Допустим, иначе нельзя: отступить или хотя бы уступить не позволяет престиж. Но если подумать, что сын этого старика кебмена, какой-нибудь Том или Дик, интересы которого вряд ли выходят далеко за пределы отцовской конюшни, уже валяется бездыханным на горячем песке, среди колючих кустарников?.. Есть тут ужасающая несправедливость, оскорбительная для человеческого достоинства, несовместимая с моралью и этикой джентльмена… Однако ему ли, военному моряку, разбираться в дикой нелепице кровопролитий! Он офицер, его священная обязанность служить британскому флоту, как служили ему верой и правдой предки, мужчины многих поколений старинной английской фамилии, честь которой он поддерживает. Добросовестное исполнение долга, соблюдение дисциплины, постоянная готовность отдать свою жизнь — вот в чем его призвание…
Экипаж остановился у двухэтажного особняка. Моряк сунул кебмену монету, шагнул к двери, на которой висел медный молоток с изображением львиной головы, и ударил им. Знакомый звук вызвал воспоминания. Офицер оглядел зеленые подтеки фасада, выщербленную штукатурку, покосившуюся водосточную трубу. Так и не удалось сэру Маркему отремонтировать дом; денежные затруднения, видимо, продолжаются, добряк, конечно, и сейчас помогает родне…
Дверь открыл худощавый слуга с сизыми баками.
— Здравствуйте, Джеркинс, как здоровье? Ваша дочь, говорят, делает успехи на сцене?
— Благодарю, сэр. Все у нас хорошо, сэр, а Милли действительно утешение моей старости, — заговорил польщенный слуга, снимая с моряка пальто. — Давненько же вы не показывались, сэр!
— С прошлого столетия, Джеркинс.
Не сразу поняв, слуга сдержанно засмеялся.
— Приказано отвести вас в кабинет, сэр Клементс просил немного подождать — к нам пожаловали гости.
Оправив мундир, офицер вынул из тонкого бумажника визитную карточку.
— Возьмите, Джеркинс, так сказать, для порядка.
На карточке было напечатано: Роберт Фалькон Скотт, лейтенант Британского королевского флота.
Вдоль двух стен большого кабинета тянулись книжные полки, верхние ряды достигали потолка. В углу стояла легкая лесенка. С юных лет Клементс Маркем пополнял драгоценную библиотеку, эта страсть поглощала все его сбережения. Труды великих ученых, путешественников, мореплавателей разных времен и народов, редчайшие издания, купленные на аукционах, у букинистов, обедневших библиофилов Лондона, Парижа, Рима, Берлина, Петербурга, Мадрида, Лиссабона, соседствовали на полках. Роберт Скотт улыбнулся старым знакомцам.
В кабинет известного географа, исследователя дальних стран, организатора и участника многих экспедиций, Скотт впервые попал двенадцати лет. Отец представил его Маркему. Трепетное волнение, испытанное им тогда в этой комнате с тяжелыми портьерами, плотными оконными шторами и мягким турецким ковром, поглощавшим звуки шагов, вспоминалось Роберту Скотту каждый раз, когда он переступал порог кабинета ученого. Бывать у Маркема ему доводилось не раз, а одним летом, во время каникул, он появлялся здесь почти ежедневно. Сэр Клементс поручил подростку составить каталог книг, собранных за несколько лет. Юный Скотт взялся за дело горячо, но довольно скоро остыл: скучно было лазить по лесенке, переписывать наименования толстых фолиантов. Его тянуло на воздух, к сверстникам, погонять мяч на зеленой лужайке, и он старался освободиться пораньше.
Вспомнив об этом, лейтенант задумался, лицо осветилось солнечной улыбкой, очень привлекательной, украшавшей его.
Юность — прекраснейшая пора! Вряд ли заслуживает укора подросток, который предпочел, скажем, теннис однообразному занятию в библиотеке. Но надо быть справедливым: его допустили в сокровищницу ученого, к собранию книг, воплотившим разум человечества за сотни, за тысячи лет, а он, поглядывая на высокий ящик с часами, регулярно издававшими мелодичный звон, торопился и записывал названия томов столь же равнодушно, как если бы то были ящики с мылом, картофель, соленая рыба…
Все же он порадовал Маркема, доведя работу до конца. Ученый хотел отблагодарить подростка деньгами, но тот вспыхнул и отвернулся. «Правильно, мальчик! — одобрил сэр Клементс. — Жду завтра в обычное время». Наутро он вручил юному библиотекарю стопу книг с дарственной надписью. Там было полное собрание работ знаменитого английского мореплавателя Джемса Кука, описания походов Виллема Баренца, именем которого названо самое большое из морей Северного Ледовитого океана, и лондонское издание трудов Фаддея Беллинсгаузена, начальника русской южнополярной экспедиции на шлюпах «Восток» и «Мирный», открывшей Антарктиду.
«Придет время, когда Роберт Фалькон Скотт, бесстрашный моряк-исследователь, будет зачитываться книгами прославленных путешественников, и я хочу, чтобы мой юный друг походил на них, лучшего пожелания у меня нет», — сказал Маркем. «О сэр Клементс, никогда я не забуду вашей доброты!» — вырвалось у подростка. Джеркинс, еще не старый тогда человек, помог ему отнести домой дары ученого. Они и послужили фундаментом личной библиотеки флотского офицера.
