Пристрастие к смерти — страница 5 из 7

Резус положительный

1

От назойливости незваных посетителей и недоброжелательных глаз Майлса Джилмартина ограждало несколько постов проверки и перепроверки, которые Дэлглишу, с трудом подавлявшему раздражение и нетерпение, казались скорее изобретательной детской игрой, нежели действительно необходимыми или эффективными мерами. Он был не в настроении играть в подобные игры. Поэтому к тому времени, когда его наконец провела в кабинет Джилмартина личная секретарша, неприятно сочетавшая в себе исключительную красоту с самодовольным сознанием привилегии служить такому великому человеку, Дэлглиш уже не мог себя сдерживать. Хотя в кабинете присутствовал Билл Даксбери, он сразу же после официальных приветствий дал себе волю:

— Предполагается, что мы должны быть на одной стороне, если ваше ведомство в состоянии принимать чью-либо сторону, кроме своей собственной. Пол Бероун убит. Если я не получаю поддержки от вас — как вы себе представляете, откуда еще я могу ее получить?

— Я понимаю ваше раздражение, мы действительно не сообщили вам раньше, что Траверс у нас работала… — попытался успокоить его Джилмартин.

— Работала? Вы говорите так, словно речь идет о производственном конвейере. Вы ничего мне не сказали. Я вынужден был сам все выяснять. О, я знаю дух, царящий в вашем мире. Он напоминает мне годы учебы в начальной школе. Там тоже — свои маленькие секреты, свои пароли, церемонии посвящения. Но когда же вы наконец, черт возьми, повзрослеете? Ладно, я понимаю, иногда это до некоторой степени необходимо. Но у вас это превратилось в манию. Секретность ради секретности, бумажная волокита, шпионская бюрократия. Неудивительно, что ваша организация порождает предателей в собственной среде. Я же тем временем расследую реальное убийство, и мою работу весьма облегчило бы, если бы вы перестали играть в свои игры и вернулись к действительности.

— Уверен, что эту речь было бы не менее уместно обратить и к МИ-5, — примирительно сказал Джилмартин. — В том, что вы говорите, есть свой резон, хотя излишнего энтузиазма следует избегать так же, как и чрезмерной забюрократизованности. Но какая организация не страдает этой болезнью? В конце концов, мы имеем дело с информацией, а информация ничего не стоит, если она не подтверждена документально. Мы предоставляем налогоплательщикам товар за каждый фунт их денег.

— Вы действительно не поняли ни слова из того, что я сказал?

— О, разумеется, я все понял, Адам. Но это так на вас не похоже. Какая горячность! Вы начитались шпионских романов.

Года три назад, с тоской подумал Дэлглиш, Джилмартину могло бы прийти в голову, хотя он и не решился бы произнести это вслух: «Это все ваша поэзия». Но теперь так сказать уже нельзя.

— Вы уверены, что убийство Бероуна каким-то образом не затрагивает вас лично? — продолжал Джилмартин. — Вы ведь знали его, не так ли?

— Ради Бога, если кому-то кажется, что я веду это дело так, а не иначе потому, что лично знал жертву, я могу устраниться.

На вежливом, почти бесцветном лице Джилмартина впервые за время разговора промелькнуло нечто вроде беспокойства.

— О, я бы не стал этого делать. Во всяком случае, всего лишь из-за какого-то мелкого упущения с нашей стороны. Кстати, я предполагаю, что Бероуна, может, и не убили. Ходят слухи, будто он покончил с собой, — ведь к тому времени он был явно не в себе. Эта его новая привычка спать в церковных ризницах… И потом, разве он не утверждал, что на него снизошло некое божественное откровение? Не прислушивался к каким-то голосам, вместо того чтобы слушать, что говорит премьер-министр? А эта странная церковь, которую он почему-то выбрал. Я бы понял, если бы это была поздняя английская готика, но романская базилика в Паддингтоне, безусловно, неподходящий выбор для доброго сна, не говоря уж о поисках собственного пути в Дамаск.^[31]

