Пристрастие к смерти — страница 3 из 7

Помощь в расследовании

1

Ответ из Пембрук-Лодж был вежливым, однако недвусмысленным: мистер Лампарт будет оперировать все утро, но с радостью примет коммандера Дэлглиша, как только освободится, что случится, вероятно, около часа дня или чуть позже, в зависимости от количества пациентов. В переводе это означало, что мистер Лампарт — занятой человек, озабоченный спасением жизней и избавлением от боли, вследствие чего имеет законное право считать, что его благородная деятельность превыше низменной профессии полицейского, каким бы знаменитым тот ни был. И время встречи было выбрано с умом: едва ли Дэлглиш мог сетовать на то, что останется без обеда, если сам мистер Лампарт, чьи занятия куда более важны, очевидно, готов ради нее поголодать.

Дэлглиш взял с собой Кейт и попросил ее сесть за руль. Та без суеты скользнула на водительское сиденье и повела машину, как всегда, уверенно, в строгом соответствии с правилами — никакой нервозности, никаких внезапных скоростных рывков, свойственных иногда Массингему. Когда они поднялись на Хейверсток-Хилл и проезжали мимо Круглого пруда, Дэлглиш сказал:

— Пембрук-Лодж находится в полумиле за Спэньярдсом, въезд легко пропустить.

Она сбавила скорость, но даже при этом они лишь в самый последний момент увидели широкие, выкрашенные белой краской ворота, расположенные в глубине от дороги и скрытые за раскидистыми каштанами. Широкая подъездная аллея, посыпанная гравием, сворачивала налево, потом раздваивалась, огибая с обеих сторон безукоризненно подстриженную лужайку перед домом. На краю вересковой пустоши они увидели невысокую элегантную эдвардианскую виллу, построенную еще в те времена, когда богатый человек мог позволить себе роскошь дышать свежим воздухом и любоваться открытым простором в относительной близости от Лондона, без того чтобы местные планирующие организации и борцы за охрану природы, озабоченные посягательствами на общественную землю, строили ему козни. Когда «ровер», хрустя гравием, медленно остановился перед входом, Дэлглиш увидел, что конюшни справа от дома превращены в гаражи, а в остальном усадьба претерпела мало архитектурных изменений, по крайней мере внешне. Интересно, на сколько человек рассчитана клиника? — подумал Дэлглиш. Вероятно, не более чем на тридцать. Однако деятельность Лампарта наверняка не ограничивается только этим его частным заведением. Он, как уже выяснил Дэлглиш, состоит в штате двух крупнейших лондонских больниц, являющихся базами для практики студентов-медиков, а также, без сомнения, оперирует в других частных клиниках. Но здесь располагалась его личная и — Дэлглиш в этом не сомневался — прибыльная епархия.

Парадная дверь была открыта. Она вела в элегантный овальный вестибюль с двумя резными дверями и табличкой, приветствующей посетителей. Пройдя его, они очутились в квадратной, очень светлой приемной. Свет на лестницу с изящной балюстрадой падал из огромного витражного окна. Слева имелся резной камин из мрамора с прожилками. Над ним висела написанная маслом картина в стиле позднего Гейнсборо: молодая мать с серьезным лицом обнимает белыми руками двух дочерей, прижимающихся к ее пышной юбке из голубого шелка с кружевами. Справа стоял стол из красного полированного дерева, скорее декоративный, чем функциональный, изящный дизайн которого завершала ваза с розами; за ним сидела сестра-регистратор в белом халате. Запах дезинфекции был ощутим, но его перекрывал более сильный запах цветов, явно только что доставленных. Огромные охапки роз и гладиолусов, официальные корзины с лентами и более экстравагантные композиции флористов стояли у дверей в ожидании доставки непосредственно адресатам. Аура изнеженной женственности казалась почти угнетающей. Мужчина в таком месте не мог чувствовать себя как дома, хотя Дэлглиш подозревал, что Кейт здесь было еще более неуютно, чем ему. Он поймал ее взгляд, полный какого-то восхищенного отвращения при виде некоего особо уж причудливого поздравительного супружеского подношения: детская кроватка длиной более двух футов, вся сплошь покрытая нанизанными на проволоку головками роз, выкрашенных в голубой цвет, подушечка и одеяльце — так же «сотканные» из белых гвоздик, и все это уродство украшено огромным голубым бантом. Когда они, направляясь к регистраторше, пересекали приемную, ступая по ковру, такому толстому, что ноги в нем увязали, навстречу им попалась элегантная немолодая женщина в светло-розовом брючном костюме, судя по всему, косметолог, — она провезла тележку, уставленную разноцветными флаконами, лаками для ногтей и разного рода баночками. Дэлглишу припомнился разговор, случайно подслушанный на званом ужине несколько месяцев назад. «Ах, дорогая, это божественное место. О женщине там заботятся с момента поступления. Парикмахер, косметические маски, первоклассный повар, шампанское вместо валиума для неврастеничек. Словом — все! Вот только я не уверена, что они не перебарщивают. Когда начинаются схватки и ты понимаешь, что даже миляга Стивен ничем особо помочь не может, чувствуешь унижение и неловкость — словно над тобой надругались». Интересно, вдруг и совершенно некстати подумал Дэлглиш, умирали ли когда-нибудь пациентки Лампарта по его вине? Наверное, нет, во всяком случае, не здесь. Те, чье состояние внушает опасения, лежат в других местах. Едва заметная аура дурного вкуса витала в этом месте, однако смерти и неудачам, воплощающим дурной вкус в его предельном выражении, вход сюда был категорически воспрещен.

Регистраторша, так же как и декор помещения, была тщательно подобрана: в ее задачу входило ободрять, ни в коем случае не устрашать. Это была женщина средних лет, скорее миловидная, чем красивая, ухоженная, безупречно причесанная. Их, разумеется, ждали. Мистер Лампарт выйдет к коммандеру не позднее чем через несколько минут. Не хотят ли они пока выпить кофе? Нет? Тогда, может быть, они соблаговолят подождать в гостиной?

Дэлглиш посмотрел на часы. Он предположил, что Лампарт появится через пять минут, — идеально высчитанная задержка: достаточно долгая, чтобы дать понять, что он совершенно не волнуется, и достаточно короткая, чтобы не восстановить против себя человека, который, в конце концов, является старшим офицером Скотленд-Ярда.

Гостиная, куда их проводили, была большой, с высоким потолком, центральным эркерным окном и двумя боковыми, поменьше, выходящими на лужайку, из которых открывался вид на вересковую пустошь. Что-то от эдвардианской официальности и плюшевого уюта еще оставалось в аксминстерском ковре,^[19] тяжелых диванах, поставленных под прямыми углами к камину, и в самом открытом камине под резной полкой, где «жарились» синтетические угли. Стивен Лампарт устоял против искушения соединить домашний уют этой комнаты с функциональностью смотрового кабинета. Кушетка для осмотра пациенток была тактично спрятана за ширмами, нигде не было видно умывальника. В этой комнате легко на время забыть, что находишься в клинике. Лишь письменный стол красного дерева напоминал посетителю, что это также и деловое помещение.

Дэлглиш обвел взглядом картины. Над камином висел Фрит,^[20] и он подошел поближе, чтобы рассмотреть в деталях его мастерскую романтизацию викторианской жизни. Картина изображала лондонский железнодорожный вокзал. Герои в военных мундирах возвращаются после небольшого колониального приключения. На переднем плане — вагоны первого класса. Дамы, все в лентах и богатых накидках, со своими благообразными дочерьми в выглядывающих из-под платьев панталончиках, благообразно же приветствуют своих вернувшихся мужчин, между тем как на периферии полотна разыгрывается сцена менее сдержанной встречи простых солдат. На противоположной стене были размещены макеты декораций, рисунки и костюмы к каким-то, скорее всего шекспировским, спектаклям. Дэлглиш предположил, что среди наиболее знатных пациенток Лампарта была театральная звезда и это благодарственное подношение от нее за оказанные услуги. Приставной столик возле дивана занимали фотопортреты с посвящениями в серебряных рамках. Два, с самыми вычурными подписями, — от дальних родственников бывших европейских монархов. Остальные — от безукоризненно ухоженных мамаш, полных надежд, сентиментальных, ликующих или меланхоличных, держащих новорожденных младенцев в неумелых руках. На заднем плане безошибочно угадывалось присутствие няни. Эта материнская фаланга в комнате, которая во всем остальном была сугубо мужской, вносила в атмосферу некоторый диссонанс. По крайней мере он не выставил напоказ свои многочисленные дипломы, подумал Дэлглиш.

Оставив Кейт далее изучать Фрита, он подошел к окну. Огромный каштан в центре лужайки все еще был густо покрыт летней листвой, зато шеренга берез, частично закрывавшая вид на пустошь, уже покрылась налетом осенней бронзы. Утренний свет просеивался сквозь небо, которое сначала было опаловым, как водянистое молоко, а теперь стало серебристым. Солнце не пробивалось сквозь слой облаков, но его тепло ощущалось, хотя дул легкий бриз. По аллее медленно прогуливались две фигуры: медсестра в белой форменной шапочке и халате и женщина с копной белокурых волос, в тяжелом меховом пальто, которое казалось слишком теплым для ранней осени.

Стивен Лампарт появился ровно через шесть минут. Он вошел без спешки, извинился за задержку и приветствовал их со сдержанной любезностью, как если бы это был просто светский визит. Если его и удивило, что Дэлглиша сопровождает женщина-детектив, то он успешно это скрыл. Но когда Дэлглиш представлял их друг другу и они обменивались рукопожатием, от него не укрылся острый оценивающий взгляд Лампарта. Ведь он, возможно, знакомился с будущей пациенткой и, основываясь на многолетнем опыте, уже при первой встрече пытался определить, не будет ли с ней хлопот.

Лампарт был дорого, но неофициально одет. Темно-серый, в едва заметную полоску костюм со светло-голубой рубашкой, без сомнения, предназначался для того, чтобы создать образ, не имеющий ничего общего с внушающим страх ортодоксальным образом знаменитого и процветающего консультанта. Этого, подумал Дэлглиш, можно принять за банкира, академика или политика. Но какова бы ни была его профессия, он в ней, безусловно, дока. Лицо, одежда, уверенный взгляд — на всем лежала безошибочно узнаваемая печать успеха.

Дэлглиш думал, что хозяин сядет за стол, чтобы иметь психологическое превосходство. Вместо этого Лампарт усадил их на низкий диван, а сам сел напротив, в кресло с прямой спинкой и чуть более высоким сиденьем. Это давало ему менее очевидное преимущество, однако низводило опрос до уровня уютной, даже интимной, беседы о некоей общей проблеме.

— Я знаю, разумеется, по какой причине вы здесь, — сказал он. — Чудовищное событие. Мне все еще трудно поверить в его реальность. Догадываюсь, что то же самое говорили вам все родственники и друзья покойного. Жестокое убийство — это то, что обычно случается только с посторонними, но ни в коем случае не с кем-то, кого ты знаешь.

— Как вы узнали об убийстве?

— Леди Бероун позвонила мне вскоре после того, как ее навестили ваши люди, и я, как только освободился, поехал к ним. Хотел предложить любую помощь, какая в моих силах, ей и леди Урсуле. Подробности мне до сих пор неизвестны. У вас уже есть хоть какая-то ясность: что именно случилось?

— У обоих перерезано горло. Мы пока не знаем, почему и кем.

— Это я понял из газет и теленовостей, но информация дается крайне ограниченная — похоже, намеренно. Насколько я понимаю, вы рассматриваете это как убийство?

— Нет никаких свидетельств того, что это был сговор о коллективном самоубийстве, — сухо ответил Дэлглиш.

— А дверь, ну та, что ведет в ризницу или где там нашли тела… Могу я спросить, была ли она открыта, или это вопрос, на который вы не должны отвечать?

— Она была не заперта.

— Что ж, это по крайней мере хоть как-то утешит леди Урсулу. — Он не стал прояснять смысл своего замечания, да в этом и не было нужды. Помолчав, он спросил: — Что вы хотите от меня, коммандер?

— Я бы хотел, чтобы вы нам рассказали о лорде Бероуне. Это убийство может оказаться тем, чем оно кажется на первый взгляд: он впустил кого-то, и этот кто-то — незнакомец — убил их обоих. Но если все не так просто, то нам нужно знать о нем как можно больше.

— В том числе: кому было известно, где он собирался провести вчерашний вечер и кто ненавидел его настолько, чтобы перерезать ему горло?

— В том числе все, что вы знаете и что может иметь хоть какое-то отношение к делу.

Лампарт помолчал, словно собираясь с мыслями и приводя их в порядок. На самом деле в этом не было никакой необходимости: они оба знали, что его мысли давно уже в полном порядке.

— Не думаю, что я могу существенно вам помочь. Ничто из того, что я знаю о Поле Бероуне или о чем догадываюсь, не имеет ни малейшего отношения к его смерти. Если бы вы спросили меня о его врагах, я бы сказал, что они могли у него быть политические противники. Но думаю, что у него их было меньше, чем у любого другого члена правительства, и в любом случае они не убийцы. Мысль о том, что это преступление политическое, абсурдна. Если, конечно… — Он снова сделал паузу, Дэлглиш ждал. — Если, конечно, у кого-то на крайнем левом фланге не было личной неприязни. Но это сомнительно. Более чем сомнительно — смешно. Саре, его дочери, активно не нравились его политические взгляды, но у меня нет никаких оснований полагать, что люди, с которыми она связана, и даже ее друг-марксист, способны дойти до кровопролития.

— Что это за люди?

— О, какая-то малозначительная революционная группа, левые экстремисты. Вряд ли о них пишут в «Лейбор».^[21] Я думал, вы это уже выяснили. Разве в обязанности специальной службы не входит слежка за такими людьми? — Взгляд его был открытым и лишь отчасти вопросительным, но Дэлглиш уловил нотку презрения и неприязни в его хорошо контролируемом голосе и подумал: интересно, уловила ли ее и Кейт?

— А кто ее друг?

— О, помилуйте, коммандер, я его не обвиняю. Я вообще никого не обвиняю. — Дэлглиш молчал, ему было интересно, какой длины паузу Лампарт сочтет убедительной, прежде чем выдаст информацию. — Его зовут Айвор Гаррод. Знаменосец всех модных радикальных сборищ. Я видел его лишь однажды, на Камден-Хилл-сквер. Месяцев пять назад Сара привезла его туда на ужин — полагаю, специально, чтобы позлить отца. Это было застолье, о котором я предпочел бы не вспоминать. Но из тогдашних его высказываний можно было понять, что насилие, которое он проповедует, — это нечто гораздо более грандиозное, чем всего лишь убийство одного экс-министра-консерватора.

— Когда вы в последний раз видели сэра Пола Бероуна? — спокойно спросил Дэлглиш.

Смена темы явно смутила Лампарта, но он ответил так же спокойно:

— Месяца полтора назад. Мы были уже не так дружны, как прежде. Вообще-то я собирался позвонить ему сегодня и спросить, не поужинает ли он со мной на днях, если, конечно, обращение в религию не лишило его вкуса к хорошей еде и вину.

— Зачем вы хотели его увидеть?

— Чтобы спросить, что он намерен предпринять в отношении своей жены. Вы, конечно, знаете, что он недавно сложил с себя парламентские полномочия, а также ушел в отставку с поста младшего министра, и вы наверняка не хуже меня знаете почему. Он собирался вообще устраниться от публичной жизни. Вот я и хотел поинтересоваться, не означает ли это также и расторжение брака. В этом случае вставал вопрос о финансовом обеспечении леди Бероун, Барбары. Она моя кузина, я знаю ее с детства, поэтому заинтересован в ее судьбе.

— Насколько заинтересованы?

Лампарт через плечо взглянул в окно на блондинку, все еще терпеливо наматывавшую круги по лужайке в сопровождении медсестры. Казалось, его внимание полностью переключилось на них, но вскоре он взял себя в руки — чуть слишком очевидно — и снова повернулся к Дэлглишу:

— Простите. Насколько заинтересован? Я не собираюсь на ней жениться, если вы это имели в виду, но я за нее беспокоюсь. Последние три года я был не только ее кузеном, но и любовником. Наверное, можно сказать, что я существенно заинтересован.

— Ее муж знал о вашей любовной связи?

— Понятия не имею. Обычно мужья чувствуют подобные вещи. Мы с Полом виделись очень редко, так что никакой неловкости между нами не возникало. Мы оба — занятые люди, и теперь у нас мало общего. Кроме Барбары, разумеется. В любом случае с этической точки зрения он был не в том положении, чтобы возражать: у него тоже была любовница, как вы, не сомневаюсь, уже выяснили. Или этот ком грязи вы еще не разворошили?

— Хотел бы я знать, как вам удалось его разворошить? — сказал Дэлглиш.

— Барбара мне сказала. А она догадалась или, скорее, узнала. Она наняла частного детектива года полтора назад, и тот его выследил. Чтобы быть точным, она рассказала мне о своих подозрениях, а я от ее имени связался с надежным человеком. Не думаю, что неверность мужа ее сильно расстроила. Просто она хотела точно знать. Вряд ли Барбара видела в этой женщине серьезную соперницу. По правде сказать, я подозреваю, что ей такая ситуация даже нравилась. Она ее забавляла и давала в руки, на случай необходимости, инструмент воздействия на него. Ну и, разумеется, освобождала от неприятной необходимости спать с ним, по крайней мере регулярно. Впрочем, она не запирала дверь своей спальни. Барбара любила время от времени получить доказательство того, что Пол все еще увлечен ею.

