А случилось вот что: меня зацепила история.
Впервые в жизни я активно заинтересовался книгой. Я, спортивный фанат, я, помешанный на играх, я, единственный десятилетний пацан в Иллинойсе, объявивший войну алфавиту, хотел знать, что дальше.
Что случилось с красавицей Лютиком, и с бедным Уэстли, и с Иньиго, величайшим в истории фехтовальщиком? И насколько силен Феззик, если по правде, и есть ли пределы жестокости дьявольского сицилийца Виццини?
Папа читал мне каждый вечер, главу за главой, ведя баталии с фонетикой, чтобы слова звучали как надо, чтобы точно передать смысл. А я лежал, полуприкрыв глаза, и мое тело медленно-медленно плыло назад, к источнику своей силы. Плыл я туда, как уже было сказано, с месяц, и за это время папа прочел мне «Принцессу-невесту» дважды. Даже когда я научился читать, эта книга оставалась папиной. Мне бы и в голову не пришло открыть ее самому. Я хотел слышать его голос, его звук. Позже, даже много лет спустя, я порой говорил: «Может, поединок Иньиго и человека в черном на утесе?» – а папа рычал, ворчал, доставал книгу, лизал палец и листал до той страницы, где начиналась могучая битва. Я это обожал. По сей день, когда нужно призвать отца, он приходит таким. Сутулится, щурится, после каждого слова пауза – старается, читает мне шедевр Моргенштерна. «Принцесса-невеста» – папина книга, я же говорю.
Все остальное было мое.
Ни одна приключенческая книжка от меня не укрылась.
– Ну, – говорил я мисс Рогински, когда выздоровел. – Стивенсон, вы всё говорили про Стивенсона, я дочитал Стивенсона, а теперь что? – и она отвечала:
– Попробуй Скотта, может, тебе понравится, – и я попробовал старину сэра Вальтера, и он мне даже понравился, за декабрь я продрался через полдюжины романов (там как раз были рождественские каникулы – можно читать не отрываясь, разве что изредка жевать что-нибудь).
– А еще, а еще кто?
– Пожалуй, Купер, – говорила она, и я нырял в «Зверобоя» и прочие книжки про Кожаного Чулка, а потом в один прекрасный день сам наткнулся на Дюма с д’Артаньяном и на этих ребятах продержался почти весь февраль. – Ты на моих глазах превращаешься в книгочея, – сказала мисс Рогински. – Ты понимаешь, что читаешь больше, чем прежде играл? Ты знаешь, что у тебя даже оценки по арифметике снижаются?
Она на меня наезжала, но я не возмущался. В классе мы были одни – я пришел допрашивать ее, кого бы мне еще поглотить. Она покачала головой:
– Ты явно расцветаешь, Билли. Прямо у меня на глазах. Я только не знаю, во что ты превращаешься.
Я стоял и ждал, когда она скажет мне кого-нибудь почитать.
– Сил с тобой никаких нету. Стоит и ждет. – Она поразмыслила. – Ну хорошо. Попробуй Гюго. «Собор Парижской Богоматери».
– Гюго, – сказал я. – «Собор». Спасибо. – И развернулся, готовый на всех парах мчаться в библиотеку.
За моей спиной она выдохнула:
– Это ненадолго. Это закончится.
Но не закончилось.
По сей день. Я до сих пор помешан на приключениях, и это помешательство со мною навсегда. Эта моя первая книга, «Золотой храм», – знаете, откуда название? Из фильма «Ганга-Дин»[26], который я видел шестнадцать раз и до сих пор считаю, что это величайший приключенческий фильм за всю-всю-всю историю человечества. (Правдивая история про «Ганга-Дина»: когда меня демобилизовали, я поклялся, что ноги моей больше не будет на армейской базе. Ничего такого особенного, обыкновенная пожизненная клятва. Короче, назавтра после демобилизации сижу дома, а у меня поблизости, в Форт-Шеридане, служит приятель, и я звоню ему спросить что и как, а он говорит: «Эй, угадай, что сегодня в афише? „Ганга-Дин“». – «Пошли», – сказал я. «Тут все заковыристо, – сказал он. – Ты ж у нас теперь гражданский». Финал: в первую же ночь после демобилизации я переодеваюсь в военную форму и тайком прокрадываюсь на армейскую базу, чтобы посмотреть это кино. Тайком, на базу. Словно тать в ночи. Сердце колотится, пот ручьем, все дела.) Я подсажен на любой экшн/приключения/назовите-как-хотите, в любом виде, форме и т. д. Не пропустил ни одной картины Алана Лэдда, ни одного фильма Эррола Флинна. По сей день преданно смотрю Джона Уэйна[27].
Вся моя жизнь взаправду началась в десять лет, когда папа прочел мне Моргенштерна. Факт: «Буч Кэссиди и Малыш Сандэнс» – без вопросов, мой самый популярный проект. Если «Таймс» и опубликует мой некролог, то лишь из-за «Буча». Ладно, какую сцену фильма все неизменно вспоминают – какой эпизод свеж в памяти у вас, у меня, у публики? Ответ: прыжок с утеса. Так вот, помню, придумывая эту сцену, я воображал, что утесы, откуда они прыгают, – это Утесы Безумия, куда все лезут в «Принцессе-невесте». Сочиняя «Буча», я обращался к прошлому, вспоминал, как папа читал мне про восхождение по веревке на Утесы Безумия и про смерть, что маячит за спиной.