Предсказание Маркема сбылось наполовину: Скотт стал военным моряком; восемнадцати лет он мичманом ходил на корабле «Бадиша», спустя два года был произведен в младшие лейтенанты. В дальних походах формировался искусный моряк и зрелый командир. Перечитывая книги первооткрывателей, он чувствовал, как растет в нем жажда познать неведомое, стремление к поискам. Но ни разу не выпадало ему счастье уйти в плавание с научной экспедицией, проверить свои силы и способности в самостоятельных исследованиях.
Стоя у письменного стола, лейтенант медленно поворачивал большой глобус. Тонкие извилистые и прямые линии показывали маршруты Маркема. Завидная судьба! Сэр Клементс в свои семьдесят лет сохранил жизнелюбие юности, страсть к путешествиям, он и сейчас полон проектами новых исканий, неизменно борется за смелые планы исследований. А почетный пост президента Географического общества трижды заслужен им!
Скотт бесшумно пересек кабинет. Зачем же все-таки Маркем позвал его? Быть может, понадобились справки из морских архивов? Пожалуй, не то… А не хочет ли президент выслушать мнение о ком-либо из офицеров, которых прочит в экспедицию? Тоже сомнительно… Не кроется ли за милым приглашением нечто касающееся лично его, лейтенанта флота? Мечтания, беспочвенные мечтания! Скорее всего, ученый намерен поделиться своими проектами. Вероятно, так?.. Все это передумано со вчерашнего вечера десятки раз, а уверенного ответа нет. Остается терпеливо ждать, выдержки у него хватит…
Лейтенант остановился перед приземистым шкафом, слегка дотронулся пальцем до глянцевитой поверхности. Долго, видимо, работал над этой вещью искусный столяр-краснодеревец… За толстыми узорчатыми стеклами покоятся, как и прежде, старинные подзорные трубы, компасы, секстаны, буссоли; на нижней полке стоит ларец с подлинными письмами мореплавателей давно ушедших веков. А рядом едва ли не самые изумительные редкости этого крохотного музея: кожаные цилиндрические футляры с античными папирусами, запечатлевшими сказания о морских походах финикийцев, китайцев, индийцев, греков, римлян, викингов…
Вот в ту большущую подзорную трубу смотрел он почти двадцать лет назад, до боли прищурив левый глаз и взволнованно пытаясь догадаться: в чьих же руках побывала труба? Размышлял Роберт Скотт и сейчас. Не этим ли оптическим прибором пользовался отважный мореход и дерзкий пират Френсис Дрейк, именем которого назван широченный пролив между Южной Америкой и Антарктидой? А возможно, владельцем трубы был несчастный Хьюг Уиллоби, искавший Северный морской путь в Китай и Индию, погибший от стужи и беспощадной цинги вместе с шестьюдесятью двумя спутниками на первом же этапе экспедиции — у берегов Мурмана? Либо в нее глядел дед великого поэта коммодор Джон Байрон, за самодурство и строптивость прозванный «Джек — скверная погода»… А если сам незабвенный Джемс Кук? Никто не знает. Не у многих подзорных труб сохранилась родословная, послужной список. Вот любопытная задача для конан-дойлевского Шерлока Холмса!..
Позади скрипнула дверь, лейтенант оглянулся и просиял. К нему приближался, протягивая обе руки, Клементс Маркем:
— Мне отрадно видеть вас, друг мой.
Взяв лейтенанта за плечи, президент всматривался в его тонкое одухотворенное лицо. Обычно сжатые губы Скотта приоткрылись, он хотел было заговорить, но только вздохнул. В глубине его выразительных глаз угадывалась невысказанная нежность.
— Присядем. Хотите хорошую гавану? — предложил ученый, подвигая к гостю коробку сигар.
— Охотно. А вы?
— В первый день двадцатого века врачи наложили на мое курение табу. Эти милые люди обладают даром причинять неприятности.
— Да ведь так к лучшему, сэр Клементс.
— К лучшему?! Человек пятьдесят четыре года пускал дым, и вот — пожалуйста, — обиженным тоном продолжал Маркем, удерживая просящуюся улыбку. — Но, разумеется, врачи были правы, я подчинился. А теперь, как и всех бывших курильщиков, меня тянет совращать других. Может, и вы бросите, а? — лукаво спросил он.
— Обязательно! Как только докурю последнюю сигару…
— Последнюю? Недурно сказано!
— А вообще-то я приношу табачным компаниям самый мизерный доход, — заметил лейтенант.
— Вы не меняетесь, дорогой мальчик… Полагаю, этим обращением не обижу вас?
— Конечно! Вряд ли стоит говорить, как дорого мне ваше отношение. В этом кабинете я провел лучшие дни юности.
— Зная, что вы желанны в моем доме, можно было бы не ожидать особого письма. Порой мне тоскливо, одиноко…
— Сэр Клементс!..
— Дайте досказать. Обойдусь без упреков. Думаю, служба и домашние дела помешали вам навестить меня в короткие промежутки между плаваниями. Всегда я восхищался вашей преданностью родителям. Помню, дорогой Скотт, как вы приняли весть о разорении отца. Я не читал вашего письма к матери, посланного в пути, но знаю, что оно выражало трогательное беспокойство о ней, готовность взять на себя все заботы. В вашем благородстве и чуткости я никогда не сомневался, а после беды, постигшей отца, убедился, что вы прекрасный сын.