Он на удивление откровенен, отметил про себя Дэлглиш, притом без необходимости. Интересно, это с виду наивное желание признаваться в собственных интимных тайнах и тайнах других людей продиктовано сверхдоверием, самонадеянностью и тщеславием или имеет какой-то более низменный мотив? Лампарт был бы не первым убийцей, считающим, что если рассказать полиции факты, о которых она не имеет права спрашивать, то она скорее всего не станет подозревать наличие более опасных секретов.

— А он был все еще увлечен ею? — спросил Дэлглиш.

— Думаю, да. Жаль, что его здесь нет, чтобы спросить у него самого. — Он быстро и, к удивлению Дэлглиша, неуклюже встал и прошел к окну, словно его вдруг охватило беспокойство. Дэлглиш молча наблюдал за ним. Внезапно Лампарт прошагал к столу, снял трубку и набрал номер.

— Сестра, думаю, миссис Штайнер достаточно упражнений на свежем воздухе. Сегодня слишком холодное утро для неторопливых прогулок. Скажите ей, что я зайду посмотреть ее через… — он взглянул на часы, — через пятнадцать минут. Благодарю вас. — Положив трубку, он вернулся в кресло и сказал почти грубо: — Давайте перейдем прямо к делу, если не возражаете. Полагаю, вам от меня нужно некое заявление, где, с кем я был и что делал в тот момент, когда умер Пол. Если это убийство, то я не настолько наивен, чтобы обманывать себя, думая, будто не являюсь подозреваемым.

— Дело не в подозрениях. Мы обязаны задать эти вопросы всем, кто был тесно связан с сэром Полом.

Лампарт внезапно взорвался смехом — громким, хриплым и безрадостным.

— Тесно связан! Да, наверное, можно и так сказать. Должно быть, это тоже рутинная фраза. Разве не это вы обычно говорите своим жертвам? — Дэлглиш промолчал, его молчание, казалось, раздражало Лампарта. — Где я должен сделать это… ну, свое заявление? Здесь, в местном полицейском участке, или у вас, в Скотленд-Ярде?

— Можно в моем офисе, если вам удобно. Сегодня вечером вас устроит? Но можно и в местном полицейском участке — это сэкономит вам время. Однако мы были бы вам благодарны, если бы его суть вы изложили нам прямо сейчас.

— Вы наверняка обратили внимание, — сказал Лампарт, — что я не пригласил сюда своего адвоката. Не думаете ли вы, что это свидетельствует о моем трогательном доверии полиции?

— Если вам требуется адвокат — это ваше право.

— Не требуется. Он мне не нужен. Боюсь вас разочаровать, коммандер, но думаю, что у меня есть алиби. Разумеется, в том случае, если Бероун умер между семью часами вечера и полуночью. — Поскольку Дэлглиш по-прежнему молчал, Лампарт продолжил: — Я был с Барбарой все это время, о чем вам, конечно же, известно, — вы ведь, наверное, уже с ней встречались. До того, с двух до пяти, я был здесь, оперировал. Все записи имеются, операционная сестра и анестезиолог могут подтвердить. Да, конечно, я был в перчатках, халате и маске, но уверяю вас, что мои сотрудники всегда узнают мою работу, даже не видя моего лица. К тому же они его видели, перед тем как я надел маску. Говорю это на тот случай, если вам в голову придет фантастическая идея, будто я мог уговорить кого-нибудь из коллег постоять за операционным столом вместо меня.

— Идея хороша для романа, но не для реальной жизни.

— После того как я закончил, мы с Барбарой пили чай в этой самой комнате, а затем некоторое время провели в моей квартире наверху. Потом я переоделся и приблизительно без двадцати восемь мы вышли отсюда вместе. Ночной привратник видел, как мы выходили, и, вероятно, сможет подтвердить время. Мы поехали в Кукхем, в «Черный лебедь», где поужинали. На время я особого внимания не обратил, но полагаю, что мы добрались туда около половины девятого. Если это важно, то ездили мы на моем красном «порше». Столик был заказан на восемь сорок пять. Хозяин ресторана Жан-Поль Хиггинс сможет это подтвердить. Без сомнения, он подтвердит и то, что ушли мы после одиннадцати. Но я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы проявили деликатность. Не то чтобы я придавал большое значение репутации, но не могу позволить, чтобы пол-Лондона судачило о моей частной жизни. Поскольку у моих пациенток есть свои маленькие причуды — одни, например, предпочитают рожать под водой, другие — присев на ковре в гостиной, — едва ли кто-то из них мечтает, чтобы родовспоможение им оказывал человек, подозреваемый в убийстве.

— Мы будем сдержанны. Когда леди Бероун приехала сюда? Или вы заезжали за ней на Камден-Хилл-сквер?

— Нет. Я не был там уже несколько недель. Барбара приехала на такси. Она терпеть не может водить машину по Лондону. Приехала она, насколько я помню, около четырех. Наблюдала в операционной за тем, как я работаю, примерно с четверти пятого до конца. Я не говорил вам об этом?

— Она была рядом с вами все это время?

— Большую его часть. Кажется, после того, как я закончил третье кесарево сечение, она на несколько минут выходила.

— Она тоже была в халате и маске?

— Разумеется. Но какое это может иметь значение? Пол ведь, конечно же, не мог умереть раньше вечера.

— Она часто так делает? Наблюдает, как вы оперируете?

— Не то чтобы часто. Это удовольствие, — он сделал паузу и закончил, — которое она позволяет себе время от времени.

Наступила тишина. Есть вещи, подумал Дэлглиш, которые даже Стивен Лампарт с его нарочитой иронической отстраненностью и неуважением к тайнам не может заставить себя выговорить. Значит, вот как она приводит себя в состояние приятного возбуждения — получает эротическую зарядку от медицинского священнодействия. Вот что ее заводит: облачившись в халат и маску, наблюдать, как его руки кромсают тело другой женщины, как операционные медсестры двигаются вокруг него в церемониальном танце, как его серые глаза ищут взгляд ее синих поверх маски, как он снимает перчатки и протягивает руки в подобии пародийного благословения, чтобы мальчик-псаломщик снял с него облачение. Пьянящая смесь власти, тайны, безжалостности. Обряд ножа и крови. Интересно, где они потом предаются своим утехам? В его спальне? В его личной гостиной? Удивительно, что не на операционном столе. А может, и на нем тоже.

Зазвонил телефон. Пробормотав извинения, Лампарт поднял трубку. Разговор, по-видимому, с коллегой, был в высшей степени циничным и почти односторонним: Лампарт в основном слушал, но не делал попытки прервать его. Дэлглиш смотрел в окно на сад, мысленно перебирая предварительные суждения. Если они выехали из Пембрук-Лодж без двадцати восемь, то, чтобы добраться до «Черного лебедя» к половине девятого, нужно было ехать быстро. Могли он совершить убийство по дороге? Верилось с трудом, чтобы под каким-либо предлогом он оставил ее ждать в машине. Ну и, разумеется, никакой мужчина в здравом рассудке, собираясь на столь кровавое дело, не взял бы ее с собой в церковь, даже если бы она знала или догадывалась о том, что у него на уме. Значит, ему нужно было придумать какой-то предлог — например, он должен был кого-то срочно проконсультировать или переговорить о деле. Машину необходимо было припарковать близко к церкви. Это само по себе рискованно. Красный «порше» бросается в глаза. А что потом? Он стучит в дверь. Бероун его впускает. Заранее приготовленное объяснение своего приезда. Сколько на все это ушло бы времени? Вероятно, меньше минуты. Далее — внезапный удар, чтобы сбить Бероуна с ног. Бросок за бритвой в умывальню, где он не сомневался ее найти. Там он быстро снимает пиджак, рубашку и возвращается в ризницу с бритвой в руке. Делает осторожные «пробные» надрезы и наконец располосовывает шею Бероуна до позвоночника. Студентом, а может, и позднее, он наверняка изучал и судебную медицину. Ему лучше, чем любому другому подозреваемому, известно, как имитировать самоубийство.

А потом — катастрофа. Появляется Харри, спотыкающийся, вероятно, полупьяный-полусонный, но не настолько, чтобы не понять и не запомнить то, что увидел. И теперь уже нет времени на ювелирную работу, да и необходимости в ней. После всего этого он быстро моется, кладет бритву рядом с рукой Бероуна, осматривает помещение, оставляет дверь незапертой, поскольку не может унести ключ, и неторопливо возвращается к машине. Разумеется, его безопасность зависит от ее молчания. Он должен быть уверен, что она станет твердо придерживаться той линии, что они поехали прямо в «Черный лебедь». Но это простая ложь: не надо запоминать никаких хитроумных поворотов, никаких сложных подсчетов времени. Ей надо говорить лишь то, что она, в сущности, им уже и сказала: «Мы ехали без остановок. Нет, какой дорогой — не помню. Я не обращала внимания. Но мы точно не останавливались». Однако чтобы попросить ее молчать, ему необходимо было придумать убедительный предлог. «Мне нужно было увидеться с одной моей пациенткой». Тогда почему об этом не следует говорить полиции? Ведь нет ничего предосудительного в простом кратком врачебном визите. Значит, в нем должно быть нечто не совсем приличное. Либо так, либо надо было сделать вид, что он что-то неожиданно вспомнил. Например, телефонный звонок, на который он не ответил. Нет, получается слишком поспешно — почему было бы не отзвонить по прибытии в «Черный лебедь»? И все же без какой-то очевидной хитрости тут было не обойтись. Он мог даже признаться, что специально заехал в церковь, чтобы поговорить с Бероуном, но оставил его живым и невредимым. В этом случае леди Бероун обеспечивала его алиби в своих собственных интересах, так же как и в его. И даже если бы она почему-либо этого не сделала, у него оставалась эта его уже предъявленная история: «Я зашел поговорить с Бероуном о его жене. Пробыл там самое большее десять минут. Разговор был вполне дружелюбным. Я не видел никого, кроме Бероуна, и оставил его живым и невредимым».

Лампарт положил трубку и, извинившись, сказал:

— Так на чем мы остановились, коммандер? На «Черном лебеде»?

Но Дэлглиш решил изменить тактику беседы.

— Когда-то вы близко знали Пола Бероуна, пусть в последнее время и разошлись с ним. Если двое мужчин делят одну женщину, они не могут не интересоваться друг другом. — Он мог бы даже сказать: «…не быть одержимы друг другом», — но продолжил: — Вы врач. Интересно, что вы думаете о том опыте, который он пережил в ризнице Святого Матфея?

Лесть была слабо замаскирована, а Лампарт был слишком умен, чтобы этого не заметить, и тем не менее купился. Он привык к тому, что его мнением интересуются и выслушивают его почтительно. Отчасти в этом он находил смысл жизни. Поэтому пустился в рассуждения:

— Я акушер, не психиатр. Но не думаю, чтобы случай был психологически сложным. Обычная история. Это просто чуть странное проявление распространенного явления. Назовем его кризисом среднего возраста. Я не люблю выражение «мужской климакс». В любом случае оно не точно. Это две совершенно разные вещи. Думаю, Бероун оглянулся на свою жизнь, увидел, чего он достиг, вспомнил, на что надеялся, и сопоставление ему не слишком понравилось. Он попробовал себя в юриспруденции и в политике, и ни то ни другое его не удовлетворило. У него была жена, которую он вожделел, но не любил. Дочь, которая не любила его. Работа, которая лишала его всякой надежды проявить себя в некоем эффектном или вдохновенном протесте. Тогда он завел любовницу. Простейшее средство. Я не видел даму, но, судя по тому, что рассказывала Барбара, это скорее поиск уюта и родственной души на стороне, чем попытка разорвать смирительную рубашку, которую он сам на себя надел. Таким образом, ему требовался предлог, чтобы со всем этим покончить. Что же в подобном случае может быть лучше, чем объявить, будто сам Бог указал ему, что он на неверном пути? Для меня такой путь едва ли был бы подходящим. Но вы ведь не станете спорить, что это предпочтительнее нервного срыва, алкоголизма или рака?

Поскольку Дэлглиш продолжал слушать молча, Лампарт заторопился и сказал со своего рода нервной искренностью, казавшейся почти убедительной:

— Я наблюдаю такое постоянно. Мужья. Они сидят там, где сейчас сидите вы, делают вид, что пришли поговорить о своих женах, но на самом деле проблемы у них самих. Они не могут победить. Тирания успеха. Большую часть молодости они работали, чтобы подготовить себя к будущей деятельности, большую часть ранних зрелых лет добивались успеха: правильно выбранная жена, правильный дом, правильная школа для детей, правильный клуб. Ради чего? Ради того, чтобы иметь больше денег, больше комфорта, больший дом, более быстроходную машину, платить более высокие налоги. И главное, они даже не получают от всего этого особого удовольствия. А впереди еще лет двадцать такой борьбы. Это ничуть не лучше, чем, разочаровавшись, найти свою нишу и просто радоваться тому, что имеешь. Перспектива ухода на пенсию приводит их в ужас, потому что наутро ты просыпаешься никем. Ходячим мертвецом. Разве вы не видели этих жутких стариков, прочесывающих всевозможные комитеты, напрашивающихся в королевские комиссии, ищущих работу — какую угодно, лишь бы она давала им иллюзию того, что они все еще что-то значат.

— Да, я их видел, — ответил Дэлглиш.

— Господи, они же практически ползают на коленях и раболепствуют ради этого.

— Думаю, в значительной мере так оно и есть, но к нему это не имеет отношения. Он был пока всего лишь младшим министром. Его успех был впереди. Он еще находился на стадии борьбы.

— О да, знаю: последующий премьер-министр. Вы рассматривали такую вероятность всерьез? Я — нет. Не было в нем огня, во всяком случае, как в политике. Ни одного даже тлеющего уголька. — Лампарт говорил теперь с какой-то торжествующей горечью. — У меня-то все хорошо. Я из тех, кому повезло. Работа дает мне все, что требуется. А будущее меня не пугает. Когда настанет время отправляться на свалку, я сяду на свой шлюп, «Мейфлауэр», длина пятьдесят футов. Он стоит в Чичестере. Сейчас у меня на него времени не хватает, но, когда отойду от дел, снаряжу его — и только меня и видели. А вы, коммандер? У вас нет своего «Мейфлауэра»?

— «Мейфлауэра» — нет.

— Но у вас есть ваша поэзия. Я совсем забыл. — Слово «поэзия» он произнес так, словно это было оскорбление, как будто он хотел сказать: «У вас есть ваш лобзик, ваша коллекция марок, ваше вышивание». Хуже того, он произнес это так, будто знал, что вот уже четыре года как Дэлглиш не написал ни строчки и, возможно, больше никогда не напишет.

— Для человека, который в последнее время не был с ним близок, вы знаете о нем очень много.

— Он меня интересовал. В Оксфорде мы дружили с его старшим братом. Когда тот был жив, я часто бывал на Камден-Хилл-сквер и мы нередко ходили под парусом втроем. Особенно памятным было плавание в Шербур в семьдесят восьмом году. Лучше всего узнаешь человека, когда пережил вместе с ним девятибалльный шторм. В сущности, Пол спас мне жизнь. Я упал за борт, а он меня вытащил.

— Не кажется ли вам такое суждение слишком поверхностным? Это самое простое объяснение.

— Удивительно, насколько часто простое объяснение оказывается верным. Будь вы диагностом, вы бы это знали.

Дэлглиш повернулся к Кейт:

— Инспектор, у вас есть вопросы?

Лампарт не успел вовремя сдержать выражение удивления и растерянности на лице: женщина, которую он принимал не более чем за рабыню Дэлглиша, чья роль состояла, по его мнению, лишь в том, чтобы скромно делать записи и сидеть в сторонке подобно смиренному и безмолвному свидетелю, оказывается, имела право задавать ему вопросы. Он посмотрел на нее с едва заметной улыбкой, сверхвнимательно, но взгляд его сделался настороженным.

— Вы сказали, что ужинали в «Черном лебеде». Это ваше любимое место? Вы с леди Бероун часто там бываете?

— Летом довольно часто. Зимой реже. Там приятная атмосфера. Расстояние от Лондона подходящее, а теперь, когда Хиггинс сменил шеф-повара, и еда хорошая. Если бы вы спросили у меня совета относительно того, где можно приятно поужинать в спокойной обстановке, да, я порекомендовал бы вам «Черный лебедь». — Он говорил с нарочитым сарказмом и демонстрировал свое раздражение слишком очевидно. Вопрос, вполне безобидный, чтобы не сказать не имеющий прямого отношения к делу, вывел его из себя.

— И вы оба были там в тот вечер седьмого августа, когда утонула Дайана Траверс?

— Вы, разумеется, и без меня знаете, что мы там были, так что не вижу смысла в вопросе. Мы праздновали двадцать седьмой день рождения леди Бероун. Она родилась седьмого августа.

— И сопровождали ее вы, а не муж?

— Сэр Пол был занят в другом месте. Ужин в честь леди Бероун давал я. Ожидалось, что он к нам присоединится позже, но он позвонил и сказал, что не сможет приехать. Раз вы знаете, что мы там были, значит, должны знать и то, что мы уехали раньше, чем разыгралась трагедия.

— А что касается другой трагедии, сэр, случившейся с Терезой Нолан? Вы, конечно, и при ней не присутствовали?

«Осторожно, Кейт», — мысленно произнес Дэлглиш, но не стал вмешиваться — он за нее не волновался.

— Если вы имеете в виду, что я не сидел рядом с ней в Холланд-Парке, когда она выпила целый флакон снотворного и запила шерри, то нет, не присутствовал. Доведись мне быть там, я бы, конечно, ее остановил.