Дэлглиша подмывало спросить, находит ли он церковь Святой Маргариты в Вестминстере более подходящей. Джилмартин, не без самодовольства продемонстрировав по крайней мере поверхностное знание церковной архитектуры и Священного Писания, вышел из-за стола и стал расхаживать от окна к окну, будто бы только сейчас сообразив, что он — единственный из присутствующих — сидел и тем самым ставил себя в невыгодное положение, располагаясь ниже остальных. Он мог позволить себе хорошего портного и одевался с тщательной официальностью, которая, будь он менее самоуверен, позволила бы заподозрить, что он отдает себе отчет в некоторой сомнительности репутации секретной службы и не хочет усугублять эту сомнительность какой бы то ни было небрежностью в манерах или внешнем виде. Но на самом деле он одевался так — как, впрочем, делал и все остальное, — только чтобы доставить себе удовольствие. Сегодня он был элегантен в серых тонах. Поверх строгого костюма в едва заметную более темную полоску его почти бескровное лицо и прилизанные волосы, преждевременно поседевшие и зачесанные назад с высокого лба, подчеркивали как избранный им образ, так и цветовую гамму — досконально продуманная композиция в серых и серебристых оттенках, на фоне которой «галстук старой школы»,^[32] несмотря на его относительную строгость, выделялся как кричащее знамя демонстративного вызова.

По контрасту с Джилмартином, Билл Даксбери, коренастый, краснолицый, громогласный, напоминал фермера, более преуспевающего в сельском хозяйстве, нежели в светскости. Он стоял вполоборота к окну, словно ребенок, получивший указание держаться в стороне от взрослых и их дел. Дэлглиш заметил, что он недавно сбрил усы. Без них его лицо казалось голым и незавершенным. Одет он был в клетчатый твидовый костюм, слишком теплый для относительно мягкой осени; шлица на спине разошлась на полных, весьма напоминающих женские ягодицах. Когда Джилмартин смотрел на него, что случалось нечасто, на его лице появлялось болезненное и несколько удивленное выражение, видимо, относившееся как к фигуре подчиненного, так и к делу рук его портного.

С самого начала стало ясно, что говорить будет Джилмартин. Даксбери предварительно проинформировал его, но теперь ему надлежало молчать, покуда не спросят. Дэлглишу вдруг вспомнилась вечеринка, на которой ему довелось присутствовать несколько лет назад. Он оказался тогда сидящим рядом с одной из присутствовавших женщин на оттоманке, предназначенной на троих, но вмещавшей от силы двух человек. Вечеринка происходила в георгианской гостиной дома на Айлингтонской площади, хотя ни имени хозяйки, ни повода, по которому собрались гости, он, хоть убей, вспомнить не мог. Его соседка была немного подшофе, не сильно, однако достаточно, чтобы стать игривой, веселой и откровенной. Имени ее память Дэлглиша не сохранила, да это и не важно. Они просидели рядом с полчаса, прежде чем хозяйка дома тактично развела их. Он лишь отчасти помнил, о чем шел разговор. Дама рассказывала, что они с мужем живут в пентхаусе, выходящем на улицу, где студенты любили устраивать свои демонстрации, и полиция — дама не сомневалась, что те люди были из специальной службы, — попросила разрешения расположиться в их гостиной, чтобы делать снимки из окна.

«Мы, конечно, разрешили, — продолжала она, — и они вели себя исключительно корректно, но что-то меня все же смущало, хотелось сказать им: это же британские подданные, они имеют право устраивать демонстрации, если считают нужным; а если вам необходимо их сфотографировать, почему вы не делаете это открыто, на улице? Но я не сказала. В каком-то смысле это было развлечение: приобщение к тайной операции. И не наше дело им противостоять. Они знают, что делают. А конфронтация с этими людьми никогда до добра не доводит».

Ему тогда показалось — и продолжало казаться теперь, — что ее рассказ являет собой квинтэссенцию взглядов умеренных либералов всего мира: «Они знают, что делают. Не наше дело им противостоять. Конфронтация с этими людьми никогда до добра не доводит».

— Удивляюсь, что вы и МИ-5 до сих пор не инициировали сотрудничество с КГБ, — ехидно произнес он. — С ними у вас больше общего, чем с любым «чужаком». Было бы поучительно ознакомиться, как они ведут свою бумажную работу.

Джилмартин, подняв бровь, посмотрел на Даксбери, словно приглашая его проявить солидарность перед лицом подобного безумия, но сказал все так же мирно:

— Что касается бумажной работы, Адам, нам было бы куда легче, если бы ваши люди вели ее добросовестнее. Когда Массингем запрашивал информацию об Айворе Гарроде, ему следовало заполнить форму.

