И в общем-то понятно почему – с такой мамашей, как бабуля.
Думаю, ему очень хочется таких же отношений, как у мамы с мистером Джанини. Кто знает, как он примет известие о свадьбе, когда мама наконец-то соберется с силами и выложит ему все. Может, окончательно слетит с катушек. А вдруг папа захочет, чтобы я переехала к нему в Дженовию, чтобы утешать его в его горе?
И тогда придется переехать, ведь он мой папа, и я его люблю все-таки.
Только я не хочу жить в Дженовии. Я буду слишком скучать по Лилли, и по Тине Хаким Баба, и по всем остальным друзьям. И как же ДжоКош? Выходит, я так и не узнаю, кто это? А Толстяк Луи? Мне разрешат взять его с собой? Он очень воспитанный котик (не считая любви к носкам и блестящим предметам), а если во дворце есть мыши, он живо решит этот вопрос. Но вдруг котов во дворец не пускают? Мы ведь не удаляли ему когти, а во дворце наверняка полно ценной мебели, гобеленов каких-нибудь и всякого такого. Если появится кот, со всем этим добром можно сразу попрощаться.
Мама с мистером Джанини уже обсуждают, где будут лежать его вещи, когда он переедет в мансарду. У него там много всяких крутых штук, насколько я поняла. Настольный футбол, стойка с ударными инструментами (кто бы мог подумать, что он любит музыку?), пинбол и – телик с огромным, тридцатишестидюймовым экраном!
Серьезно. Он гораздо круче, чем я думала. Если я перееду в Дженовию, мне будет страшно не хватать собственного настольного футбола.
Но если я не перееду в Дженовию, кто будет утешать моего бедного одинокого папочку?
Ой, гримерша идет. С голубыми тенями.
Вот чесслово, меня щас вырвет. Хорошо, что я от волнения целый день ничего не ела.
Суббота, 25 октября, 7 часов вечера, по дороге к Лилли
Господи, господи, господи, господи, господи… О господи. Я облажалась по полной. На все сто.
Я не понимаю, что произошло. Правда, не понимаю. Все было норм. И эта Беверли Белрив такая… хорошая. Я жутко волновалась, и она все время меня успокаивала.
И все равно, кажется, меня понесло.
Кажется??? Да меня несло как не знаю кого.
Я не хотела, честно, не хотела. Сама не понимаю, как это вышло. Просто я так перепсиховала, а вокруг этот свет, и микрофон, и все остальное. Я себя чувствовала, как… ну как будто я снова в кабинете директора Гупты объясняю про микстуру от кашля с кодеином.
И когда Беверли Белрив спросила: «Миа, у тебя, кажется, есть приятные новости?» – у меня снесло крышу. В голове крутилось: «Откуда она узнала?» – и одновременно: «На тебя смотрят миллионы. Улыбайся». И я залопотала:
– Ой, да… Очень приятные. Я всегда хотела быть старшей сестрой. Но они не хотят поднимать шум. Все пройдет очень скромно, в мэрии, я буду свидетельницей.
Тут у папы из рук выпал стакан с «Перье», а бабушка начала хватать воздух ртом, а потом ей пришлось срочно дышать в бумажный пакет, чтобы перестать задыхаться.
А я с ужасом думала: «Господи, господи, господи, что я наделала?»
Оказалось, что Беверли Белрив спрашивала вовсе не про мамину беременность. Ну конечно, нет. Откуда она могла об этом знать? Она имела в виду алгебру и то, что я с двойки переползла на твердую тройку.
Тут я попыталась встать и подойти к папе, чтобы его утешить, потому что он совсем сполз на стуле и схватился руками за голову, но меня опутывали провода. Звукооператорам потребовалось не меньше получаса, чтобы все настроить, и мне не хотелось ничего испортить, но у папы тряслись плечи, и я решила, что он плачет, как плачет всегда в самом конце «Освободите Вилли», хоть и делает вид, что это от аллергии.
Увидев, что я привстала, Беверли резко махнула рукой операторам и очень дружески помогла мне распутаться.
Когда я наконец-то добралась до папы, стало ясно, что он не плачет, но и не в восторге. Еле прохрипел, чтобы ему принесли виски, но после трех-четырех глотков папе полегчало, лицо снова порозовело. А вот у бабушки все прошло тяжелее. Мне кажется, она вообще никогда уже не оправится от потрясения. Уходя, я видела, как она пьет «Сайдкар», в который ей бросили таблетки «Алка-зельцер».
Даже думать боюсь о том, что скажет мама, когда узнает. Папа, правда, просил, чтобы я не волновалась, он ей все объяснит, но я прям не знаю. И у него было такое странное выражение лица. Надеюсь, он не собирается дать в зубы мистеру Джанини.
Какое же я трепло! Какой у меня болтливый, огромный, уродливый рот!
Хоть убей не помню, что я еще несла, когда мы продолжили интервью. Меня настолько вышибло начало разговора, что я не могу вспомнить ни единого вопроса из тех, что мне задавала Беверли Белрив после этого.
Папа уверяет, что он ни капельки не ревнует к мистеру Джанини, что он счастлив за маму и из них выйдет отличная пара. По-моему, он не врет. После того как он пришел в себя от удивления, вид у него был самый безмятежный. И я заметила, что после интервью он очень весело хихикал с Беверли Белрив.