— Из ее предсмертной записки следует, что она убила себя из чувства вины за сделанный аборт. Абсолютно легальный аборт. Она работала у вас медсестрой. Интересно, почему ее оперировали не в Пембрук-Лодж?

— Она не просила. А если бы и попросила, я бы не стал делать операцию. Я предпочитаю не оперировать своих сотрудниц. Если имеются медицинские показания к прерыванию беременности, я направляю их к знакомому гинекологу или психиатру. Вообще я не понимаю, что общего между ее смертью или смертью Дайаны Траверс и тем делом, которое привело вас сюда. Неужели так необходимо терять время на вопросы, не имеющие к нему никакого отношения?

— Не так уж не имеющие, — сказал Дэлглиш. — Сэр Пол получил письмо, в котором содержится недвусмысленный намек на то, что он каким-то образом причастен к двум этим смертям. Все, что случилось с ним на протяжении последних недель его жизни, имеет отношение к делу. Возможно, письмо является обычной злонамеренной чушью, от которой не застрахован ни один политик, но мы обязаны исключить и эту версию.

Лампарт перевел взгляд с Кейт на Дэлглиша.

— Понятно. Простите, если вам показалось, что я не хочу помочь, но я совершенно ничего не знаю об этой девушке, Траверс, за исключением того, что она работала на Камден-Хилл-сквер в качестве почасовой прислуги и была в «Черном лебеде» тем вечером, когда мы отмечали там день рождения леди Бероун. Что касается Терезы Нолан, то она пришла к нам С Камден-Хилл-сквер, где служила сиделкой у леди Урсулы, когда та страдала от тяжелого ишиаса. Насколько я знаю, ее наняли через агентство. Когда леди Урсула перестала нуждаться в услугах ночной сиделки, она предложила походатайствовать, чтобы ее взяли сюда. У девушки был диплом акушерки, и она оказалась вполне квалифицированным работником. Забеременела же она еще тогда, когда работала на Камден-Хилл-сквер. Но я не спрашивал от кого, да, думаю, она бы и не сказала.

— Вам не приходило в голову, что это мог быть ребенок сэра Пола Бероуна?

— Да, приходило. Полагаю, это многим приходило в голову. — Он ничего не добавил к этому, и Дэлглиш не стал настаивать, а вместо этого спросил:

— Что случилось, когда она поняла, что беременна?

— Она пришла ко мне, сказала, что не может позволить себе иметь ребенка и хочет прервать беременность. Я отправил ее к психиатру и предоставил ему делать выводы.

— Вы полагали, что состояние девушки — я имею в виду ее психическое состояние — было таково, что она могла получить разрешение на аборт по медицинским показаниям?

— Я ее не обследовал и не обсуждал с ней этот вопрос. Подобные решения не в моей компетенции. Как уже сказал, я направил ее к коллеге-психиатру. Ей же сообщил, что она может взять оплаченный отпуск до тех пор, пока решение не будет принято окончательно. После операции она проработала здесь всего неделю. Остальное вам известно.

Он вдруг встал и начал беспокойно ходить по комнате, потом повернулся к Дэлглишу:

— Я размышлял над делом Пола Бероуна. Человек — животное и живет более-менее в ладу с собой и окружающим миром, когда он это помнит. Пусть он самое умное и опасное в мире животное, но все же животное. Философы, а также поэты все страшно усложняют. На самом деле все просто. Наши основные потребности совершенно ясны: пища, нора, тепло, секс, престиж. Именно в этом порядке. Самые счастливые люди — те, кто живет в соответствии с этими потребностями и их удовлетворяет. Бероун был не таким. Одному Богу известно, на какие недосягаемые и неосязаемые материи он считал себя имеющим право. Вероятно, на бессмертие.

— Значит, вы допускаете вероятность того, что он убил себя сам? — спросил Дэлглиш.

— У меня недостаточно свидетельств. Но скажем так: если вы в конце концов решите, что это самоубийство, то лично я не буду удивлен.

— А бродяга? Было ведь две смерти.

— Это труднее. Он ли убил Пола или Пол его? Семья, конечно, не захочет поверить в последнее. Леди Урсула никогда не согласится с таким объяснением, каким бы ни был окончательный вердикт.

— Но вы…

— О, я считаю, что если в человеке достаточно злой воли, чтобы перерезать собственное горло, он, безусловно, способен перерезать и чужое. А теперь прошу прощения у вас обоих. — Он метнул взгляд на Кейт. — Меня ждет пациентка. Я заеду в Ярд между восемью и половиной десятого и подпишу свои показания. Быть может, к тому времени, — добавил он вставая, — мне в голову придет что-нибудь еще, что вам поможет. Но особого оптимизма не питайте. — Он постарался, чтобы последнее замечание прозвучало как угроза.

2

Мимо главных ворот машины шли почти сплошным потоком, и Кейт пришлось ждать больше минуты, чтобы встроиться в него. Интересно, как он это делает? — думала она. Вся беседа была записана в ее блокноте аккуратным оригинальным почерком, но она обладала феноменальной способностью почти буквально запоминать устную речь и могла распечатать большую часть беседы, не заглядывая в свои стенографические каракули. Однако сейчас, мысленно воспроизводя каждый вопрос и каждый ответ, все же не могла понять, в чем состоит хитроумный трюк Дэлглиша.

Он сказал очень мало, его вопросы были краткими и порой не связанными с основной линией допроса, но Лампарт — и именно в этом, видимо, состояла задача Дэлглиша — невольно сказал гораздо больше, чем хотел. Весь этот треп насчет «кризиса среднего возраста», вся эта расхожая психология, которую уместно было бы, изображая из себя мученика, излагать разве что в письме к тетушке, обеспокоенной твоим состоянием… Возможно, конечно, он и прав. Но в конце концов, разновидности мужского климакса не являются специальностью Стивена Лампарта. Его мнением поинтересовались — он его высказал. Никого не удивило, что звучанием собственного голоса он был при этом зачарован больше, чем откровенностью рассуждений о психологических проблемах беременности и абортов. Но когда дело дошло до Терезы Нолан, что они увидели? Нежелание говорить, попытку отрицать очевидное. Он не хотел даже думать о ней, не то что говорить. И это не только потому, что вопрос задала ему она, Кейт, причем задала с лишенной всякого пиетета сверхвежливостью, которая, как она точно знала, будет более оскорбительной для его тщеславия, чем грубость или открытая враждебность. Кейт надеялась, что при везении это может спровоцировать его на неосторожность, но это сработало бы только в том случае, если бы ему было нечего скрывать. Она услышала голос Дэлглиша:

— Какая трогательная история о том, как сэр Пол спас ему жизнь. Вы в нее поверили?

— Нет, сэр. Во всяком случае, не в той версии, которую он изложил. Думаю, что-то такое там действительно могло произойти. Он упал за борт, и друг втащил его обратно. Он не стал бы упоминать об этом, если бы тому не существовало никаких подтверждений. Но полагаю, на самом деле он хотел нам сказать: «Послушайте, я могу тискать его жену, но я бы никогда не убил его — он ведь спас мне жизнь». А в Гаррода он ткнул пальцем отнюдь не тонко. — Она бросила быстрый взгляд на шефа. Тот сухо улыбнулся, не скрывая неудовольствия, которое испытывал, когда кто-то из коллег употреблял в его присутствии вульгаризмы, но промолчал.

— Тонкости в нем вообще нет, — заметил он после паузы.

Внезапно Кейт накрыла волна оптимизма — безрассудного, пьянящего и опасно похожего на эйфорию. Она накатывала всегда, когда расследование шло успешно, но Кейт научилась укрощать и смирять ее. «Если все пойдет хорошо, если мы его, кем бы он ни оказался, поймаем, а мы его поймаем, тогда я на верном пути. Я действительно на верном пути». Ее душевный подъем объяснялся и более глубокими причинами, чем просто честолюбивое удовлетворение от удачно выдержанного испытания, от хорошо сделанной работы. Она в принципе была довольна собой. Каждый миг краткого противостояния с этим самоуверенным позером доставил ей истинное удовольствие. Она вспомнила первые месяцы своей службы в уголовно-следственном отделе: корпение над бумагами, поквартирные опросы, съедавшие весь день, жалкие жертвы, едва ли не еще более жалкие злодеи. Насколько же интереснее была теперешняя изощренная охота на человека; мысль о том, что им противостоит умный убийца, умеющий думать и планировать, а не какая-нибудь невежественная, незадачливая жертва обстоятельств или страстей, воодушевляла. Кейт научилась владеть лицом задолго до того, как начала работать в полиции, и сейчас аккуратно вела машину, устремив бесстрастный взгляд на дорогу. Но каким-то образом ее чувства, видимо, все же передались спутнику, потому что он спросил:

— Вы довольны собой, инспектор?

Сам по себе вопрос и официальность обращения заставили Кейт мысленно вздрогнуть, но она решила ответить честно, понимая, что выбора у нее нет. Она хорошо выполняла домашнюю работу. Ей была известна его репутация: когда коллеги говорили о нем, она очень внимательно слушала. А они говорили: «Он шельма, но честная шельма». Кейт знала, что к некоторым несовершенствам и чудачествам Дэлглиш относился терпимо. Но нечестность среди них не числилась.

— Да, сэр, — ответила она. — Мне нравится ощущение того, что мы контролируем ситуацию и движемся к определенной цели. — Потом помолчала и, сознавая, что вступает на опасную территорию (но, черт возьми, почему это должно сходить ему с рук?), добавила: — Ваш вопрос подразумевал критику, сэр?

— Нет. Никто не служит в полиции без того, чтобы получать некоторое удовольствие от обладания властью. И никто не идет в специальный отряд по расследованию убийств, если у него нет своего рода пристрастия к смерти. Опасность возникает, когда это удовольствие становится самодостаточным. В этом случае пора задуматься о другой работе.

Ей хотелось спросить: «А вы когда-нибудь задумывались о другой работе, сэр?» — но она понимала, что искушение следует побороть. Бывают старшие офицеры, которым подобный вопрос можно задать после пары стаканчиков виски в клубе высшего командного состава, но Дэлглиш к ним не принадлежал. Она помнила момент, когда сообщила Алану, что Дэлглиш взял ее в свой новый отряд. Он тогда улыбнулся и сказал:

«Так не пора ли тебе попробовать читать его стихи?» — а она ответила: «Лучше я сначала попытаюсь наладить отношения с человеком, а уж потом — с его стихами». Теперь, по прошествии времени, она не могла сказать, что преуспела в этом.

— Мистер Лампарт упомянул о располосованном бритвой горле. А ведь мы не сообщали ему, как именно умер сэр Пол. Каким же образом он узнал о бритве? — поделилась Кейт своим подозрением.

— Закономерный вопрос, — согласился Дэлглиш. — Они были старыми друзьями; Лампарт — один из тех, кто мог знать, чем бреется Бероун, и догадаться, какое орудие было использовано. Интересно, что он не смог заставить себя прямо спросить нас об этом. В любом случае мы должны как можно скорее проверить время его тогдашних передвижений. Думаю, это работа для Сондерса. Пусть он сделает три ездки: в одно и то же время, на машине той же марки, в тот же день недели и, если повезет, в таких же погодных условиях. И еще нам нужно разузнать все, что возможно, о Пембрук-Лодж. Кто обладает безусловным правом собственности на дом, кто входит в состав акционеров, каков механизм работы этого бизнеса и какой репутацией он пользуется.

Кейт не могла записать его инструкции, но в этом не было необходимости.

— Слушаюсь, сэр, — сказала она.

— У него было средство, была информация и был мотив. Не думаю, что он стремился к браку с леди Бероун, однако ему, безусловно, не была нужна обедневшая любовница, которая могла начать помышлять о разводе. Но если он хотел, чтобы Бероун умер, причем умер до того, как успеет выкинуть свои деньги на какой-нибудь полупропеченный проект обеспечения жильем нищих и отверженных, ему не нужно было перерезать ему горло. Он врач и владеет более искусными методами. Этот убийца действовал не просто из соображений практической целесообразности. В той комнате витал дух ненависти. А ненависть не так легко скрыть. В Стивене Лампарте я ее не заметил. Фанаберия, агрессивность, ревность — да. Но не ненависть.

Храбрости Кейт всегда было не занимать, хватило ее и теперь. В конце концов, он сам выбрал ее и взял в свой отряд, следовательно, можно предположить, что ее мнение ему может быть небезынтересно. Не для того же он искал себе сотрудницу, чтобы она ублажала его эго. Поэтому Кейт сказала:

— Но мне кажется, что место преступления все же больше свидетельствует о практической целесообразности, а не о ненависти, сэр. Убить так, чтобы не возбудить подозрений, нелегко даже для врача. Ведь Лампарт не был лечащим доктором сэра Пола. И если бы он смог осуществить подобный замысел, это было бы идеальное убийство. Харри Мак, вот кто помешал. Не будь этого второго преступления, разве мы не приняли бы то, что увидели, за… самоубийство?

— С обычным эвфемистическим определением: «в состоянии помрачения разума». Может быть. Если бы он не совершил двух ошибок: не унес спички и не попытался сжечь ежедневник. Это оказалось излишней предосторожностью. В некотором роде разгадка тайны полуобгорелой спички есть самое интересное в данном деле.

Неожиданно Кейт почувствовала себя с ним легко, почти на дружеской ноге. Она больше не думала о впечатлении, которое производит на него, а только о деле и вела себя так же, как если бы рядом был не он, а Массингем. Не сводя глаз с дороги, Кейт начала размышлять вслух:

— Раз убийца задумал сжечь ежедневник, он понимал, что надо взять с собой в церковь спички. Бероун не курил, следовательно, зажигалки у него не будет. Воспользоваться собственной зажигалкой, если она у него и имелась, рискованно, а в том, что спички найдутся в ризнице, он уверен не был. Когда же они там нашлись, выяснилось, что коробок находится далеко и прикреплен цепочкой, так что быстрее и легче было воспользоваться тем, который он принес с собой. Время поджимало. Таким образом, мы возвращаемся к тому, что убийцей был некто, кто знал сэра Пола, знал его привычки, знал, где он будет во вторник вечером, но не являвшийся завсегдатаем в церкви. Ежедневник он вряд ли принес, открыто держа в руке, стало быть, на нем был пиджак или плащ с большими карманами. Или он имел при себе какую-нибудь сумку, баул, хозяйственную кошелку, кейс, медицинский чемоданчик…

— Или он мог пронести ежедневник свернутым трубочкой внутри вечерней газеты, — подхватил Дэлглиш.

— Итак, он звонит. Сэр Пол его впускает. Он испрашивает разрешения пройти в умывальню. Оставляет там свою сумку, в которой лежат спички и ежедневник. Раздевается. Возможно, догола. Потом возвращается в малую ризницу… Нет, что-то здесь не так, сэр. Жертва не стала бы спокойно сидеть и дожидаться своего конца. Во всяком случае, после того, как посетитель возвратился бы из умывальни голым и с открытой бритвой в руке. Пол Бероун не был ни старым, ни больным, ни немощным. Он бы защищался. Нет, не могло все случиться таким образом.

— Сосредоточьтесь на спичках.

— Так, еще раз: убийца должен был быть голым, когда убивал. По крайней мере до пояса. Он ведь знал, что будет много крови, и не мог допустить риск запачкать одежду. Ну конечно же! Сначала он оглушает жертву. Затем идет за бритвой, раздевается, делает свое дело, возвращается в умывальню, быстро, но тщательно моется и одевается. И уже в самом конце сжигает дневник, чтобы быть уверенным, что никто не обнаружит его отпечатков на обложке. Все должно было происходить именно в таком порядке. Ну и, наконец — вероятно, просто по привычке, — он кладет спичечный коробок в карман. Это в том случае, если он привык носить с собой спички, то есть является заядлым курильщиком. Вероятно, он даже испытал шок позднее, когда, сунув руку в карман, обнаружил там коробок и понял, что его следовало оставить на месте преступления. Почему он не вернулся? Возможно, было слишком поздно. А может, он не хотел снова увидеть эту бойню.

— Либо понимал, что повторный визит увеличивает риск быть замеченным или оставить какой-нибудь след в ризнице. Однако предположим, что убийца забрал спички намеренно. Почему он мог это сделать?

— Потому что коробок, которым он воспользовался, мог навести нас на его след. Но это маловероятно. Он должен был взять самый обычный коробок, один из миллиона подобных. К тому же он не мог знать, что мы найдем эту полуобгоревшую спичку. Вероятно, он забрал коробок потому, что кто-то мог заметить его исчезновение. Возможно, он с самого начала планировал вернуть его на место. А это означает, что в церковь он отправился не из собственного дома. По логике вещей, он приехал с Камден-Хилл-сквер, где прихватил как ежедневник, так и спички. Но если так, если коробок взят из дома Бероуна, почему бы не оставить его на месте преступления? Пусть даже принадлежность коробка могли вычислить, это лишь утвердило бы всех в мысли о самоубийстве Бероуна. И тут мы возвращаемся к тому, что убийца просто совершил ошибку. Привычка подвела. Он сунул коробок в карман машинально.

— Если так, — подхватил Дэлглиш, — то, оправившись от первого шока, после того как нашел спички у себя в кармане, он не должен был бы слишком встревожиться. Он бы решил, что мы подумаем, будто Бероун воспользовался спичкой из церковного коробка или сжег коробок вместе с ежедневником. Или что он взял спичку из картонки, какие выдают в отелях или ресторанах — они маленькие, — и такая картонка сгорела бы без следа. Да, Бероун был не из тех, кто коллекционирует ресторанные спичечные упаковки, но защита в суде могла бы утверждать, что случайно такая упаковка могла у него оказаться. В сложившейся ситуации едва ли можно просить о вынесении вердикта даже на основании данных судебно-медицинской экспертизы, что уж говорить о дюймовом огарке заурядной спички.