— В четырех экземплярах, конечно.

— Да, одна копия необходима для регистрации, одна, как предполагается, — для вас. Не надо забывать и о МИ-5. Можно проверить, но я бы сказал, что четыре копии — это минимум.

— Эта девушка, Дайана Траверс, — вернул его к сути дела Дэлглиш, — неужели она была самым подходящим человеком, чтобы шпионить за государственным министром? Даже для специальной службы выбор представляется странным.

— А мы не шпионили за государственным министром — ее объектом был вовсе не Бероун. Как мы вам сообщили, когда вы интересовались его любовницей, Бероун никогда не рассматривался как неблагонадежный человек. Кстати, в этом случае, если вы заметили, заполнять специальную форму не требовалось.

— Понятно. Вы внедрили Траверс в группу, или ячейку — как там у них это называется? — Гаррода и благополучно забыли упомянуть об этом, когда мы вас о нем спросили. Вы ведь не могли не знать, что он был и остается подозреваемым.

— Это едва ли имело отношение к вашему делу. В конце концов, мы все действуем по принципу «необходимого и достаточного знания». А на Камден-Хилл-сквер мы ее не внедряли. Скромное задание Траверс не имело никакого отношения к смерти Бероуна.

— Но ее собственная смерть может иметь к ней отношение.

— В ее смерти не было ничего подозрительного. Вы ведь наверняка читали отчет о вскрытии.

— Которое, как я заметил, было произведено отнюдь не полицейским патологоанатомом, обслуживающим участок Темз-Вэлли.

— Мы предпочитаем использовать своих людей. Это очень компетентный специалист, уверяю вас. Она умерла по более-менее естественной причине. Такое могло случиться с каждым: переела, перепила и полезла в холодную воду, запуталась в водорослях, задохнулась и утонула. На теле не имелось никаких подозрительных следов, как вы, несомненно, помните из медицинского заключения. Непосредственно перед смертью она имела… половое сношение. — Перед последними словами он немного замялся. Это был единственный раз, когда Дэлглиш заметил, что он чуть смущен, как если бы понимал, что слово «любовь» здесь неуместно, а вымолвить более грубое выражение мог заставить себя с трудом.

Дэлглиш молчал. Собственная несдержанность и так уже казалась ему унизительным проявлением необдуманно-ребяческого поведения. Он ничего не достиг, разве что едва не обострил вечно тлеющее профессиональное соперничество между подразделением СИ-1, специальной службой и МИ-5, неустойчивые отношения между которыми так легко перетекают в сферу высокой политики. Джилмартин мог бы найти случай, чтобы сказать начальству: «Ради Бога, поставьте Дэлглиша на место. У него шарики за ролики заходят, когда он не получает своего леденца на палочке». Но что больше всего угнетало Дэлглиша и заставляло чувствовать отвращение к себе, так это то, что он потерял контроль над собой. Ему стало очевидно, насколько важна для него сделалась репутация невозмутимого, отстраненного человека, которого ничто не затрагивает лично. Теперь затронуло. Быть может, они и правы — не следует браться за дело, если ты лично знал жертву. Но разве можно сказать, что он знал Бероуна? Сколько времени они провели вместе, если не считать той трехчасовой поездки в поезде, десятиминутной встречи в его министерском кабинете и прерванной прогулки в Сент-Джеймсском парке? И тем не менее Дэлглиш никогда еще не испытывал такого сочувствия ни к одной жертве. Как же ему хотелось врезать Джилмартину кулаком по челюсти и увидеть, как кровь брызнет на эту безупречно накрахмаленную рубашку и школьный галстук! Лет пятнадцать назад он мог бы не сдержаться, и это стоило бы ему работы. На миг он почти пожалел об утраченной безрассудной юношеской непосредственности.

— Меня удивляет, что вы считаете Гаррода стоящим таких хлопот. Он был активистом-леваком еще в университете. Неужели нужен тайный агент, чтобы удостовериться, что он не станет голосовать за тори? Он ведь никогда не делал тайны из своих убеждений.

— Из убеждений — нет, а из деятельности — да. Его группа — нечто большее, нежели просто заурядные фрондеры из среднего класса, ищущие этически допустимый выход своей агрессии и какое-нибудь дело — предпочтительно такое, которое даст им иллюзию причастности к борьбе. О да, он стоит хлопот.

