ Парижа, что вы храните в своем сердце, развеется в прах. А мы здесь почти уже привыкли к переменам и смирились.
— Мой бедный принц, я слышала о том, что во время какой-то очередной войны был уничтожен ваш дворец Сен-Клу.
— Не напоминайте мне об этом, мадам, — простонал Филипп, — Я так любил Сен-Клу. Мы еще сможем найти в Париже пару милых мест, которые люди не успели испоганить, я с удовольствием сопровожу вас туда и предамся вместе с вами сладостным воспоминаниям о прошлом… Но сначала нам нужно покончить с неприятным недоразумением, так преданно глядящим на вас.
Филипп обреченно взглянул на часы, которые показывали третий час ночи.
— И желательно как можно скорее.
— Вы торопитесь?
— Весьма тороплюсь. Я обещал сегодня быть на выставке одного художника, — действительно достойного художника, что так редко в наше время! Присоединитесь ко мне?
— С удовольствием. Но, как вы справедливо заметили, нам… вернее вам, нужно что-то решить в отношении Эмиля.
Диана с состраданием посмотрела на своего понурого птенца, потом снова на Филиппа.
— Я прошу вас о снисхождении, монсеньор, — произнесла она после секундной паузы, — Эмиль совершил ошибку. Ужасную ошибку. Бедняга так рассеян, но это потому, что он слишком увлечен наукой.
Эмиль сделал еще более удрученное лицо, хотя, казалось, это было уже невозможно.
— Слишком увлечен, — подтвердил Филипп, — Его увлеченность порой переходит все границы разумного.
Он посмотрел на «булонского кровопийцу», нервно покусывающего губу и теребящего край пуловера. Казалось бы, обращение в вампира на каждого человека должно подействовать благотворно — по крайней мере, что касается его внешнего вида, но некоторых гениев, похоже, ничто не могло преобразить. Птенец Эмиля выглядел облезлым, как цыпленок-подросток.
— Он, в самом деле, так талантлив, как ты говорил? — с сомнением спросил Филипп.
— О да, монсеньор! — поспешно воскликнул Эмиль, — Если бы только у него было время, он смог бы совершить переворот в науке! Я в этом совершенно уверен! Мы уже много лет работаем над теорией петлевой квантовой гравитации, и как раз сейчас у нас появилась новая идея, которую следовало бы развить! Это сможет изменить представление человечества о времени и пространстве!
— Как интересно, — флегматично пробормотал Филипп.
Большую часть своей человеческой жизни, и всю свою жизнь во тьме Эмиль Патрю посвятил науке. Он родился в конце XVII века в семье какого-то зажиточного буржуа, учился в иезуитском колледже, в результате чего возненавидел богословие от всей души, но зато увлекся математикой, а позже механикой, теорией вероятности, астрономией и даже метеорологией. Начало XVIII века открывало в науке новые горизонты, и Эмиль всей душой устремился принять участие в ее развитии и процветании. Проблема была одна, — краткость человеческой жизни. Дожив до пятидесяти лет и заработав из-за наплевательского отношения к своему здоровью несколько весьма досадных болезней, Эмиль начал понимать, что за оставшееся ему время, — лет десять или в лучшем случае пятнадцать, — он никак не успеет довести свои исследования хотя бы до какого-то логического конца. Осознание этого факта приводило ученого в отчаяние и однажды он поделился своей болью с одним учеником, который случайно оказался знаком с хорошенькой сострадательной вампиршей, по доброте душевной замолвившей словечко за Патрю перед принцессой города. Диана де Пуатье покровительствовала умным и талантливым людям, и порой дарила бессмертие самым выдающимся из них. Эмиль Патрю показался ей достойным такой милости, — он горел истиной страстью к новым знаниям и его мало волновало все остальное, и меньше всего проклятие собственной души.