— А как, с вашей точки зрения, все произошло, сэр?

— Вероятно, большей частью именно так, как вы описали. Если бы сэр Пол столкнулся с обнаженным и вооруженным противником, сомневаюсь, что мы бы увидели ту же самую картину преступления. Там ведь нет никаких следов борьбы. Это заставляет предположить, что его сначала оглушили. После этого убийца действовал быстро и умело, точно зная, что делать. Много времени ему не понадобилось. Минуты две на то, чтобы раздеться и взять бритву. Менее десяти секунд, чтобы убить. Значит, предварительный удар мог быть не слишком сильным. Более того, он не должен был быть сильным, чтобы не оставить на голове жертвы подозрительной гематомы. Но существует и иная вероятность. Он мог накинуть что-нибудь Бероуну на голову и повалить его. Что-нибудь мягкое — шарф, полотенце, собственную рубашку. Или заарканить его — веревкой, да даже и носовым платком.

— Но в таком случае ему пришлось бы точно рассчитать усилие, чтобы не задушить жертву. Причиной смерти ведь должна была быть резаная рана горла. К тому же шарф или платок могли оставить след на шее.

— Не обязательно. Тем более после того, как горло было располосовано. Но все это мы точнее узнаем после сегодняшнего вскрытия.

Кейт внезапно словно бы снова очутилась в малой ризнице. Она опять увидела место преступления в целом, ярко, контрастно, как на цветной фотографии, и опять смотрела на эту полуотвалившуюся голову. На сей раз картина предстала перед ней без щадящей предварительной подготовки, без возможности настроиться на то, что предстояло увидеть. Ее руки сжались на руле так, что побелели костяшки пальцев. На миг ей показалось, что нога вжалась в педаль тормоза и машина заглохла. Но машина продолжала плавно катиться по Финчли-роуд. Как странно, что мимолетное воспоминание об ужасе может оказаться более страшным, чем реальное столкновение с ним. Между тем Дэлглиш продолжал рассуждать. Видимо, Кейт пропустила несколько его фраз, потому что теперь он говорил о времени вскрытия и о том, что она, вероятно, сочтет полезным присутствовать на нем. В иных обстоятельствах такое предложение, которое она безоговорочно восприняла как приказ, порадовало бы ее, послужило бы лишним подтверждением того, что она полноправный член команды. Но сейчас, впервые, она испытала спазм отвращения, чуть ли не близость к обмороку. Разумеется, она пойдет туда. Это будет не первое для нее вскрытие. Она не боялась опозориться, потому что могла «смотреть и не блевать». В училище ей приходилось видеть, как ее однокашники мужчины теряли сознание в секционной, между тем как она стояла не дрогнув. Было очень важно наблюдать за аутопсией, если патологоанатом разрешал. Так можно было многому научиться, а она жаждала знаний. Пусть бабушка с социальной работницей ждут ее в три часа — им придется запастись терпением. В течение дня Кейт несколько раз пыталась, правда, не очень усердно, выкроить минутку, чтобы позвонить и сказать, что она не сможет приехать, но потом решила, что это не обязательно: бабушка и сама знала, что она вовремя не приедет. Кейт попытается заглянуть к ней в конце дня, если будет еще не слишком поздно. В настоящий момент для нее мертвый представлял несомненный приоритет перед живым. И все же впервые с тех пор, как она поступила в уголовно-следственную полицию, какой-то тихий предательский голос внутри стал нашептывать: «Что же такое делает с тобой эта работа?»

Она сознательно выбрала профессию офицера полиции, зная, что это дело — для нее. Но никогда, с самого начала, не питала на ее счет никаких иллюзий. Если человек нуждается в полицейском, он требует его немедленного, безоговорочного и эффективного присутствия, а если не нуждается, предпочитает забыть о его существовании. Эта профессия обязывает иногда работать с людьми, с которыми не хотелось бы встречаться, и выказывать уважение старшим по званию офицерам, к которым никакого уважения не испытываешь. Порой приходится сотрудничать с теми, кого ты презираешь, и, напротив, выступать против тех, к кому ты чаще, чем допустимо без нарушения душевного равновесия, испытываешь сочувствие, даже жалость. Кейт прекрасно знала удобный постулат: закон и порядок — норма; преступление — отклонение от нормы; работа полиции в свободном обществе может быть успешной только при взаимодействии с теми, кого она охраняет, даже в тех районах, где она априори воспринимается как враждебная сила, воплощающая стереотип репрессивного органа. Но у Кейт было два кредо: «Не сойти с ума можно лишь помня, что притворство бывает тактически необходимо, однако ты не обязана в него верить» и «Будь честна, иначе в твоей работе нет смысла. Делай свое дело так, чтобы твои коллеги мужчины были вынуждены тебя уважать, даже если рассчитывать на то, что они станут любить тебя, не приходится». И не допускай никого из них в свою личную жизнь. В мире достаточно мужчин помимо полицейских, так что не позволяй заманить себя в ловушку интимных связей с коллегами. Ты не позволила себе втянуться в ту непристойную жизнь, которая окружала тебя в Эллисон-Фэаруэзер-билдингс со всех сторон, хотя это было нелегко. Ты трезво оценила свои возможности и определила способ продвижения наверх. Ты не наживала врагов без крайней необходимости, хотя женщине трудно карабкаться в гору, не получая подножек по пути. В конце концов, в любой работе есть свои неприятные стороны. Медсестрам приходится привыкать к вони грязных бинтов, испражнений, немытых тел, к чужой боли, к запаху смерти. Ты сделала свой выбор. И сейчас у тебя, как никогда прежде, нет никаких сожалений.

3

Больница, где Майлс Кинастон работал консультантом-патологоанатомом, уже многие годы нуждалась в новой секционной, но созданию удобств для живых пациентов здесь отдавалось предпочтение перед заботой о мертвых. Кинастон ворчал, но Дэлглиш подозревал, что на самом деле ему было все равно. У него имелось необходимое оборудование, и помещение, где он трудился, было просторной и хорошо знакомой территорией, на которой он чувствовал себя уютно, как дома, в халате и тапочках. Он вовсе не хотел, чтобы его изгнали с нее в более просторное, удаленное и безликое помещение, и его время от времени раздающиеся жалобы были не более чем ритуальными заклинаниями, призванными напомнить больничному комитету о существовании отделения судебной медицины.

Но некоторая теснота в секционной все же давала о себе знать. Дэлглиш со своими сотрудниками находились здесь скорее из интереса, а не по необходимости, а вот сержант отдела вещественных доказательств, дактилоскопист, оперативник, врач, выезжавшие на место преступления — все со своими конвертами, бутылочками и пробирками, — занимали тут совершенно законное место. Секретарша Кинастона, полная женщина средних лет в твидовой двойке, энергичная и знающая свое дело, как президент Женского института,^[22] развалившись, сидела в углу, у ее ног стояла огромная раздутая сумка. Дэлглишу почему-то всегда казалось, что она вот-вот вытащит из нее вязанье. Кинастон, не любивший пользоваться диктофоном, время от времени поворачивался к своей секретарше и тихо, отрывистыми предложениями, которые она, судя по всему, прекрасно разбирала, диктовал ей результаты вскрытия. Он всегда работал под музыку, чаще всего барочную, иногда под Моцарта, Вивальди, Гайдна. Сегодняшнюю запись Дэлглиш сразу же узнал, потому что у него была такая же — Скрипичный концерт Телеманна в исполнении оркестра под управлением Невилла Марринера. Дэлглиш предположил, что это таинственное, глубоко меланхоличное произведение приводит Кинастона в состояние требуемого катарсиса. Наверное, это был его способ драматизировать рутинную унизительность смерти. А может, как маляры и другие ремесленники, он просто любил, чтобы звучала музыка, пока он работает.

Со смесью любопытства и раздражения Дэлглиш отметил, что Массингем и Кейт с излишней сосредоточенностью вперили взгляды в руки Кинастона, — видимо, боялись отвести глаза, чтобы ненароком не встретиться взглядом с шефом. Неужели они могли подумать, что для него этот ритуал потрошения имеет хоть что-то общее с Бероуном? В отрешенности, ставшей уже его второй натурой, его укрепляла деловитая сноровка, с какой органы извлекались из тела, осматривались, раскладывались по склянкам и снабжались ярлыками. Он чувствовал себя так же, как тогда, когда молодым стажером впервые присутствовал на вскрытии: удивление от яркой окраски завитков и дивертикулов, свисающих с обтянутых окровавленными перчатками рук патологоанатома, и почти детское изумление оттого, что такая маленькая полость способна вместить такое множество самых разнообразных органов.

Потом, когда они отскребали руки в умывальне, Кинастон — по необходимости, Дэлглиш — из брезгливости, которую ему было бы трудно объяснить, Дэлглиш спросил:

— Так что там со временем смерти?

— Не вижу причин вносить изменения в вывод, сделанный на месте преступления. Самое раннее — семь часов. Скажем, между семью и девятью. Вероятно, смогу сказать с чуть большей точностью, когда будет исследовано содержимое желудка. Никаких следов борьбы. Если на Бероуна напали, то он не сделал ни малейшей попытки защититься. Никаких порезов на ладонях, вы и сами это видели. Кровь на правой ладони — с бритвы, а не из порезов.

— С бритвы или из горла? — уточнил Дэлглиш.

— Это тоже возможно. Ладонь покрыта кровью гуще, чем можно было ожидать. Но в любом случае причина смерти не вызывает никаких сомнений. Это классический тонкий разрез через щитоподъязычную связку. Рассечено все: от кожи до позвоночника. Бероун был здоровым человеком, мог бы дожить до глубокой старости, если бы кто-то не перерезал ему горло. И Харри Мак оказался в гораздо лучшей — с медицинской точки зрения — форме, чем я предполагал. Печень не совсем в порядке, но она выдержала бы еще года два надругательства над собой, прежде чем отказала бы окончательно. В лаборатории исследуют горловую ткань под микроскопом, но не думаю, что тебе это что-нибудь даст. По краям раны нет никаких очевидных странгуляционных следов. Шишка на голове Бероуна небольшая и поверхностная — вероятно, он ударился головой, когда падал.

— Или когда его оглушили.

— Или когда его оглушили, — подтвердил Кинастон. — Придется подождать заключения из лаборатории по кровяным пятнам, прежде чем ты сможешь двинуться дальше, Адам.

— И если окажется, что то пятно оставила кровь не Харри Мака, ты пока не готов утверждать, что Бероун даже с теми двумя поверхностными надрезами на коже не был в состоянии проковылять к нему через всю комнату, — не столько спросил, сколько констатировал Дэлглиш.

— Я могу сказать, что это маловероятно. Но не могу — что это невозможно. Причем речь не только о поверхностных надрезах. Помнишь тот случай, который описан у Симпсона? Самоубийца практически отрезал себе голову, но тем не менее оставался в сознании достаточно долго, так что успел еще сбросить с лестницы санитара «скорой помощи».

— Но если Бероун убил Харри, зачем было возвращаться обратно к кровати, чтобы прикончить себя?

— Привычная ассоциация: кровать, сон, смерть. Если он решил умереть в кровати, зачем менять свой план лишь из-за того, что сначала пришлось убить Харри?

— Но не было же никакой необходимости. Сомневаюсь, чтобы Харри был в состоянии помешать ему сделать последний разрез. Это же противоречит здравому смыслу.

— Или твоему представлению о Поле Бероуне, — подсказал Кинастон.

— И тому и другому. Это было двойное убийство, Майлс.

— Верю тебе, но это будет дьявольски трудно доказать, и не думаю, чтобы мой отчет сильно в этом помог. Самоубийство — самый личный и таинственный акт, необъяснимый, поскольку исполнитель главной роли уже ничего объяснить не может.

— Если, разумеется, он не оставил своих показаний. Реши Бероун покончить с собой — думаю, он непременно оставил бы записку, чтобы объясниться.

— Тот факт, что вы ее не нашли, — загадочно произнес Кинастон, — не обязательно означает, что он ее не писал.

Он достал чистую пару перчаток и натянул маску на рот и нос. В секционную уже ввозили новый труп. Дэлглиш посмотрел на часы. Массингем и Кейт могли возвращаться в Скотленд-Ярд, чтобы заняться бумажной работой, а ему предстояла еще одна встреча. После всех тягот дня Дэлглишу было необходимо немного расслабиться, даже побаловать себя. Он собирался добыть кое-какую информацию методами более приятными, нежели полицейский допрос. Еще утром он созвонился с Конрадом Акройдом и был приглашен «культурно» выпить чаю у хозяина и редактора «Патерностер ревю».

4

Конрад и Нелли Акройд жили в Сент-Джонсском лесу, в сверкающей чистотой оштукатуренной эдвардианской вилле с садом, наклонно сбегающим к каналу. Считалось, что Эдуард VII построил этот дом для одной из своих любовниц; к Нелли он перешел по наследству от ее холостого дяди. Акройд со своими книгами и пожитками переехал сюда из городской квартиры, расположенной над помещением редакции, три года назад, после женитьбы, и счастливо приспособил свою жизнь к вкусам Нелли, ценившей комфорт и домашний уют. Хотя у них и была служанка, дверь он открыл Дэлглишу сам. Его черные глаза сияли от предвкушения, как у ребенка.

— Входите, входите, — пригласил он. — Мы знаем, зачем вы приехали, мой мальчик. Это касается той маленькой статейки в моем «Ревю». Рад, что вы не сочли необходимым взять с собой напарника. Мы совершенно готовы, по вашему тактичному выражению, помочь полиции в расследовании, когда вы поймаете преступника и он будет сидеть в секретной комнатке со связанными руками, но пока я твердо вознамерился напоить чаем одного своего великовозрастного любимца, который, терзая пружины моего дивана, будет одной рукой подносить ко рту сандвичи с огурцом, а другой записывать все, что я скажу.

— Нельзя ли посерьезнее, Конрад? Речь идет об убийстве.

— Об убийстве? Ходят слухи — разумеется, это всего лишь слухи, — что Пол Бероун сам свел счеты с жизнью. Рад, что это не так. Убийство более интересное и куда менее гнетущее событие. Очень эгоистично по отношению к друзьям совершать самоубийство — слишком похоже на дурной пример. Но все это может подождать. Сначала — чай. Нелли, дорогая, — позвал он. — Адам приехал.

Следуя за Акройдом в гостиную, Дэлглиш подумал, что внешне тот не состарился ни на день с тех пор, как они познакомились. Он производил впечатление человека рыхлого, но, видимо, больше потому, что имел округлое лицо и пухлые, «сумчатые» щеки. На самом деле он был плотным, энергичным и двигался с гибкой грацией танцора. Глаза у него были маленькие, с едва заметным азиатским разрезом. Когда он улыбался, они превращались в две узкие щелочки. Самым примечательным в его лице был без конца двигавшийся небольшой, изящно очерченный рот, служивший влажным средоточием выражения всех его эмоций. Акройд поджимал губы в неодобрении, по-детски опускал уголки вниз от разочарования или отвращения, по-разному растягивал и изгибал их в улыбке. Казалось, его губы никогда не пребывают в покое и постоянно меняют форму. Даже в безмятежном состоянии он «жевал» ими, словно пробовал на вкус собственный язык.

Нелли Акройд являла собой резкий контраст мужу: она стройная — он полный; она блондинка — он брюнет; к тому же она на три дюйма выше его ростом. Свои светлые волосы она заплетала в косу, которую укладывала вокруг головы по моде двадцатых годов. Ее твидовые юбки были хорошо скроены, но всегда длиннее, чем предписывала мода, от которой они отставали на полвека; сверху — неизменный свободный кардиган. Туфли — остроносые, на шнуровке. Дэлглиш помнил одну учительницу из воскресной школы отца, которая вполне могла бы сойти за ее двойника, и когда Нелли вошла в комнату, он словно на миг перенесся в прошлое, в деревенскую церковь, где, сидя кружком на низеньких деревянных стульях, ребятишки — он в их числе — дожидались мисс Манаринг, чтобы каждому получить по очередной воскресной марке — яркой библейской картинке, которую надо было, лизнув языком, с бесконечной осторожностью приклеить на свою карточку в отведенном для данной недели месте. Ему нравилась мисс Манаринг — уже более двадцати лет как покойная, она умерла от рака и похоронена там же, на погосте той далекой норфолкской церкви, — и ему нравилась Нелли Акройд.

Брак Акройдов поверг в изумление их друзей и стал источником неуемного любопытства и домыслов для их немногочисленных врагов. Но когда бы ни доводилось Дэлглишу видеть их вместе, он убеждался в том, что они искренне счастливы друг с другом, и снова и снова восхищался бесконечным разнообразием супружеских союзов, являвших миру отношения, одновременно интимные и публичные, плотно обнесенные частоколом условностей и в то же время такие анархичные. В частной жизни Акройд слыл одним из добрейших людей в Лондоне. Его жертвы обычно язвили, что он может себе это позволить: один лишь выпуск «Патерностер» обычно содержал такую дозу злобы, что иному хватило бы на целую жизнь. Обзоры новых книг и спектаклей в газете всегда были умны и занимательны, порой проницательны, нередко язвительны и представляли собой форму развлечения, которым раз в две недели наслаждались все, кроме жертв. «Патерностер» продолжала охранять анонимность своих обозревателей и тогда, когда «Таймc литерари сапплмент» отказалась от этой практики. Акройд придерживался той точки зрения, что ни один обозреватель, даже самый добросовестный и беспристрастный, не может быть абсолютно честен, если под текстом стоит его имя, и оберегал конфиденциальность своих авторов с благородным усердием редактора, знающего, что ему едва ли вчинят судебный иск. Дэлглиш подозревал, что самые злобные обзоры были написаны самим Акройдом при подстрекательстве жены, и представлял себе такую картинку: Конрад и Нелли сидят на кроватях в своих смежных спальнях и обмениваются самыми вдохновенными находками через открытую дверь.