Джилмартин сделал знак Даксбери, и тот вступил в разговор:

— Это маленькая группа — ячейка, как он ее называет. В настоящее время в ней состоят четыре женщины, а всего в ней тринадцать человек. Он никогда не набирает ни больше, ни меньше. Это похоже на вызов предрассудку и, конечно, придает мистический оттенок их конспирации. Магическое число, замкнутый круг.

Дэлглиш подумал, что в этом числе есть и некая прикладная логика. Гаррод может делить своих людей на три группы по четыре человека или на две по шесть для выполнения заданий, а сам оставаться свободным координатором, признанным лидером.

— Все они из привилегированных семей среднего класса, — продолжал между тем Даксбери, — что способствует сплоченности и исключает классовую рознь. Эта публика говорит на одном языке, включающем в себя, разумеется, марксистский жаргон, и все они — весьма понятливы. Глупы — может быть, но понятливы. Потенциально группа представляет собой угрозу. Кстати, никто из них не является членом лейбористской партии. И партия вовсе не жаждет видеть их в своих рядах. Шестеро, включая Гаррода, — платные члены Революционного рабочего движения, РРД, но штаб-квартиры у него нет. По моим соображениям, РРД — это нечто вроде фронта. Однако Гаррод предпочитает устраивать собственное представление и для этого иметь собственную труппу. Думаю, он страдает манией конспирации.

— Тогда ему следовало бы поступить на службу в специальный отдел, — не преминул съязвить Дэлглиш. — А Сара Бероун — член его организации?

— Последние два года — да. Член организации и любовница Гаррода, что обеспечивает ей особый престиж в группе. В некоторых отношениях товарищи на удивление старомодны.

— А что донесла вам Траверс? Нет, постойте, попробую сам догадаться. Гаррод ввел ее в дом на Камден-Хилл-сквер. Это было нетрудно, учитывая недостаток надежной домашней прислуги. Сара Бероун предупредила их, что семья дала объявление, если не сама организовала его. Любой желающий исполнять домашнюю работу и имеющий хорошие рекомендации — а об этом наверняка позаботились — мог не сомневаться, что получит это место. Предположительно задачей его ячейки было дискредитировать определенных членов парламента.

— Одной из задач, — уточнил Джилмартин. — В основном они охотились на умеренных социалистов. Раскапывали всякую грязь — предпочтительно гомосексуальные связи, опрометчивые знакомства, полузабытые поездки в Южную Африку на спонсорские деньги, вероятное присвоение средств из партийных фондов. Затем, когда бедолага вступал в кампанию по своему переизбранию, расчетливо разбрасывали этот навоз и деликатно привлекали внимание к запаху. Дискредитация членов действующей администрации, судя по всему, была скорее нерегулярной обязанностью, нежели удовольствием. Пола Бероуна, как я предполагаю, Гаррод выбрал больше из личных, чем из политических соображений. Сара Бероун не любит не только партию своего папочки.

Значит, это Гаррод послал анонимки Акройду и в газеты. Что ж, для Дэлглиша он всегда был наиболее вероятным подозреваемым в совершении именно этой злобной выходки. Словно бы подслушав его мысли, Джилмартин продолжил:

— Сомневаюсь, удастся ли вам доказать, что именно он послал сообщение в печатные органы. Они делают это очень ловко. Член группы заходит в магазин, торгующий новыми и подержанными пишущими машинками, и начинает их пробовать. Вы знаете, как там устроено: выставлен длинный ряд прикованных цепями машинок, на которых покупатели могут упражняться сколько угодно. Шанс, что какой-то один из предполагаемых покупателей будет опознан, почти равен нулю. Мы не можем постоянно держать под наблюдением всех членов ячейки. Они не стоят столь интенсивных усилий, да и в любом случае я не знаю, какой пункт какой статьи Уголовного кодекса предусматривает наказание за подобное деяние. Информация, которую они используют, всегда точна. Если это не так, она для них бесполезна. Кстати, как вы набрели на Траверс?

— Через женщину, у которой она снимала комнату, прежде чем переехать в собственную квартиру. Женщины глубоко презирают мужские тайные сообщества и хорошо умеют их распознавать.