Короче, какое счастье, что из отеля я иду прямиком к Лилли. Она собирает всю компанию снимать следующий сюжет для своей передачи. Попробую отпроситься и переночевать у нее. Может, до завтрашнего утра мама переварит произошедшее и перестанет на меня сердиться.
Я надеюсь.
Воскресенье, 26 октября, 2 часа утра, в комнате Лилли
Я только хочу спросить: почему если все плохо, то становится только хуже?
Мало того что…
1. Я родилась без малейшего подобия молочных желез.
2. Мои ступни в длину не меньше, чем у некоторых ляжки.
3. Я единственная наследница трона маленького европейского государства.
4. Мои отметки, несмотря на все усилия, по-прежнему оставляют желать лучшего.
5. У меня есть тайный поклонник, который не спешит признаваться, кто он такой.
6. Моя мама ждет ребенка от моего учителя по алгебре, и…
7. В понедельник после вечернего выпуска «Двадцать четыре на семь» об этом узнает вся Америка.
Нет, этого мало. Оказывается, я единственная в нашей компании, кого еще не целовали взасос.
Серьезно. Лилли решила, что темой ее следующей передачи будут, как она сказала, признания в духе Скорсезе, которые продемонстрируют, как деградировала современная молодежь. Она заставила нас всех признаваться на камеру в своих самых страшных грехах. И тут выяснилось, что и Шамика, и Тина Хаким Баба, и Лин Су, и Лилли – все целовались с мальчиками взасос.
Все, кроме меня.
Ну ладно, предположим, Шамика меня не удивила. С тех пор как она прошлым летом отрастила себе грудь, мальчишки вьются вокруг нее, будто она новая Расхитительница гробниц или типа того. Ну и Лин Су, которая встречается с парнем из Клиффорда, от нее не отстает.
Но Тина? У нее же телохранитель, как и у меня. Как ей удалось остаться с мальчиком наедине настолько долго, чтобы успеть поцеловаться взасос?
А Лилли? Моя лучшая, не побоюсь этого слова, подруга, которая, как мне казалось, делится со мной всем на свете (хотя я не всегда отвечаю ей тем же)? Язык мальчика касался ее языка, а она рассказала мне об этом только сейчас?
Похоже, Борис Пелковски не так прост, как кажется, учитывая заправленный в штаны свитер.
Ну извините, но это просто гадость. Гадость, гадость, гадость. Лучше умереть иссохшей, нецелованной старой девой, чем целоваться взасос с Борисом Пелковски. У него в ретейнерах всегда остатки еды, и не обычной, нормальной, а какой-нибудь разноцветной дряни типа мишек гамми или джелли-белли. Правда, Лилли сказала, что он снимает ретейнеры, когда целуется.
А я изгой. Меня всего один раз целовал мальчик, да и то лишь затем, чтобы его фотографию напечатали в газетах. Ну да, он пытался просунуть язык, но я сжала губы изо всех сил.
Поскольку я никогда не целовалась взасос и ни в каких других интересных грехах признаться не могла, Лилли в качестве наказания решила сыграть со мной во «взять на слабо» и даже не спросила – может, я захочу в «только правду».
Лилли заявила, что мне слабо выбросить из окна ее комнаты баклажан – а живут они, между прочим, на шестнадцатом этаже. Я в ответ заявила, что мне это как два пальца, хотя бросать было неохота. Глупость ужасная, и к тому же люди могут пострадать. Я с удовольствием продемонстрирую уровень деградации американских подростков, но не хотелось бы при этом разбить кому-то башку.
Но что я могла поделать? Лилли взяла меня на слабо, и надо было как-то отвечать. В смысле, я и так даже не целовалась, не хватало еще оказаться трусихой. А объявить всем, что, хоть и не целовалась, зато получаю любовные письма, я тоже не могла. Потому что вдруг ДжоКош – это Майкл? Ну то есть я знаю, что это не он, но… а вдруг все-таки он? Я не хочу, чтобы Лилли об этом знала, так же как и об интервью с Беверли Белрив и о том, что мама с мистером Дж. скоро поженятся. Я очень стараюсь быть самой обычной, нормальной девочкой, но ничто из вышеперечисленного нельзя считать совсем уж нормой.
Мне кажется, мысль о том, что где-то в мире есть мальчик, которому я нравлюсь, придала мне сил, которые не помешали бы и во время интервью с Беверли Белрив. Ладно, проехали. Пусть я не в состоянии выдавить из себя осмысленную фразу перед телекамерой, но уж швырнуть баклажан из окна – это всегда пожалуйста.
Лилли, по-моему, обалдела. Я еще никогда не поддавалась на слабо. Сама не знаю, зачем я это сделала. Может, хотела доказать себе, что я и правда очень крута. А может, испугалась, что Лилли придумает еще что-нибудь похуже, если я откажусь бросать баклажан. Однажды она заставила меня пробежаться по холлу голышом. Не по коридору в квартире Московицев, а по холлу на этаже.
Как бы там ни было, очень скоро я уже кралась на кухню мимо профессорской четы Московицев, которые расположились в креслах в гостиной среди кип серьезных медицинских журналов. Правда, оба были в трениках, и папа Лилли читал спортивный листок, а мама – «Космополитен».
– Миа, привет, – окликнул меня папа Лилли из-за газеты. – Как дела?
– Э, нормально, – торопливо ответила я.