Когда бы он ни встречался с ними, его не переставала удивлять самодостаточность их супружеского счастья, обретшая форму почти заговора. Если существовал на свете брак по расчету, то это был их брак. Она была великолепной кулинаркой — он обожал поесть. Она любила ухаживать за больными — он каждую зиму страдал бронхитом в легкой форме и обострениями синусита, которые усугубляли его обычную легкую ипохондрию и давали Нелли счастливую возможность делать ему растирания и ингаляции. Дэлглиш, человек совершенно нелюбопытный во всем, что касалось интимной жизни друзей, тем не менее время от времени задавался вопросом: были ли их брак на самом деле консуммирован? Однако склонялся к тому, что все же был. Акройд слыл ярым приверженцем законности и по крайней мере в одну из ночей медового месяца, должно быть, закрыл глаза и вспомнил об английском законодательстве. А после этой необходимой жертвы закону и теологическим требованиям они оба обратились к более важным аспектам супружества: обустройству общего дома и состоянию Конрадовых бронхиальных путей.

Дэлглиш пришел не с пустыми руками. Хозяйка дома была страстной коллекционеркой романов 1920-1930-х годов о девочках-школьницах; ее собрание ранних произведений Анджелы Брейзил особо впечатляло. Стеллажи в гостиной свидетельствовали о неистребимой ностальгии; в этих историях череда плоскогрудых героинь в школьных блузочках и туфельках — девочки неизменно носили имена Дороти или Мэдж, Марджори или Элспет — яростно махали хоккейными клюшками, разоблачали всевозможные мошенничества или активно содействовали поимке немецких шпионов. После предыдущего визита к Акройдам Дэлглиш нашел первое издание одной из подобных книг в букинистическом магазине где-то в Марилебоне. Сам факт, что он не мог теперь вспомнить точно, когда и где, свидетельствовал о том, как долго они не виделись. Дэлглиш догадывался, что чаще всего люди приходят к Акройдам, когда им, как и ему самому, что-то от них нужно — обычно информация. И теперь он снова, в который раз, задумался о странности человеческих отношений: люди могут называть себя друзьями и благополучно годами не встречаться друг с другом, а встретившись вновь, как ни в чем не бывало опять почувствовать близость, словно не было никакого перерыва и забвения. Тем не менее взаимная симпатия Дэлглиша и Акройдов была искренней. Дэлглиш тоже мог навещать их только тогда, когда ему что-то требовалось, но от этого ему было не менее приятно сидеть в элегантной гостиной Нелли Акройд и смотреть через эдвардианский зимний сад на бликующую поверхность канала. Вот и сейчас, глядя на нее, он с трудом верил, что эта испещренная мелкой рябью вода, просвечивающая сквозь алые герани и разноцветные листья плюща, свисающего из подвешенных горшков, — та же самая, что в каких-нибудь двух милях выше по течению зловеще струится по темным тоннелям и лениво тащится мимо южного входа церкви Святого Матфея.

Он вручил свое подношение с традиционным целомудренным поцелуем, которые стали, похоже, светской условностью даже между сравнительно недавними знакомыми.

— Это вам, — сказал он. — Что-то вроде «Далси в ударе».

Нелли Акройд развернула пакет и вскрикнула от радости.

— Не притворяйтесь, Адам, вы прекрасно знаете, что она называется «Далси играет по правилам». Как мило! К тому же книга в прекрасном состоянии. Где вы ее отыскали?

— Кажется, на Черч-стрит. Я рад, что такой у вас еще нет.

— Я уже несколько лет ищу ее. Ну, теперь у меня полное собрание Анджелы Брейзил периода до 1930 года. Конрад, дорогой, посмотри, что принес Адам.

— Очень благовоспитанно с вашей стороны, мой мальчик. А вот и чай.

Пожилая служанка принесла поднос и поставила его перед Нелли Акройд с почти ритуальной серьезностью. Чай был крепким. На тарелках лежали тонкие ломтики хлеба без корки, намазанные маслом, сандвичи с огурцом, домашние булочки с кремом и джемом, фруктовый пирог. Это снова напомнило Дэлглишу детство и традиционные чаепития в отцовском доме. Священнослужители и церковные активисты, сидя в обшарпанной, но уютной гостиной матери, балансируя, держали в руках широкие чашки, а он, отлично вышколенный, обносил гостей закусками. Как странно, что вид цветной тарелки с тонко нарезанным хлебом все еще способен пробудить мимолетную, но острую боль воспоминаний и ностальгию. Наблюдая, как Нелли аккуратно раскладывает приборы, он догадался, что вся их жизнь состоит из ежедневных маленьких ритуалов: ранний утренний чай, какао или молоко перед сном, аккуратно отогнутый угол одеяла, выложенная поверх него ночная рубашка или пижама. Сейчас было пятнадцать минут шестого, осенний день скоро начнет угасать, перетекая в вечер, и эта скромная, очень английская чайная церемония призвана утишить дневные бури. Порядок, рутина, привычка, навязанные беспорядочному миру. Дэлглиш не был уверен, что ему понравилось бы так жить, но в качестве гостя находил ритуал успокоительным и не испытывал никакого презрения. В конце концов, и у него были свои ухищрения, чтобы удерживать реальность в берегах.

— Эта статья в «Ревю»… Надеюсь, вы не собираетесь превратить газету в новый журнал сплетен?

— Отнюдь, мой мальчик. Но публике нравится время от времени прочесть что-нибудь пикантное. Я подумываю и вас включить в нашу новую колонку «О чем бы поговорить». Несовместимые люди ужинают вместе. Например, поэт-детектив Адам Дэлглиш и Корделия Грей — в «Мон плезир».

— Должно быть, у ваших читателей очень скучная жизнь, если их способно взволновать то, что молодая женщина и ваш покорный слуга чинно едят в ресторане утку с апельсинами.

— Красивая молодая женщина и мужчина, который более чем на двадцать лет старше ее, — это нашим читателям всегда интересно. Сулит надежду. А вы прекрасно выглядите, Адам. Новое приключение вам явно на пользу. Ладно, ладно, я имел в виду вашу работу. Вы ведь теперь начальник подразделения по расследованию особо деликатных преступлений?

— Такого не существует.

— Ну, это я просто так его назвал. В столичной полиции он, наверное, официально называется СИ-3А или как-нибудь столь же уныло. Но мы о нем знаем. Если премьер-министр и лидер социал-демократов, планируя во время тайного совместного ужина коалицию, получают дозу мышьяка, а кардинал архиепископ Вестминстерский и его светлость архиепископ Кентерберийский замечены на цыпочках покидающими место преступления, то мы вовсе не желаем, чтобы местные сыщики марали ковры своими грязными подошвами двенадцатого размера. Разве не в этом состоит идея?

— Очаровательный, хотя и маловероятный сценарий. Как насчет редактора литературного обозрения, найденного забитым до смерти, и старшего детектива, замеченного покидающим на цыпочках место преступления? Ваша статья о Поле Бероуне, Конрад… Что ее спровоцировало?

— Анонимное послание. И нечего напускать на себя страдальчески-презрительный вид. Всем известно, что ваши люди сидят в пабах и у самых омерзительных бывших заключенных покупают за деньги налогоплательщиков информацию, большая часть которой, без сомнения, имеет весьма сомнительную достоверность. Об этих субчиках я знаю все. А мне за эту информацию даже платить не пришлось. Она поступила по почте, даром.

— Кто еще ее получил, вам известно?

— Ее направили в три ежедневных издания, репортерам светской хроники. Но там решили подождать, посмотреть, как станут развиваться события, прежде чем пускать ее в дело.

— Очень осмотрительно. Вы ее, конечно, проверили?

— Естественно, я ее проверил. Точнее, Уинифред проверила.

Уинифред Форсайт номинально числилась помощницей Акройда, но трудно было назвать род связанной с газетой работы, коей она не могла бы выполнить, к тому же ходили слухи, будто именно финансовая сметка Уинифред позволяла держать издание на плаву. Ее внешность, одежда и голос викторианской гувернантки создавали устрашающий образ дамы, которая независимо ни от чего привыкла получать то, что ей требовалось. Быть может, из какого-то атавистического страха перед матриархатом мало кто мог против нее устоять, и когда Уинифред задавала вопрос, она не сомневалась, что получит на него ответ. Когда-то Дэлглиш даже мечтал заполучить ее к себе в штат.

— Она начала с того, что позвонила на Камден-Хилл-сквер и попросила Дайану Траверс. Ответила какая-то женщина, но не леди Бероун и не леди Урсула. То ли служанка, то ли экономка. Уинифред сказала, что по манере речи это не была секретарша — женщина говорила недостаточно авторитетно и компетентно. В любом случае у Бероуна никогда и не было живущей в доме секретарши. Скорее всего это была экономка. Услышав вопрос, она охнула и надолго замолчала. Потом произнесла: «Мисс Траверс здесь нет. Она ушла от нас». Уинифред спросила, не знает ли она ее нового адреса, на что та ответила: «Нет», — и поспешно положила трубку. Словом, выступила не слишком удачно. Если они хотели скрыть тот факт, что Траверс у них работала, следовало лучше натаскать эту женщину. В материалах следствия не было никакого упоминания о том, что девушка служила у Бероунов, и никто другой, судя по всему, до этого не докопался. Но похоже, наш аноним был прав — один факт, во всяком случае, оказался точен: Дайану Траверс на Камден-Хилл-сквер знали.

— Что дальше?

— Уинифред отправилась в «Черный лебедь». Должен признать, что ее легенда была не слишком убедительна. Она сказала, будто мы подумываем опубликовать статью о людях, утонувших в Темзе. Мы полагались на то, что там никто не слышал о «Патерностер ревю» и несуразность темы для нашего издания никого не удивит. Но даже при этом все были исключительно неразговорчивы. Хозяина — забыл, как его зовут, какое-то французское имя — не было, когда пришла Уинифред, но люди, с которыми она говорила, были хорошо подготовлены. В конце концов, какому хозяину ресторана хочется, чтобы за его заведением числилась смерть. Можно, конечно, ожидать смерти в середине жизни, но не посреди же ужина. Бросать несчастных живых лобстеров в кипяток — одно, человек может успокаивать себя мыслью, что они ничего не чувствуют, а вот утонувший на территории ресторана посетитель — совсем другое. Не то чтобы тамошний участок Темзы в строгом смысле слова принадлежит ресторану, но все же. Слишком близко, чтобы совсем не волноваться. С того момента как кто-то из участников их компании, промокший до нитки, прибежал в ресторан и сообщил, что девушка мертва, хозяин и весь его штат заняли оборонительную позицию и, должен сказать, ни на шаг от нее не отступили.

Дэлглиш не стал говорить, что уже изучил протоколы местной полиции, и спросил:

— А что там точно произошло? Уинифред удалось выяснить?

— Эта девушка, Дайана Траверс, приехала вместе с пятью знакомыми. Похоже, компания была в основном театральная, во всяком случае, околотеатральная. Знаменитостей среди них не было. После ужина они расшумелись и отправились на берег реки, где продолжали резвиться. В «Черном лебеде» это не приветствуется. Терпят, конечно, если вы молодой виконт с соответствующими связями, но эта публика не была ни достаточно богата, ни достаточно аристократична, ни достаточно известна для такого рода послаблений. Хозяин как раз размышлял, не послать ли кого-нибудь окоротить их, когда компания двинулась вдоль берега и более-менее вышла из зоны слышимости.

— Предполагается, что счет они к тому времени оплатили? — уточнил Дэлглиш.

— О да, в этом смысле все было в порядке.

— Кто платил?

— А вот это вас удивит. Доминик Суэйн, брат Барбары Бероун. Это была его вечеринка. Он бронировал столик, он и рассчитывался.

— У молодого человека, должно быть, куча денег, если он может оплатить стол на шестерых в «Черном лебеде». А почему он не участвовал в праздновании дня рождения сестры?

— Ну, задавать этот вопрос Уинифред сочла нецелесообразным. Однако ей пришло в голову, что, возможно, он и устроил свою вечеринку в тот же вечер на той же площадке, чтобы смутить сестру или, скорее, ее спутника.

Дэлглишу это тоже приходило в голову. Он припомнил запись в полицейском протоколе. В компании было шесть человек: Дайана Траверс, Доминик Суэйн, две студентки театрального училища, чьих имен он не запомнил, Энтони Болдуин, сценограф, и Лайза Галлоуэй, которая училась в Сити-колледже на режиссерском факультете. Ни у кого уголовного прошлого нет, да было бы и удивительно. В участке Темз-Вэлли никого не допрашивали, что тоже неудивительно: в смерти Дайаны Траверс, по крайней мере на первый взгляд, не было ничего подозрительного. Раздевшись, она нырнула в густо поросшую водорослями воду и утонула на глубине двенадцати футов самым заурядным и неэффектным образом в теплую летнюю ночь.

— Очевидно, ее спутникам хватило здравого — с точки зрения ресторанного штата — смысла не нести утопленницу через главный вход и обеденный зал, — продолжал тем временем свой рассказ Акройд. — Ближайшей, к счастью, оказалась боковая дверь, ведущая на кухню. Девушки ворвались туда, бессвязно блея: «Утонууула, утонууула!..» — а Болдуин, который, судя по всему, вел себя более благоразумно, чем остальные, пытался сделать пострадавшей искусственное дыхание рот в рот — не слишком, впрочем, успешно. Потом прибежал хозяин и сменил его, он действовал более умело и не оставлял усилий вплоть до прибытия «скорой помощи». К тому времени она была мертва уже по всем показателям. Вероятно, она была мертва и в тот момент, когда ее вытащили из воды. Но все это вы уже знаете. Только не говорите мне, что не ознакомились с полицейскими протоколами.

— Уинифред не спрашивала, был ли в тот вечер в ресторане Пол Бероун?

— Да, спросила, с максимально возможным тактом. Выяснилось, что его ожидали. Какое-то дело помешало ему присоединиться к остальным с самого начала, но он обещал приехать к кофе. А незадолго до десяти позвонил и сказал, что задерживается и приехать не сможет. Самое же интересное состоит в том, что он там был… Во всяком случае, была его машина.

— Как Уинифред это узнала?

— Я бы сказал, благодаря незаурядному уму, а еще больше — везению. Вы, наверное, знаете, как выглядит парковка «Черного лебедя»?

— Нет, я никогда там не бывал. Это удовольствие мне еще предстоит. Расскажите.

— Так вот. Хозяин терпеть не может шума подъезжающих и отъезжающих машин, за что я ничуть его не осуждаю, поэтому стоянка располагается ярдах в пятидесяти от ресторана и окружена высокими березами. Парковщиков у них нет, предположительно потому, что это слишком дорого. Посетителям приходится эти пятьдесят ярдов проделывать пешком, а если идет дождь, их высаживают у входа, после чего водитель отгоняет машину на стоянку. Таким образом, стоянка у них изолированная и, разумеется, частная. Но даже при этом швейцар постоянно приглядывает за ней, поэтому Уинифред резонно решила, что Бероун едва ли оставил бы там свой автомобиль — ведь кто-нибудь из гостей мог захотеть уйти вскоре после его звонка и наверняка узнал бы его машину. Вот Уинифред и поинтересовалась ею у окрестных жителей. Неподалеку от съезда на шоссе А-3, напротив фермерского дома, расположенного чуть в глубине от дороги, есть придорожная площадка для остановки транспорта. Там она и поспрошала.

— Под каким предлогом?

— О, она сказала, что является частным детективом и ищет украденный автомобиль. Люди расскажут вам почти все, если задавать вопросы с достаточной уверенностью. Вам это должно быть хорошо известно, дорогой Адам.

— И ей повезло, — пропустив последнюю реплику мимо ушей, продолжил его предыдущую фразу Дэлглиш.

— Действительно повезло. Мальчик четырнадцати лет делал уроки на верхнем этаже того самого фермерского дома, заметил черный «ровер», припаркованный неподалеку, и как мальчишка, разумеется, заинтересовался. Насчет марки он совершенно уверен. Машина стояла там приблизительно с десяти часов и все еще оставалась на месте, когда он ушел спать.

— Он запомнил номер?

— Нет, для этого пришлось бы выйти из дома, а ему было не настолько интересно, чтобы утруждать себя. Ему показалось любопытным, что в машине приехал только один человек. Он припарковал ее, вышел, запер и пошел пешком в сторону «Черного лебедя». Вообще-то в том, что машина остановилась в этом месте, не было ничего удивительного — автомобили там часто останавливаются, но обычно в них бывают влюбленные пары, которые никуда не выходят.

— Мальчик смог описать человека?

— В самых общих чертах, но то, что он сказал, более-менее соответствует портрету Бероуна. Мне оказалось вполне достаточно того, что это была его машина и что он, следовательно, скорее всего там был. Но, должен признать, надежные доказательства отсутствуют. Когда мальчик его заметил, было уже десять часов вечера, а фонарей там нет. Я не уверен, что Бероун был в «Черном лебеде», когда утонула Дайана Траверс, и, как вы наверняка заметили из моей статьи, предусмотрительно не написал об этом.

— Вы советовались со своими адвокатами, прежде чем напечатать статью?

— Да, советовался. Восторга они не проявили, но были вынуждены признать, что клеветнической ее назвать нельзя. В конце концов, она строго основывается на фактах. Наши сплетни всегда на них основываются.