— Весь их женский пол — одно тайное сообщество, — заметил Джилмартин. — Мы ведь хотели, чтобы Траверс жила одна. Нужно было настоять на этом. Но я удивлен, что она разговорилась.

— Она не разговорилась. Просто ее хозяйка не поверила в версию безработной актрисы, которая может позволить себе купить квартиру. Но укрепили ее в подозрениях ваши люди, явившиеся, чтобы обыскать комнату девушки. Кстати, в чем состоял ваш истинный интерес в отношении Гаррода? Несколько дополнительных имен в ваше досье на активистов движения не в счет.

Джилмартин поджал губы.

— Там могли быть связи с ИРА.

— И были?

На миг Дэлглишу показалось, что Джилмартин откажется отвечать на этот вопрос, но тот посмотрел на Даксбери и сказал:

— Насколько нам удалось выяснить, нет. Вы полагаете, что Гаррод — тот, кого вы ищете?

— Может быть.

— Что ж, удачной охоты. — Он вдруг смутился, словно не зная, как закончить встречу, потом добавил: — Нам было полезно побеседовать с вами, Адам. Мы обратим внимание на то, что вы сказали. А вы со своей стороны не отклоняйтесь от процедуры, ладно? Скромная маленькая форма, но она имеет смысл.

Спускаясь в лифте на свой этаж, Дэлглиш чувствовал себя так, будто провел взаперти со специальной службой не какой-нибудь час, а много дней. Словно подхватил какую-то неизлечимую заразу. Он знал, что сумеет стряхнуть ее с себя довольно быстро, как это всегда и бывало. Но пока вирус все еще гулял по кровеносным сосудам, став частью той болезни духа, с которой, как он уже начинал думать, ему придется отныне жить.

Однако беседа, какой бы вздорной ни получилась, оказалась полезной: она позволила ему выбраться из дебрей, в которых он блуждал, на главную тропу расследования. Теперь ему известны автор подметного письма и его мотивы. Он узнал, что делала Дайана Траверс на Камден-Хилл-сквер, кто ее туда внедрил и почему после смерти девушки была обыскана ее комната. Погибли две молодые женщины: одна — от собственной руки, другая — вследствие несчастного случая. Теперь не осталось ничего тайного в том, как они умерли, и почти ничего в том, как они жили. Так почему же он был по-прежнему так твердо уверен, что две эти смерти не только связаны между собой, но и являются ключом к разгадке тайны убийства Пола Бероуна?

2

Вернувшись из засекреченного и самодовольного мира, располагавшегося на восемнадцатом и девятнадцатом этажах, Дэлглиш обнаружил, что коридор его собственного этажа непривычно тих. Он сунул голову в секретарскую, но стол Сьюзи был пуст, машинка зачехлена. И тут он вспомнил, что на сегодняшнее утро у Сьюзи был назначен визит к дантисту. Кейт в этот момент встречалась с Кэрол Уошберн в Холланд-Парке. Пребывая в дурном настроении, он даже не задумался о том, что может дать эта встреча. Массингем, как ему было известно, отправился в приют для бездомных на Косуэй-стрит, чтобы побеседовать с тамошним надзирателем о Харри Маке. Потом ему предстояло встретиться с двумя девушками, находившимися в лодке, когда утонула Дайана Траверс. Согласно их показаниям на проведенном тогда же допросе, ни одна из них не видела, как Дайана входила в воду. Отплывая, они вместе с остальными участниками вечеринки оставили ее с Домиником Суэйном на берегу и ничего не видели и не слышали до того страшного момента, когда лодка врезалась в ее тело. Обе признались, что были к тому времени полупьяны. Дэлглиш сомневался, что в трезвом состоянии они вспомнят что-либо более полезное, однако если вспомнят, то Массингем — самый подходящий человек, чтобы выведать это у них.

Но Массингем оставил записку. Войдя в кабинет, Дэлглиш сразу увидел листок бумаги, пришпиленный к бювару его ножом для разрезания бумаги — длинным и чрезвычайно острым кинжалом, который Джон якобы еще в детстве выиграл на ярмарке. Драматизм инсталляции стал ясен, как только Дэлглиш прочел то, что было написано на листке прямым твердым почерком Массингема. Из судебно-медицинской лаборатории по телефону сообщили результаты анализа крови. Не вытаскивая ножа, Дэлглиш молча смотрел на то, что являлось неопровержимым доказательством убийства Бероуна.