«Принцесса-невеста» – лучшее, что со мною случилось (прости, Хелен; Хелен – это моя жена, дока в детской психиатрии), и еще задолго до женитьбы я знал, что поделюсь этой книгой с сыном. И знал, что у меня будет сын. А когда родился Джейсон (будь он девочкой, его бы звали Пэмби; вот объясните мне, как это: женщина, детский психиатр – и дает своим детям такие имена?) – в общем, когда родился Джейсон, я сказал себе, что надо будет ему на десятый день рождения купить «Принцессу-невесту».
И тут же напрочь об этом забыл.
Промотаем вперед: прошлый декабрь, отель «Беверли-Хиллз». Я еду крышей на совещаниях по «Степфордским женам» Айры Левина, которые переписываю для большого экрана. В обед, как всегда, звоню жене в Нью-Йорк – ей от этого кажется, что она нужна, – мы болтаем, и под конец она говорит:
– Кстати. Мы дарим Джейсону десятискоростной велик. Сегодня купила. Вроде уместно – тебе как?
– Почему уместно?
– Да ладно, Уилли, – десять лет, десять скоростей.
– Ему завтра десять? У меня все из башки вылетело.
– Позвони завтра вечером – пожелаешь ему чего хорошего.
– Хелен? – тут сказал я. – Слушай, сделай мне доброе дело. Звякни в книжный «Три девятки», пускай пришлют «Принцессу-невесту».
– Погоди, карандаш возьму. – И она куда-то подевалась. – Так. Еще раз. Какую невесту?
– Принцессу. С. Моргенштерна. Это детская классика. Скажи Джейсону, через неделю вернусь и проэкзаменую, и он не обязан ее полюбить, ничего такого, но если не полюбит, я наложу на себя руки. Вот прямо так, пожалуйста, и передай; не хочу лишний раз на него давить.
– Поцелуй меня, дурачина.
– Чмммок.
– И чтоб никаких старлеток. – Так она всегда со мной прощалась, если я один болтался на свободе в солнечной Калифорнии.
– Они все вымерли, бестолочь. – Так всегда прощался я.
Мы повесили трубки.
Ну вот, а назавтра откуда-то и впрямь явилась живая старлетка – вся загорелая, грудь волнуется. Я околачиваюсь у бассейна, а она идет мимо в бикини – любо-дорого смотреть. Я до вечера свободен, никого не знаю, начинаю играть в игру – как подкатить к девчонке, чтоб она не расхохоталась в голос. Я ни к кому никогда не подкатываю, но пялиться – полезное упражнение, я в высшей лиге созерцателей девчонок. Хоть отдаленно успешного подката в голову не приходит, и я принимаюсь плавать туда-сюда. Я каждый день проплываю четверть мили, потому что у меня над крестцом поврежденный межпозвоночный диск.
Туда и сюда, туда и сюда, восемнадцать раз, и, доплыв, я болтаюсь там, где поглубже, перевожу дух, и тут подваливает эта старлетка. Тоже болтается где поглубже, в каких-то дюймах шести, волосы мокрые, блестят, а тело под водой, но ты знаешь, что оно там, и она говорит (и это все по правде):
– Извините, а вы не Уильям Голдман? Который написал «Мальчики и девочки, все вместе»? Это типа моя самая любимая книжка на свете.
Я цепляюсь за бортик и киваю; не помню, что именно я сказал. (Вранье: я прекрасно помню, что сказал, – до того тупо, что и повторять неловко; блин, мне ведь как-никак сороковник. «Голдман, да, Голдман, я Голдман». И все это слилось в одно слово – уж не знаю, на каком языке, по ее мнению, я отвечал.)
– Сэнди Стерлинг, – сказала она. – Привет.
– Привет, Сэнди Стерлинг, – выдавил я – по-моему, довольно учтиво (ну, в моих пределах учтивости); возникни эта ситуация сегодня, я бы снова ответил так.
Тут меня позвали к телефону.
– Зэнуки[28] никак не отстанут, – сказал я, и она расхохоталась, а я побежал к телефону, размышляя, умно ли выступил, и когда добежал, решил, что да, умно, и ровно так и сказал в трубку: – Умно. – Не «алло». Не «Билл Голдман». «Умно» – вот как я сказал.
– Ты сказал «умно», Уилли? – Хелен.
– Хелен, я на совещании по сюжету, мы созваниваемся вечером. Ты зачем в обед звонишь?
– Неприязнь и агрессия.
Ни за что не спорьте с женой о неприязни и агрессии, если она дипломированный фрейдист.
– Они тут со своими идеями сводят меня с ума. Что такое?
– Да толком ничего, но Моргенштерн закончился. В «Даблдей» я тоже звонила. Мне показалось, это тебе важно, и я просто говорю, что Джейсону перепадет только весьма уместный десятискоростной велик.
– Не важно, – сказал я; Сэнди Стерлинг улыбалась. Из бассейна, где поглубже. Глядя мне в глаза. – Но все равно спасибо. – Я уже хотел было повесить трубку, но тут сказал: – Раз уж ты все равно этим занялась, звякни в «Аргоси» на Пятьдесят девятой. У них старых книжек пруд пруди.
– «Аргоси». Пятьдесят девятая улица. Поняла. До вечера. – Она повесила трубку.
И не сказала «чтоб никаких старлеток». Всякий раз так прощалась, а тут не сказала. Может, догадалась по голосу? Хелен провидит будь здоров – все-таки психотерапевт. На медленном огне дальней конфорки пудингом тихонько забулькали угрызения совести.
Я вернулся к шезлонгу. Один.
Сэнди Стерлинг поплавала. Я раскрыл «Нью-Йорк таймс». Окрестности пробивало неким сексуальным зарядом.