А сплетни, подумал Дэлглиш, такой же рыночный товар, как и любой другой. Ты получаешь его только в том случае, если у тебя есть что-то взамен. Акройд, один из самых известных лондонских сплетников, пользовался репутацией человека, тщательно проверяющего точность информации и знающего ей цену. Он коллекционировал пикантные сведения так же, как другие тайно собирают шурупы и гвозди: они могут не пригодиться в текущей работе, но рано или поздно им найдется применение. Ему нравилось ощущение власти, которое давало владение информацией. Возможно, так он сводил для себя огромный аморфный город к управляемым пропорциям, к нескольким сотням людей, значимых в его мире и создающих иллюзию жизни небольшой деревни, где все хорошо знакомо и в то же время существует большое разнообразие событий, отнюдь не лишенных увлекательности. И он вовсе не был злобен по натуре — любил людей, ему нравилось доставлять удовольствие друзьям. Просто он, как паук, сидел в своем кабинете и оттуда плел сеть почти безобидных интриг. Ему было важно, чтобы хоть одна нить соединяла его со старшим офицером полиции, как другие, более крепкие нити соединяли его с парламентским лобби, театром, Харли-стрит,^[23] адвокатурой. Он почти наверняка платил своим источникам и Дэлглишу тоже был готов предложить небольшой бонус в виде информации. Дэлглиш решил, что пора закинуть удочку.

— Что вы знаете о Стивене Лампарте? — спросил он.

— Не так уж много, поскольку природа милостиво избавила меня от опыта деторождения. У двоих моих близких друзей младенцы были произведены на свет в его хэмпстедской клинике Пембрук-Лодж. Все прошло очень хорошо; наследник герцогского титула и будущий банкир благополучно «разрешились» мальчиками, которые явились долгожданным исполнением надежд после череды дочерей. Лампарт пользуется славой отличного гинеколога.

— А что у него с женщинами?

— Дорогой Адам, как вы похотливы. Профессия гинеколога чревата искушениями. Женщины бывают готовы выразить свою благодарность единственно известным некоторым из этих бедняжек способом. Но Лампарт умеет защитить себя, причем не только в интимных отношениях. Восемь лет назад было возбуждено дело о клевете — вероятно, вы его помните. Некий журналист, Микки Кейс, опрометчиво высказал предположение, что Лампарт в своей клинике делает нелегальные аборты. В те времена ситуация в этой области была несколько менее либеральной. Лампарт подал в суд и получил возмещение за моральный ущерб. Микки был раздавлен. С тех пор не возникало и намека на скандал. Чтобы защититься от клеветы, нет средства лучше, чем репутация сутяжника. Порой можно услышать, что они с Барбарой Бероун больше чем кузен с кузиной, но не думаю, что у кого-либо есть тому реальные доказательства. Они вели себя очень осмотрительно, и Барбара Бероун, разумеется, превосходно играла роль обожающей красавицы жены члена парламента, когда это требовалось, что бывало, впрочем, не очень часто. Бероун никогда не был светским львом. Небольшой ужин время от времени, скромные ежегодные обеды в избирательном округе, создание фондов и тому подобное. В остальное время ее не утруждали просьбами демонстрировать себя в этой конкретной роли сколько-нибудь часто. Главная странность Лампарта состоит в том, что он, посвятив жизнь родовспоможению, страстно не любит детей. Но в этом я с ним солидарен. До месячного возраста младенцы вполне милы. После этого единственное, что можно сказать в их пользу, — то, что рано или поздно они вырастут. А насчет продолжения рода он принял меры предосторожности — подверг себя вазэктомии.

— Как, скажите на милость, вам удалось это узнать, Конрад?!

— Мой дорогой мальчик, это вовсе не секрет. Люди этим даже хвастают. Проделав над собой эту операцию, он некоторое время носил отвратительный специальный галстук, оповещая всех о свершившемся факте. Признаю, это несколько вульгарно, но в Лампарте вообще есть вульгарная жилка. Сейчас он, правда, научился лучше скрывать ее — вульгарность, я имею в виду. Галстук покоится на дне ящика в письменном столе, наверняка вместе с другими памятными вещичками из прошлого.

Это действительно бонус, подумал Дэлглиш. Если Барбара Бероун беременна и Лампарт не является отцом ребенка, то кто? Будь это сам Бероун и знай он о будущем наследнике, неужели он убил бы себя? Присяжные скорее всего ответят на этот вопрос отрицательно. Для Дэлглиша, который никогда не верил в версию самоубийства, это особого значения не имело. Но это будет иметь огромное значение для обвинения, если он поймает убийцу и дело дойдет до суда.

— А как вы поладили с великолепной леди Урсулой? Что вы о ней думаете? Вы раньше с ней встречались? — спросил Акройд.

— Нет. Мне вообще редко доводилось водить знакомство с графскими дочерьми. По работе я тоже до сих пор ни с одной не сталкивался. А что я должен о ней думать? Это вы мне расскажите.

— Ну что в первую очередь интересует всех — во всяком случае, представителей ее поколения? Конечно же, выйти замуж за сэра Генри. Думаю, я знаю ответ, причем догадался без посторонней помощи. Вы можете сказать, что моя теория слишком очевидна, но это не умаляет ее достоинств. Она в принципе объясняет, почему так много красивых женщин выбирают столь заурядных мужчин. Дело в том, что у красивой женщины — а я говорю именно о красивых, а не о миловидных — двоякое отношение к собственной красоте. С одной стороны, она понимает, что это в ней — самое главное. Разумеется, так оно и есть. Но с другой — она ей не доверяет, поскольку не может не понимать, насколько преходяща красота. Ей приходится наблюдать собственное увядание и хочется, чтобы ее продолжали любить за какие-то другие качества, коими она обычно не обладает. Поэтому когда леди Урсула устала от всех этих назойливых молодых людей, беспрерывно домогавшихся ее и восхвалявших за красоту, она остановила свой выбор на старом добром Генри, который преданно любил ее уже много лет и наверняка продолжал бы любить до конца своей жизни, в сущности даже не замечая, что заполучил самую знаменитую английскую красавицу. Видимо, план отлично сработал. Она подарила ему двух сыновей и была ему верна — ну, более-менее. И вот она, бедняжка, осталась ни с чем. Титул ее собственного отца прекратил существование с гибелью в 1917 году ее единственного брата. А теперь и мужнин тоже. Если, конечно, леди Бероун не собирается произвести на свет наследника, что, судя по некоторым признакам, не невероятно.

— Разве утрата рыцарского звания не наименее важное событие в этой трагедии? — удивился Дэлглиш.

— Необязательно. Титул, особенно древний, придает комфортное ощущение продолжения рода, почти личного бессмертия. Потеряй его — и начинаешь понимать, что всякая плоть — лишь прах. Я дам вам небольшой совет, мой дорогой Адам. Не нужно недооценивать леди Урсулу Бероун.

— Это мне не грозит. А с Полом Бероуном вы когда-нибудь встречались?

— Никогда. Я был знаком с его братом, но не близко. Мы встречались, когда он был уже женат на Барбаре Суэйн. Хьюго представлял собой анахронизм, он больше походил на героя Первой мировой, чем на современного солдата. Так и представляешь его себе с шашкой на бедре, постукивающим стеком по голенищу. Когда убивают таких людей, даже не удивляешься. Они для этого и рождены. Трудно вообразить их стариками — им некуда было бы себя девать в старости. Хьюго, разумеется, был любимым сыном. Он являл собой тот тип мужчины, который импонировал его матери, она сама выросла среди таких: физически красивых, безрассудно храбрых и обаятельных. Полом Бероуном я заинтересовался только тогда, когда мы готовили эту небольшую статью, но должен признать, что информацию о нем большей частью получил из вторых рук. Часть личной трагедии Пола Бероуна — правда, меньшая ее часть, которую можно рассматривать как своего рода претензию на бессмертие, — отлично описана Джейн Остен. «Его характер несколько испортился, вероятно, потому, что он, как многие представители его пола, обнаружил, что из-за некоего непостижимого влечения к красоте оказался мужем очень глупой женщины». «Гордость и предубеждение», мистер Беннет.

— «Чувства и чувствительность», мистер Палмер. Когда смотришь на Барбару Бероун, влечение не кажется таким уж непостижимым.

— «Чувства и чувствительность»? Вы уверены? Ну, в любом случае я рад, что у меня стойкий иммунитет против этой конкретной разновидности рабства и тяги к обладанию, которая, похоже, от него неотделима. Красота — это взятка, подкупающая разум и лишающая его способности критически мыслить. Одному Богу известно, что Бероун надеялся приобрести, если не брать в расчет тяжесть вины. Вероятно, Святой Грааль.

В целом, решил Дэлглиш, визит в Сент-Джонсский лес оказался даже более продуктивным, чем можно было предположить, и остаток времени посвятил спокойному чаепитию. Нужно же было отблагодарить хозяйку хотя бы видимостью благовоспитанного поведения, к тому же у него не было особой причины торопиться. Ублаженный заботливым вниманием Нелли Акройд, он уютно устроился в чуть раскачивающемся кресле, подлокотники и подголовник которого были словно бы специально подогнаны под его фигуру, и устремил умиротворенный взгляд на водную гладь канала, просвечивающую сквозь все еще напоенный дневным светом зимний сад. Чуть позже ему с трудом удалось заставить себя встать, попрощаться и отправиться обратно в Ярд, чтобы, прихватив там Кейт Мискин, ехать интервьюировать единственную дочь Бероуна.

5

Мелвин Джонс не собирался предаваться сексу. Они встретились с Трейси на их обычном месте, у ворот, ведущих на дорожку, бегущую вдоль канала, и просто гуляли по ней. Ее стройное тело тесно прижималось к нему, рука уютно покоилась на изгибе его локтя, пока они не дошли до своего укромного уголка — пятачка притоптанной травы позади прямого мертвого остова бузины. И все случилось так, как и должно было неизбежно случиться. Быстрый, не приносящий удовлетворения спазм — и остальное точно так же, как всегда: резкий дух глинистой почвы и прелых листьев, мягкая земля под его ногами, ее жаждущее, напрягшееся под ним тело, запах ее подмышек, ее пальцы, вцепившиеся ему в волосы, шершавость древесной коры на щеке, водяные блики, вспыхивающие сквозь гущу листвы. И вот все кончено. Но депрессия, которая всегда наступала потом, на сей раз оказалась тяжелее, чем когда бы то ни было. Ему хотелось провалиться под землю и громко завыть.

— Дорогой, нам придется пойти в полицию, — прошептала она. — Мы должны рассказать, что мы видели.

— Да ерунда все это. Просто машина, припаркованная возле церкви.

— Возле входа в ризницу, то есть там, где это случилось. И в тот же самый вечер. И время мы знаем — около семи часов. Это могла быть машина убийцы.

— Вряд ли он ездит на черном «ровере», да мы к тому же и на номер не обратили внимания.

— Но мы обязаны рассказать. Если они не найдут того, кто это сделал, если он убьет еще кого-нибудь, мы никогда себе этого не простим!

Его чуть не стошнило от экстатического самодовольства, послышавшегося в ее интонации. Как же он раньше не замечал этого постоянного подвывания в ее голосе?

— Ты же сказала, что твой отец убьет нас, если узнает, что мы встречаемся, — безнадежно напомнил он. — Не соврешь же ты, что была на вечерних занятиях?

— Но, дорогой, теперь совсем другое дело. Это он поймет. И потом, мы можем помолвиться. А всем скажем, что уже помолвлены.

Ну конечно! — внезапно осенило Мелвина. Отец, этот респектабельный проповедник-любитель, не будет иметь ничего против — только бы скандала не было. Публичность, сознание собственной важности будут ему даже приятны. А им придется пожениться. Уж папочка с мамочкой, да и сама Трейси об этом позаботятся. Перед ним, словно киноролик, вдруг стала разворачиваться вся его будущая безнадежная жизнь; картинки, сменяя друг друга, уводили в неотвратимые годы, лежащие впереди. Вот он бродит по крохотному дому ее родителей — а где еще они смогут позволить себе жить в ожидании муниципальной квартиры? Первый ребенок, орущий по ночам. Ее упрекающий голос с вечным подвыванием. Медленное умирание — всего, даже желаний. Погиб человек, бывший министр, человек, которого он никогда не видел, не знал, чья жизнь никогда до этого момента не пересекалась с его жизнью. Кто-то, то ли его убийца, то ли невинный автомобилист, припарковал свой «ровер» возле церкви. Полиция поймает убийцу — если был убийца, — и тот отправится в тюрьму на пожизненное заключение, а через десять лет выйдет и снова станет свободным. А ему, Мелвину, всего двадцать один год, и его пожизненное заключение окончится только с его смертью. Что же такого он сделал, чтобы заслужить подобное наказание? Его грех так ничтожен по сравнению с убийством. Парень чуть не взревел от такой несправедливости.

— Ладно, — сказал он с унылой покорностью. — Пойдем в участок на Харроу-роуд, расскажем о машине.

6

Квартира Сары Бероун располагалась в одном из мрачного ряда одинаковых пятиэтажных домов, фасад которого, чересчур вычурный и закопченный, был футов на тридцать сдвинут в глубину от Кромвель-роуд и прикрыт изгородью из пыльных лавровых кустов и колючей, почти лишенной листвы бирючины. Рядом с коробкой домофона была прикреплена табличка с девятью кнопками. Против верхней значилось всего одно слово: «Бероун». Позвонив, они тут же толкнули дверь, и она открылась. Пройдя через вестибюль, Дэлглиш и Кейт очутились в узком холле: пол затянут линолеумом, стены выкрашены неизбывной глянцево-кремовой краской, единственный предмет мебели — столик для писем. Клетка лифта едва вмещала двух пассажиров. Задняя стена кабины почти сплошь была зеркальной, но когда лифт с грохотом медленно пополз вверх, отражение в нем их фигур, стоящих настолько близко друг к другу, что Дэлглиш ощущал сладкий запах чистоты, исходящий от ее волос, и почти слышал биение ее сердца, ничуть не помогло зрительно расширить пространство: на него начал неотвратимо надвигаться приступ клаустрофобии. Дернувшись, лифт остановился. Когда они вышли из него и Кейт повернулась, чтобы захлопнуть дверь шахты, Дэлглиш увидел, что Сара Бероун поджидает их на пороге.

Фамильное сходство было почти сверхъестественным. Она стояла в дверном проеме словно тень своего отца в женском исполнении. Те же широко расставленные серые глаза, те же набрякшие веки, тот же изящный костяк и аристократичность облика, только лишенная патины мужской самоуверенности и успеха. Светлые волосы, не золотистые, как у Барбары Бероун, зато более насыщенные, почти рыжие, были уже чуть тронуты сединой и висели сухими безжизненными плетьми, обрамляя конусообразное бероуновское лицо. Дэлглиш знал, что ей двадцать с небольшим, но выглядела она гораздо старше, медового цвета кожа казалась бескровной от усталости. Девушка даже не взглянула на его удостоверение, и ему стало интересно: ей безразлично или это легкая демонстрация презрения? Кейт, когда он их познакомил, она лишь кивнула, потом, отступив в сторону, жестом указала на гостиную, расположенную в глубине холла. Там им навстречу поднялась знакомая фигура — они оказались лицом к лицу с Айвором Гарродом.

Сара Бероун представила всех друг другу, но его присутствия никак не объяснила. Впрочем, и не была обязана: ее квартира — она может приглашать кого пожелает. Это они с Кейт были обычно незваными гостями, явившимися в лучшем случае по вынужденному приглашению или молчаливому согласию; их всего лишь терпели, рады им бывали редко.

После вызывающего клаустрофобию лифта и тусклого холла они вступили в пространство света и простора. Квартира была перестроена из мансарды, и гостиная тянулась едва ли не во всю ширину дома. Северная стена была полностью стеклянной, с раздвижными дверями, выходящими на узкий балкон-балюстраду. В дальнем конце виднелась дверь, ведущая скорее всего на кухню. Двери в спальню и ванную, как предположил Дэлглиш, открывались из холла. Он приучил себя схватывать характерные особенности помещения, не подавая вида, что изучает его, поскольку это было бы сочтено хозяевами — да и им самим, окажись он на их месте, — оскорбительным со стороны чужого человека, тем более полицейского. Ему всегда казалось странным, что он, человек, болезненно чувствительный к вторжению в свою частную жизнь, выбрал профессию, заставляющую его почти ежедневно вторгаться в частную жизнь других людей. Но жизненное пространство других людей и предметы, которыми они себя окружают, непреодолимо любопытны для детектива как характеристика личности, как невольные свидетельства, выдающие ее характер, интересы, навязчивые идеи.