Он знал, что система PGM очень надежна, не было никакой необходимости проверять реакцию еще и на грязном ковре. Но лаборатория, должно быть, работала все выходные, несмотря на то что пока не было задержанных подозреваемых, и он был очень благодарен ее сотрудникам. На лезвии бритвы оказалась кровь обоих убитых, но это и неудивительно — анализ должен был дать лишь формальное подтверждение. Гораздо важнее то, что кровь на ковре под пиджаком Харри ему не принадлежала. На вторую половину дня у Дэлглиша была назначена еще одна встреча, которая обещала быть не менее неприятной, чем беседа с Джилмартином. Хорошо, что это важное, научно подтвержденное свидетельство пришло вовремя.

3

Холланд-Парк располагался всего в нескольких минутах ходьбы от Чарлз-Шеннон-хаус. Кейт встала в начале седьмого, к семи уже позавтракала и не могла дождаться момента, когда можно будет наконец идти. Нетерпеливо бродя по безупречно убранной квартире в поисках хоть какого-нибудь занятия, она сунула в карман пакетик с хлебными крошками для птиц и вышла на сорок пять минут раньше срока, убедив себя, что лучше погулять по парку, чем сидеть дома в духоте, гадая, действительно ли Кэрол Уошберн придет на встречу и не пожалела ли она уже о своем обещании.

Дэлглиш согласился, что договор с Кэрол надо соблюсти и что Кейт отправится к ней одна. Он не давал ей никаких указаний и советов. Другой старший офицер на его месте не отказал бы себе в удовольствии напомнить о важности ее миссии, но Дэлглиш был не таков. Она уважала его за это, но это же повышало и меру ее ответственности. Все могло зависеть от того, как она проведет встречу.

Без нескольких минут девять Кейт поднялась на террасу, нависавшую над английским садом. Когда она последний раз была в парке, клумбы были густо усеяны летним узором гераней, фуксий, гелиотропов и бегоний. Теперь настало время осенней расчистки. Половина клумб уже опустела; участки рыхлой почвы покрыты торчащими основаниями срезанных стеблей, осыпавшимися лепестками, напоминавшими пятна крови, и увядшими листьями. Ручная тележка стояла рядом как зловещий вестник зимы, готовая принять в себя новый груз умирающих цветов. Когда минутная стрелка часов совместилась с часовой, детские визги и крики, доносившиеся снизу, со школьной площадки, вмиг прекратились, наступила утренняя тишина. Сгорбленная, как ведьма, старуха с шестью разномастными собачонками на поводках прошаркала по тротуару, остановилась, сорвала несколько последних цветков лаванды и понюхала их. Одинокий любитель бега трусцой вприпрыжку скатился с лестницы и исчез в арке, ведущей в оранжерею.

И вдруг Кейт увидела Кэрол Уошберн. Почти точно в назначенный срок в дальнем конце аллеи появилась женская фигура в коротком сером жакете и такой же серой юбке; лицо почти скрывал широкий бело-голубой шарф. Но Кейт моментально узнала ее, и сердце у нее екнуло. С минуту они издали смотрели друг на друга, потом двинулись навстречу между оголенными клумбами размеренным, почти церемониальным шагом. Кейт вспомнились шпионские боевики: обмен перебежчиками где-нибудь на границе, затаившиеся наблюдатели, готовые действовать при первом раздавшемся выстреле… Когда они сошлись, Кэрол молча кивнула.

— Спасибо, что пришли, — просто сказала Кейт, развернулась, и они рядом зашагали вверх по ступенькам к выходу из сада, пересекли поросшую губчатым дерном широкую лужайку и углубились в аллею розария. Здесь свежесть утреннего воздуха еще напоминала о запахах лета. Розы, подумала Кейт, никогда не умирают. Было что-то раздражающее в цветах, не желающих смириться с тем, что их сезон окончен. Даже в декабре на кустах бывают плотные коричневеющие бутоны, которым суждено завянуть, так и не распустившись, — несколько анемичных головок, клонящихся к устланной лепестками земле. Медленно шагая мимо колючих кустов, ощущая почти касавшееся ее плечо Кэрол, Кейт подумала: «Я должна быть терпеливой. Нужно ждать, пока она заговорит первой. Она сама должна выбрать время и место».