Эта комната, несомненно, представляла собой и гостиную, и студию. Мебели в ней было не много, но все удобно устроено. Два больших потрепанных дивана стояли у противоположных стен, над каждым — книжные полки; имелись здесь также стереосистема и бар. Перед окном — небольшой обеденный круглый стол с четырьмя стульями. Стена напротив окна была покрыта пробковой панелью с пришпиленными к ней фотографиями. Справа — виды Лондона и портреты лондонцев; в этой подборке, видимо, был заключен некий политический смысл: расфуфыренные для вечеринки в дворцовом саду пары, дефилирующие через Сент-Джеймсский парк, на фоне эстрады. Группа чернокожих в Брикстоне, возмущенно уставившаяся прямо в объектив. Королевские стипендиаты Вестминстер-скул,^[24] гуськом чинно стекающиеся к Аббатству.^[25] Переполненная детская площадка, худенький мальчик, ухватившись за прутья, смотрит сквозь ограду тоскливым взглядом, как посаженный за решетку беспризорник. Женщина с лисьей мордочкой выбирает меха в «Харродз». Муж и жена, пенсионеры, со сложенными на коленях узловатыми руками сидят в оцепенении, словно стаффордширские статуэтки, по обе стороны электрического камина. Смысл этого политического послания, подумал Дэлглиш, слишком легковесен, однако, насколько он мог судить, с профессиональной точки зрения снимки были выполнены умело, в интересных ракурсах. Левая часть экспозиции представляла то, что, вероятно, было более прибыльным заказом: череду портретов известных писателей. Однако некая озабоченность фотографа проблемой социального неравенства давала себя знать и здесь. Мужчины, небритые, без галстуков, по моде небрежно одетые в рубашки с открытым воротом, выглядели так, словно либо только что участвовали в литературной дискуссии на Четвертом канале, либо направлялись на биржу труда 1930-х годов, между тем как женщины казались либо затравленными, либо ощетинившимися. Исключение составляла пышногрудая бабушка, прославившаяся своими детективными рассказами, — она скорбно смотрела в камеру, словно сожалела то ли о кровавом характере своего творчества, то ли о размере полученного аванса.

Сара Бероун указала им на диван справа от двери, а сама села на противоположный. Диспозиция оказалась едва ли годной для чего-либо иного, кроме как для натужного перекрикивания через всю комнату. Гаррод устроился на подлокотнике дальнего от Сары дивана, словно бы намеренно дистанцируясь от всех троих. За последний год он, казалось, сознательно ушел с политической авансцены, и теперь гораздо реже случалась возможность услышать, как он выдвигает на обсуждение идеи революционной рабочей борьбы; видимо, он сосредоточился на своей профессии социального работника общины, что бы это ни значило. Тем не менее он все еще был безошибочно узнаваем — человек, который даже в состоянии покоя держал себя так, будто отлично сознавал силу своего физического присутствия, но умел отлично ее контролировать. В обычных джинсах и белой рубашке с открытым воротом он ухитрялся выглядеть одновременно просто и элегантно. Этот человек, подумал Дэлглиш, со своим продолговатым надменным флорентийским лицом, благородным изгибом губ, носом с горбинкой и копной темных волос, с глазами, которые ничего не упускают, вполне мог быть сошедшим с полотна героем какого-нибудь выставленного в Уффици портрета.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил он. — Вина? Виски? Кофе?

Голос его звучал почти нарочито вежливо, но ничего сардонического либо провокационно-подобострастного в нем не было. Дэлглиш знал его мнение о столичной полиции, Гаррод довольно часто его высказывал. Но сейчас он играл очень осторожно. Они все должны быть на одной стороне, по крайней мере в настоящий момент. Дэлглиш и Кейт отказались от его предложения, и наступила короткая пауза, которую прервала Сара Бероун:

— Вы приехали в связи со смертью моего отца, конечно же? Не думаю, чтобы я могла существенно вам помочь. Я не видела его и не говорила с ним уже больше трех месяцев.

— Но вы приходили на Камден-Хилл-сквер во вторник днем, — напомнил Дэлглиш.

— Да, навестить бабушку. У меня образовался свободный час между двумя встречами, и я хотела попытаться выяснить, что происходит: уход моего отца со всех служб, слухи о сверхъестественном опыте, который он пережил в той церкви… Мне не у кого было больше спросить, не с кем поговорить. Но бабушки не оказалось дома, и я не стала ждать. Ушла около половины пятого.

— Вы заходили в отцовский кабинет?

— В кабинет? — Она искренне удивилась, потом сообразила: — Наверное, вы спрашиваете из-за его ежедневника? Бабушка сказала, что вы нашли его в церкви полуобгоревшим. Да, я заходила в кабинет, но ежедневника не видела.

— Но вы знали, где он его хранил?

— Конечно. В ящике стола. Об этом все в доме знали. А почему вы спрашиваете?

— Просто в надежде, что вы могли его видеть. Было бы очень важно знать, лежал ли он еще там в половине пятого. Мы не можем установить маршрут передвижений вашего отца после того, как он покинул офис агента по недвижимости на Кенсингтон-Хай-стрит в половине двенадцатого. Если бы вы случайно заглянули в ящик и ежедневник оказался еще там, тогда существовала бы вероятность, что сэр Пол, никем не замеченный, возвращался домой во второй половине дня.

Это была лишь одна вероятность, и Дэлглиш не обманывал себя надеждой, будто Гаррод не догадывается об остальных.

— Мы не знаем даже, что, в сущности, произошло, — только то, что Саре рассказала ее бабушка: сэр Пол и какой-то бродяга найдены с перерезанным горлом в церкви, и, вероятно, орудием послужила бритва самого сэра Пола. Мы надеялись, что вы расскажете нам больше. Вы подозреваете убийство?

— Думаю, в этом не может быть никаких сомнений, — ответил Дэлглиш. Он заметил, как две фигуры в противоположных концах комнаты почти зримо оцепенели, и спокойно добавил: — Бродяга, Харри Мак, разумеется, сам себе горло не перерезал. Его смерть не имеет сокрушительного общественного значения, но, безусловно, и его жизнь чего-то стоила, по крайней мере для него самого.

Если это не спровоцирует Гаррода, подумал Дэлглиш, то уж и не знаю, что вообще может его спровоцировать. Но Гаррод лишь спокойно сказал:

— Если вы спрашиваете, есть ли у нас алиби на момент убийства Харри Мака, то мы были здесь, вместе, с шести часов вечера вторника до девяти утра среды. Ужинали мы тоже здесь. Я купил пирог с грибами у «Маркса и Спенсера» на Кенсингтон-Хай-стрит, и мы съели его здесь. Могу доложить, какое вино мы пили, но не думаю, что это имеет отношение к делу.

Это было первым проявлением раздражения, однако голос Гаррода все еще звучал уравновешенно, а взгляд оставался прямым и безмятежным.

— Но папа! Что случилось с папой? — воскликнула Сара Бероун.

— Мы квалифицируем это как смерть при подозрительных обстоятельствах, — ответил Дэлглиш. — Большего сказать не можем, пока не получим результаты вскрытия и лабораторных анализов.

Сара неожиданно встала, перешла к окну и уставилась на взъерошенный осенью сад. Гаррод соскользнул с подлокотника, направился к бару, налил два бокала красного вина и молча отнес один ей, но она отрицательно покачала головой. Тогда он вернулся на старое место, держа в руке свой бокал, но пить не стал.

— Послушайте, коммандер, — сказал он, — это ведь не визит соболезнования, правда? И хотя то, что вас заботит судьба Харри Мака, весьма похвально, вы ведь пришли не из-за мертвого бродяги. Если бы труп Харри оказался единственным в той ризнице, им бы занимался от силы какой-нибудь сержант. Полагаю, мисс Бероун имеет право знать ответ на вопрос: опрашивают ли ее в связи с расследованием убийства или вам просто интересно знать, почему Пол Бероун вдруг решил покончить с собой. Уголовное расследование — ваша работа, не моя, но я думаю, что к настоящему времени с ним так или иначе должно быть покончено.

Интересно, был ли намеренным этот жутковатый каламбур? — подумал Дэлглиш. В любом случае Гаррод не счел нужным извиниться, зато Дэлглиш заметил, как передернуло молчаливо стоявшую у окна Сару. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Игнорируя Гаррода, Дэлглиш обратился к ней:

— Я хотел бы сказать что-нибудь более определенное, но в настоящий момент это просто невозможно. Самоубийство пока остается вероятным. Я надеялся, что вы недавно виделись с отцом и смогли бы сказать, каким вы его нашли и не говорил ли он вам чего-нибудь, что могло иметь отношение к его смерти. Знаю, эти вопросы болезненны для вас, и мне искренне жаль, что приходится вам их задавать и вообще находиться здесь.

— Однажды он говорил со мной о самоубийстве, — сказала она, — но не в том смысле, какой вы имеете в виду.

— Это было недавно, мисс Бероун?

— О нет, мы не разговаривали с ним уже несколько лет. То есть по-настоящему не разговаривали, простое сотрясение воздуха не в счет. Нет, это случилось, когда я приехала из Кембриджа на каникулы после первого семестра. Один из моих приятелей покончил с собой, и мы с отцом говорили о его смерти и о самоубийстве как таковом. Я навсегда запомнила тот разговор. Он сказал, что есть люди, которые думают о самоубийстве как о возможности, которая всегда открыта. Но это не так. Самоубийство — конец всех возможностей. Он вспомнил Шопенгауэра: самоубийство может рассматриваться как эксперимент, как вопрос, который человек задает природе, пытаясь вынудить ее ответить. Неудачный эксперимент, ибо он влечет за собой разрушение того самого сознания, которое задает вопрос и ждет ответа. Папа сказал тогда: «Пока мы здесь, всегда остается возможность, даже уверенность в том, что все можно изменить. Единственно допустимый момент покончить с собой наступает для человека не тогда, когда жизнь делается невыносимой, а тогда, когда он предпочитает не проживать ее, даже если она обещает стать терпимой или, более того, приятной».

— Звучит как выражение предельного отчаяния.

— Да. Думаю, что именно это он мог испытывать — предельное отчаяние.

Внезапно в разговор вклинился Гаррод:

— Он мог бы процитировать и Ницше: «Мысль о самоубийстве — великое утешение: с ее помощью человек может благополучно пережить много страшных ночей».

Не обращая на него никакого внимания, Дэлглиш продолжал обращаться непосредственно к Саре Бероун:

— Значит, ваш отец не виделся с вами и не писал вам? Не объяснял, что случилось в той церкви, почему он оставил службу и сложил с себя депутатские полномочия?

Он почти ожидал, что она ответит: «Какое отношение это имеет к теперешнему расследованию и какое вам до этого дело?» Но вместо этого она сказала:

— О нет! Наверняка он думал, что мне это совершенно безразлично. Я узнала обо всем только тогда, когда мне позвонила его жена. Это было после того, как он отказался от министерского поста. Она, кажется, думала, что я могу оказать на него какое-то влияние. Насколько же она не понимает ни его, ни меня! Но если бы она не позвонила, мне бы пришлось узнать о его отставке из газет. — И вдруг ее словно прорвало: — Боже милостивый! Он даже взгляды свои не мог изменить как нормальный человек. Ему нужно было, чтобы на него снизошло его собственное, персональное, видение райского блаженства. Даже в отставку уйти с благородной сдержанностью не мог.

— Мне кажется, он вел себя достаточно сдержанно, — примирительно сказал Дэлглиш. — Судя по всему, он считал, что это его личное дело, которое нужно просто делать, а не обсуждать.

— Ну конечно, не мог же он выплеснуть все это на первые страницы воскресных тяжеловесов. Быть может, понимал, что этим только выставит себя на посмешище. Себя и всю семью.

— Это было бы важно? — поинтересовался Дэлглиш.

— Для меня — нет, но для бабушки — несомненно. Думаю, для нее это и сейчас важно. Ну и для его жены, разумеется. Она ведь считала, что выходит замуж за человека, которому вскоре предстоит стать премьер-министром. Ей бы не понравилось быть привязанной к чудаку, помешавшемуся на религии. Ну теперь-то она от него свободна. И он свободен от нас, от всех нас.

Она немного помолчала, потом сказала с неожиданной горячностью:

— Я не собираюсь притворяться. Все равно вам хорошо известно, что между моим отцом и мной существовало, ну, скажем, отчуждение. Это ни для кого не секрет. Мне не нравились его политические взгляды, мне не нравилось, как он относился к моей матери, мне не нравилось, как он относился ко мне. Я марксистка, это тоже не секрет. В каком-нибудь из малозначительных списков у ваших людей я наверняка числюсь. И для меня мои политические убеждения важны. А вот что его убеждения были важны для него, не думаю. Он предпочитал говорить о политике в том же стиле, в каком говорят об увиденном недавно спектакле или о последней прочитанной книге, будто это интеллектуальное развлечение, нечто, о чем можно, как он выражался, цивилизованно спорить. А один раз сказал, что одна из причин, по которой он сожалел об утрате религии, состоит в том, что люди возвысили политику до уровня религиозной веры, а это опасно. Но для меня политика именно это и есть — вера.

— Учитывая сложившиеся между вами отношения, его завещательный отказ в вашу пользу, должно быть, будет представлять для вашего сознания некую дилемму?

— Это тактичный способ спросить, не убила ли я своего отца из-за денег?

— Нет, мисс Бероун. Это не слишком тактичный способ узнать, как вы чувствуете себя перед лицом столь незаурядной моральной дилеммы.

— Прекрасно я себя чувствую, просто прекрасно. Что касается меня, то никакой дилеммы нет. Что бы мне ни причиталось, все пойдет на благие цели. К тому же это будет весьма скромная сумма. Двадцать тысяч, да? Чтобы изменить этот мир, нужно гораздо больше, чем двадцать тысяч фунтов.

Она решительно прошла обратно к дивану, села, и они увидели, что она плачет.

— Простите, — сквозь слезы сказала Сара. — Простите. Это смешно. Наверное, просто шок. И усталость. Я почти не спала прошлой ночью. И у меня был напряженный день, встречи, которые я не могла отменить. Да и почему, собственно, я должна была их отменять? Все равно я ничего уже не могу для него сделать.

Дэлглишу было не внове наблюдать подобное. Людское горе, слезы неотделимы от расследования убийства. Он научился не выказывать ни удивления, ни смущения. Действовать, конечно, приходилось по-разному. Чашка горячего сладкого чая, если под рукой было все, что нужно, чтобы его приготовить; стаканчик шерри, если поблизости имелась бутылка; глоток виски. Он никогда не мог заставить себя положить руку на плечо горюющему человеку, да ей это вряд ли бы и понравилось. Он почувствовал, как напряглось тело сидевшей рядом Кейт, словно она инстинктивно готовилась броситься на помощь девушке, но, посмотрев на Гаррода, увидела, что тот не шелохнулся. Все замерли в молчании. Всхлипывания скоро прекратились, Сара Бероун взяла себя в руки и снова подняла голову.

— Простите, — повторила она. — Простите. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Через минуту я буду в норме.

— Не думаю, что мы можем сообщить еще что-нибудь полезное, но если у вас есть другие вопросы, нельзя ли отложить их до другого раза? Мисс Бероун слишком расстроена, — сказал Гаррод.

— Это я вижу, — согласился Дэлглиш. — Если она хочет, чтобы мы ушли, разумеется, мы уйдем.

Однако неожиданно, посмотрев на Гаррода, Сара сказала:

— Уйди лучше ты. Я в порядке. Ты сказал то, что хотел сказать. Ночь со вторника на среду, всю ночь, ты провел здесь, со мной. Мы были вместе. А о моем отце тебе сказать нечего. Ты его не знал. Так что почему бы тебе не уйти?

Дэлглиша поразила подлинная горечь, прозвучавшая в ее голосе. Гарроду едва ли понравилась такая резкая отставка, но он был слишком сообразителен и слишком хорошо себя контролировал, чтобы возражать, — лишь взглянул на нее, скорее, с неким отстраненным интересом, чем с недовольством, и коротко произнес:

— Если я тебе понадоблюсь — позвони.

Дэлглиш дождался, когда он дойдет до двери, и только тогда тихо сказал:

— Одну минуту. Дайана Траверс и Тереза Нолан. Что вы о них знаете?

Гаррод замер на секунду, потом медленно развернулся и ответил:

— Только то, что обе они мертвы. Я время от времени читаю «Патерностер ревю».

— Недавняя статья о сэре Поле в «Ревю» отчасти была основана на оскорбительном анонимном письме, посланном как ему, так и в несколько газет. Вот оно.

Он достал письмо из кейса и вручил его Гарроду. Все молча ждали, пока тот его читал. Потом Гаррод с бесстрастным выражением передал письмо Саре Бероун и, обращаясь к Дэлглишу, сказал:

— Надеюсь, вы не предполагаете, что он наложил на себя руки из-за того, что кто-то послал ему злобное письмо? Со стороны политика это было бы непростительной чувствительностью, вы не находите? К тому же он был барристером. Если бы он увидел в этом письме повод для судебного преследования, он бы знал, что делать.

— Я не предполагаю, что письмо могло послужить мотивом для самоубийства, — ответил Дэлглиш. — Я хотел лишь спросить, не знаете ли вы или мисс Бероун, кто мог его написать?

Девушка лишь покачала головой, возвращая письмо, однако от Дэлглиша не укрылось, что ей не понравилось то, что оно всплыло. Она не была ни хорошей актрисой, ни умелой лгуньей.

— Признаю, я воспринял как само собой разумеющееся, что отцом ребенка Терезы Нолан был Бероун, но я не испытал потребности что-либо предпринять по этому поводу. Если бы испытал, придумал бы что-нибудь более эффективное, чем эта бездоказательная злобная стряпня. Я видел девушку всего один раз, во время того злосчастного ужина на Камден-Хилл. Леди Урсула шла на поправку, в тот вечер она впервые спустилась вниз. Бедная девушка, конечно, чувствовала себя подавленно. В соответствии с полученным воспитанием леди Урсула точно знала, где кто должен есть и, разумеется, где кому положено сидеть за столом. Сиделка Нолан, бедное дитя, ужинала не в положенном для нее месте, и ей дали это понять.

— Не намеренно, — тихо вставила Сара Бероун.

— О, я вовсе не сказал, что это было намеренно. Женщины вроде твоей бабушки способны оскорбить самим фактом своего присутствия. Намерение здесь совершенно ни при чем.

После этого, не прикоснувшись к Саре, даже не взглянув на нее, он официально, как со случайно встретившимися на вечеринке знакомыми, попрощался с Кейт и Дэлглишем и вышел, закрыв за собой дверь. Девушка изо всех сил старалась держать себя в руках, но в конце концов разрыдалась. Кейт встала, вышла через дальнюю дверь и после, как показалось Дэлглишу, более долгого, чем требовалось, отсутствия вернулась со стаканом воды. Присев рядом с Сарой, протянула его ей. Девушка жадно выпила воду.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Я веду себя глупо. Это просто потому, что все еще не могу поверить, что он умер и я больше никогда его не увижу. Наверное, в глубине души я всегда надеялась: когда-нибудь, как-нибудь между нами все наладится. Мне казалось, что у нас впереди куча времени. А теперь все они ушли — мама, папа, дядя Хьюго. О Господи, какая безнадежность!

Ему хотелось бы спросить у нее кое-что еще, но он счел, что сейчас не время. Они подождали, пока Сара успокоится, и, прежде чем уйти, спросили, уверена ли она, что с ней все хорошо. Дэлглиша неприятно кольнула неискренность собственного вопроса, его официальное лицемерие. Ей было настолько «хорошо», насколько вообще могло быть в их присутствии.

Когда они отъехали от дома, Кейт, немного помолчав, сказала:

— У нее электрическая кухня, сэр. Там, правда, есть одна упаковка спичек «Брайант и Мэй» из четырех коробков, но это все. И это еще ни о чем не свидетельствует. Они могли купить один коробок и потом выбросить его.

«Значит, она пошла за водой, проявив искреннее сочувствие, заботу, — подумал Дэлглиш, — но мысль ее все равно работала в направлении поиска улик. А кое-кто из моих коллег еще утверждает, что женщины более сентиментальны, чем мужчины».

— Мы не должны возлагать чрезмерных надежд на единственный спичечный коробок. Нет ничего проще, чем раздобыть спички, и их труднее всего идентифицировать.

— Есть еще кое-что, сэр. Я заглянула в мусорную корзину и нашла там картонную коробку из-под грибного пирога от «Маркса и Спенсера». Они действительно ели пирог, но на упаковке стоит срок годности, закончившийся за два дня до вторника. Он не мог купить этот пирог во вторник — с каких это пор «Маркс и Спенсер» торгует просроченной едой? Я не знала, следовало ли взять коробку.

— Мы пока не имеем права изымать что бы то ни было в этой квартире. Еще рано. А что касается коробки, то можно сказать, что это свидетельство скорее в их пользу. Если бы они планировали преступление, думаю, Гаррод купил бы еду во вторник утром и позаботился о том, чтобы кассирша его запомнила. И еще одно: они представили алиби на всю ночь, — а это означает, что им, вероятнее всего, неизвестно время, когда произошло убийство.

— Но разве Гаррод не слишком умен, чтобы попасть в эту ловушку?

— Он, конечно, не стал бы привязывать свое алиби точно к восьми часам вечера, но то, что он слишком уж щедро обеспечил его с шести вечера до девяти утра, позволяет предположить, что он играет наверняка, с запасом.

И это алиби, как и все другие, будет не так просто опровергнуть. Они с Кейт, разумеется, изучили всю имеющуюся информацию перед этой встречей, как делали всегда, и знали, что Гаррод жил в Блумсбери, один, в квартире с одной спальней, в большом безликом доме без привратника. Если бы он утверждал, что провел ночь в другом месте, было бы трудно найти человека, который смог бы доказать обратное. Как и все в этом деле, кого они уже успели допросить, Сара Бероун имела любовника и представила алиби. Оно могло казаться не слишком убедительным, но Дэлглиш был достаточно высокого мнения об уме Гаррода, чтобы предположить, что его алиби будет легко опровергнуть, и, уж во всяком случае, не на основании штампа о сроке годности грибного пирога.

Едва Дэлглиш успел вернуться в Ярд и войти в свой кабинет, как появился Массингем. Он всегда гордился способностью сдерживать собственные эмоции, вот и сейчас его голос звучал нарочито бесстрастно.

— Только что звонили из полицейского участка на Харроу-роуд, сэр. У них интересная информация. Минут десять назад к ним в участок явилась молодая пара, парень двадцати одного года и его девушка. Во вторник вечером они шли по тропинке, которая идет вдоль канала, — любовное свидание, надо полагать. Мимо церкви они проходили как раз незадолго до семи и видели припаркованный у южного входа большой черный «ровер».

— Номер они запомнили?

— Ну уж вы много хотите, сэр. Они даже насчет марки не совсем уверены. Но время называют точно. Девушку ждали дома к половине восьмого, и, как раз перед тем, как сойти с тропинки, они посмотрели на часы. И еще: парень, Мелвин Джонс, уверяет, что номер машины относился к категории «А». В участке считают, что он говорит правду. Бедняга кажется совсем пришибленным, но он не похож на психа, ищущего публичной известности. В участке пару попросили задержаться до моего прибытия. Любой приехавший в церковь оставил бы машину на специально отведенной стоянке. Но местные жители предпочитают парковать свои автомобили там, где они могут за ними следить. И это не такое место, где рядом есть театр или модные рестораны. Бьюсь об заклад, существует только один черный «ровер», который мог быть припаркован возле самой церкви.

— Это преждевременный вывод, Джон. Были сумерки, молодые люди спешили. Ведь они даже не уверены, что это был действительно «ровер».

— Вы меня обескураживаете, сэр. Поеду-ка я лучше туда. При моем везении наверняка обнаружу, что это был катафалк местного похоронного бюро!

7

Сара была уверена, что Айвор непременно вернется вечером. Предварительно звонить он не станет — отчасти из чрезмерной осторожности, отчасти потому, что всегда ожидал застать ее дома, если она знала, что он может прийти. Впервые с тех пор, как они стали любовниками, она боялась услышать его условный звонок в домофон: один длинный и три коротких. И почему он не может позвонить по телефону и предупредить, когда его ожидать, подумалось ей с раздражением? Она попыталась отвлечься работой. Ее новейшим проектом был монтаж из двух черно-белых фотографий, сделанных прошлой зимой в Ричмонд-парке: голые сучья огромных дубов на фоне беспорядочно мчащихся облаков. Сара собиралась состыковать их в зеркальной проекции, чтобы сплетенные сучья казались корнями, отражающимися в воде. Но теперь, складывая снимки так и эдак, она подумала, что затея бессмысленна: дешевый вторичный эффект. В сущности, эту, как и прочие ее работы, можно назвать метафорой всей ее жизни — скудной, иллюзорной, второсортной, основанной на украденном чужом опыте, чужих идеях. Даже съемки Лондона, отлично задуманные, получились неубедительными — стереотипы, увиденные глазами Айвора, а не ее собственными. «Мне нужно научиться быть собой, как бы это ни было трудно и поздно. Я должна это сделать», — подумала она, и ей показалось странным, что потребовалось пережить смерть отца, чтобы прийти к столь нехитрой мысли.

К восьми часам она проголодалась и стала готовить себе омлет, тщательно пропекая его на слабом жару и соблюдая все кулинарные требования, как если бы собиралась есть его вместе с Айвором. Если он придет после того, как она начнет ужинать, то приготовит себе другой. Но вот она уже и посуду вымыла, а его все не было. Сара вышла на балкон и стала смотреть на темную громаду домов, отделенную от нее садом, — там в окнах начинали вспыхивать огни, словно сигналы из космоса. Наверное, какие-то незнакомые люди оттуда тоже всматриваются в ее окно — в широкий прямоугольник освещенного стекла. А что, если полиция зайдет и к ним поинтересоваться, видели ли они свет в этом окне во вторник вечером? Предусмотрел ли Айвор, при всем его уме, и такую возможность?

Уставившись в темноту, Сара заставила себя думать об отце. Она точно могла вспомнить момент, после которого в их отношениях произошел надлом. Они жили тогда в Челси — только родители, она и Мэтти. Было туманное августовское утро, семь часов, она сидела одна в столовой, наливала себе первую чашку кофе, когда раздался звонок. Сара сняла трубку в холле и услышала скорбную весть в тот самый момент, когда ее отец начал спускаться по лестнице. Увидев ее лицо, он остановился, держась одной рукой за перила. Она посмотрела на него снизу.

— Это полковник, командир дяди Хьюго. Он счел необходимым позвонить лично. Папа, дядя Хьюго умер. — Их глаза встретились, время словно бы замерло на миг, и она ясно различила в отцовском взгляде смесь торжества, отчаянной надежды и уверенности, что теперь Барбара достанется ему. Все это мгновенно промелькнуло в его глазах, потом время двинулось дальше, отец взял у нее трубку, а она, ни слова не говоря, вернулась в столовую, прошла ее насквозь и через французские двери вышла в густую зелень сада, дрожа от ужаса.

После этого их отношения разладились. Все, что случилось потом — автокатастрофа, смерть ее матери, его женитьба на Барбаре всего пять месяцев спустя, — казалось лишь неизбежным следствием того мига осознания, невольного с его стороны, но принятого им как неотвратимость. И еще до свадьбы чудовищность этого общего знания сделала для них невозможным смотреть друг другу в глаза. Ему было стыдно, что она знает. Ей было стыдно знать. Когда они переехали в дом Хьюго — дом, который отторгал и отвергал их с самого первого дня, — она носила в себе это знание как тайную болезнь; ей казалось, что если бы Холлиуэлл, Мэтти или бабушка что-то заподозрили, они могли бы заразиться от нее.

На Камден-Хилл-сквер они с отцом напоминали случайно повстречавшихся в одном отеле знакомцев, владеющих общей постыдной тайной, привыкших передвигаться по коридорам украдкой, чтобы ненароком не натолкнуться друг на друга, старающихся есть в разное время, не имеющих ни минуты покоя, постоянно прислушивающихся к звуку шагов, к скрежету ключа в замочной скважине. Айвор стал ее спасением и отмщением. Она отчаянно искала причину, предлог для того, чтобы отойти от семьи, она жаждала любви, но горячее всего — мести. Айвор, с которым она познакомилась, когда тот заказывал ей цикл фотографий, дал ей все это. Еще до отцовской женитьбы она уехала из дому, заняв денег под скромное наследство, которое должна была получить по завещанию матери, чтобы внести залог за квартиру на Кромвель-роуд. Страстно предаваясь всему, чего отец не любил или что презирал, она пыталась освободиться от него. Но теперь он ушел навсегда, и ей уже никогда не стать свободной.

Один из стульев возле обеденного стола оставался выдвинутым. На него еще только вчера болезненно опустилась бабушка и жестким, односложным, как тиканье таксомоторного счетчика, языком поведала новость: «Никто не ожидает от тебя проявлений чрезмерного горя, но постарайся, когда придет полиция, а она придет, вести себя с благоразумной сдержанностью. Если ты обладаешь влиянием на своего любовника, убеди его сделать то же самое. А теперь не поможешь ли ты мне открыть дверь лифта?»

Сара, с детства знавшая, что ее рождение стало для всех разочарованием — ждали сына, — всегда немного побаивалась бабушку. К тому же у нее не было тех качеств, которыми бабушка восхищалась: ни красоты, ни ума, ни остроумия, ни даже храбрости. Она всегда чувствовала себя неловко в загроможденной мебелью гостиной на верхнем этаже Камден-Хилл, где с тех пор, как умер Хьюго, старая дама сидела почти безотлучно, как некая древняя пророчица в ожидании исполнения своего предсказания. Раньше, в детстве и потом, с Сарой всегда ходил туда отец. И именно отец был для нее главной поддержкой, когда она бросила Кембридж в конце первого курса и перешла в Лондонский политехнический изучать искусство фотографии. Интересно, насколько искренно она переживала из-за матери, когда безрассудная страсть отца к Барбаре стала очевидной? Может быть, она просто боялась той угрозы, которую это представляло для ее удобной, упорядоченной, привычной жизни, обижалась, что ослепленный страстью отец почти перестал ее замечать? Дай Бог, чтобы запоздалое осознание той застарелой ревности стало ее первым маленьким шажком на пути к самой себе.

Гаррод пришел только после одиннадцати, когда она чувствовала себя уже совсем усталой. Он не стал извиняться и тратить время на прелюдии, а, плюхнувшись на диван, сказал:

— Это было не слишком умно, ты не находишь? Идея моего присутствия состояла в том, чтобы у тебя был свидетель. А ты позволила себе остаться один на один с самым, возможно, опасным детективом Ярда и его верной приспешницей, которую он привел для того, чтобы убедить тебя, будто собирается вести себя как джентльмен.

— Не волнуйся, я не выдала им бойскаутский пароль. К тому же они нормальные люди. Инспектор Мискин была весьма добра ко мне.

— Не будь смешной. Эта девушка — фашистка.

— Айвор, как ты можешь такое говорить? Откуда ты знаешь?

— Это моя профессия — знать. Полагаю, она держала тебя за руку, приготовила тебе чашку чаю…

— Она принесла мне стакан воды.

— Что дало ей повод пошарить в кухне, не утруждая себя необходимостью получить ордер на обыск.

— Все было совсем не так! — выкрикнула Сара. — Она не такая!

— Ты понятия не имеешь, что такое полицейский — любой. Ваша, либералов из среднего класса, беда в том, что вы приучены видеть в них союзников. Вы никогда не примете правду о них. Просто не можете. Для вас они всегда некто вроде доброго дядюшки сержанта Диксона, почтительно берущего под козырек и сообщающего детям, который час. Так тебя воспитывали. «Если попадешь в беду, дорогая, если к тебе подойдет плохой дядя и станет показывать что-то нехорошее, немедленно зови полицейского!» Послушай, Дэлглиш знает о твоих политических взглядах, знает о наследстве, знает, что твой любовник — правоверный марксист, которому может захотеться наложить руку на деньги из лучших или худших побуждений. Таким образом, есть мотив и есть подозреваемый, очень подходящий, с его точки зрения, подозреваемый, именно такой, о каком мечтает его учреждение. А потому он может опуститься даже до фабрикации улик.

— Ты сам не веришь в то, что говоришь.

— Ради Христа, Сара, известны прецеденты. Не могла же ты прожить двадцать с лишним лет с закрытыми глазами. Твоя бабка предпочитает верить, что ее сын не был ни убийцей, ни самоубийцей. Ее можно понять. Однако она способна убедить полицейских действовать в соответствии с ее фантазиями. Пусть она и близка к старческому слабоумию, но такие старухи имеют колоссальное влияние. Только ей не удастся сделать из меня жертвенного барана и принести на алтарь семейной гордости Бероунов. Есть лишь один способ вести себя с полицией — не говорить им ничего, ничего! Пусть ублюдки сами потрудятся. Пусть отрабатывают свои исключительные пенсии.

— Надеюсь, если до этого дойдет, ты позволишь мне рассказать им, где я действительно была во вторник вечером?

— До чего — до этого? О чем ты говоришь?

— Если меня действительно арестуют.

— За то, что ты перерезала горло собственному отцу? Вообще-то, если подумать, это могла сделать и женщина. Чтобы полоснуть по шее острой бритвой, особой силы не требуется — только полнейшее хладнокровие. И это должна была быть женщина, которой он доверял, — только такая могла подойти к нему достаточно близко. Это же объяснило бы, почему не было никакой борьбы.

— Откуда ты знаешь, что борьбы не было, Айвор?

— Если бы была, пресса и полиция не стали бы скрывать. Это было бы одним из самых убедительных свидетельств того, что произошло отнюдь не самоубийство. Ты же знаешь, как они обычно пишут: «Сэр Пол отчаянно боролся за жизнь. В комнате царил полный беспорядок». Твой отец убил себя сам, но это вовсе не означает, что полицейские не используют его смерть, чтобы всем досаждать.

— Предположим, я решу рассказать.

— Рассказать — что? Сообщить клички одиннадцати человек, чьих адресов и даже настоящих имен ты не знаешь? Дать адрес загородного дома, где они не найдут ничего инкриминирующего? Когда полицейский офицер ступит на порог явочной квартиры, ячейка будет уже давно распущена, переформирована и переброшена в другое место. Мы не дураки. Для предателей у нас есть своя процедура.

— Какая процедура? Бросите меня в Темзу? Перережете мне горло?

Она заметила удивление в его взгляде. Показалось ей или в нем действительно промелькнуло уважение? Однако сказал он лишь:

— Не будь смешной, — а затем, поднявшись с дивана, направился к выходу.

Но ей было необходимо кое-что у него спросить. Сначала она испугалась, и страх еще не прошел, но, наверное, пора было начать проявлять хоть какую-то храбрость.

— Айвор, — окликнула она его, — где ты был во вторник вечером? Прежде ты никогда не опаздывал на собрания ячейки, всегда приходил первым. Но в тот вечер явился только в десять минут десятого.

— Я был с Корой в книжном магазине, и в метро случился затор. Я ведь тогда же все объяснил. Не был я в церкви Святого Матфея и не перерезал горло твоему отцу, если ты это подразумеваешь. И до того как полиция вынуждена будет признать, что он покончил с собой, нам лучше не встречаться. Связаться со мной можно обычным способом.

— А как же полиция? Что, если они снова придут?

— Непременно придут. Держись нашего алиби и не старайся быть умной. Не надо ничего расписывать. Мы были здесь с шести вечера всю ночь. Ели грибной пирог, выпили бутылку рислинга. Единственное, что тебе нужно, — это помнить, что мы делали вечером в воскресенье, и перенести это на вечер вторника. Не думай, что ты оказываешь большую услугу мне, — защищать тебе нужно себя самое.

И, не прикоснувшись к ней, он ушел. Значит, вот как кончается любовь, устало подумала Сара, — лязгом железной двери и скрежетом спускающегося лифта, медленно уносящего возлюбленного из ее жизни.

Книга четвертая