Они подошли к статуе лорда Холланда, бесстрастно взирающего со своего пьедестала на собственный дом. По-прежнему молча пошли по мягкой лесной тропе. Здесь Кэрол остановилась и, глядя в гущу деревьев, сказала:

— Вон там он ее нашел, под той кривой березой рядом с кустом остролиста. Через неделю мы пошли туда вдвоем. Он хотел показать мне это место.

Кейт ждала. Было удивительно, что эти почти дикие заросли находились в центре большого города и что, миновав ухоженный сквер, можно было почувствовать себя словно в глухой провинции. Недаром Тереза Нолан, выросшая среди суррейских лесов, выбрала этот тихий лесной уголок, чтобы умереть. Должно быть, это было для нее как возвращение в детство: запах глинистой почвы, шершавая кора дерева, к которому она прислонилась спиной, суетливые метания птиц и белок в подлеске, мягкость земли, делающая смерть такой же естественной и дружелюбной, как погружение в сон. На миг Кейт показалось, что она прикоснулась к этой смерти, таинственным образом оказалась под деревом рядом с умирающей девушкой. Она вздрогнула. Момент сопереживания быстро прошел, но его глубина потрясла и обеспокоила ее. За первые пять лет службы она навидалась достаточно самоубийц, чтобы научиться воспринимать их отстраненно, и, надо сказать, урок этот дался ей без труда. Она всегда умела отключить эмоции и заставить себя думать: «Это мертвое тело», а не: «Эта женщина еще недавно была жива». Так почему же сейчас воображаемый труп расстроил ее больше, чем те, реально виденные? «Ну и что, — подумала она, — неужели я не могу позволить себе проявить немного жалости?» Но странно, что это случилось именно теперь. Интересно, что же такого в деле Бероуна, что даже ее заставляет менять отношение к работе?

— Когда Пол понял, что она пропала — из клиники позвонили на Камден-Хилл-сквер, чтобы спросить, не появлялась ли она там и не слышали ли они о ней чего-нибудь, — он догадался, что она может быть здесь. До того как он стал министром и его начала назойливо опекать служба безопасности, он часто ходил на работу через парк. Пересекал Кенсингтон-Черч-стрит, углублялся в Гайд-парк, потом — в Грин-парк, оттуда выходил на площадь Гайд-Парк-Корнер, и таким образом, почти всю дорогу до парламента шел по траве под деревьями. Ему было приятно идти и смотреть — и от маршрута не нужно было далеко отклоняться. И никакие опасности его на этом пути не подстерегали.

Кейт поразила внезапно прозвучавшая в ее голосе горечь, однако она промолчала. Нащупав в кармане пакет с крошками, зачерпнула пригоршню и протянула открытую ладонь вперед. Воробей, совершенно ручной, какими бывают только лондонские воробьи, уселся на кончики ее пальцев, слегка царапнув их коготками, потом Кейт почувствовала словно бы легкий укол булавкой — и птичка вспорхнула.

— Он должен был хорошо знать Терезу Нолан, — сказала она.

— Возможно. Они, бывало, разговаривали по ночам, когда леди Урсула засыпала. Она рассказывала ему о себе, о своей семье. Женщины легко ему доверялись — некоторые женщины.

Они несколько минут молчали. Но был вопрос, который Кейт не могла не задать:

— Мог ли ребенок, которого носила Тереза Нолан, быть его ребенком?

К ее облегчению, Кэрол отнеслась к вопросу спокойно, как будто даже ожидала его.

— Еще недавно я бы твердо сказала «нет», — ответила она. — Но теперь не уверена. Я всегда чувствовала, что есть вещи, о которых он мне не говорит. Сейчас я это знаю наверняка. И все же, думаю, это он бы мне рассказал. Нет, это был не его ребенок, но он винил себя в том, что произошло с Терезой. Чувствовал себя ответственным.

— Почему?

— Она пыталась увидеться с ним накануне своей смерти. Пришла к нему в министерство. Это было бестактно — такие поступки могут совершать только очень наивные люди. И худшее время трудно было найти: он как раз спешил на какую-то важную встречу. Минут пять он мог бы ей уделить, но это было бы неудобно, неосмотрительно. Когда с поста охраны ему сообщили, что его хочет видеть некая мисс Тереза Нолан по неотложному делу, он сказал, что это, видимо, одна из его избирательниц, и велел попросить ее оставить свой адрес, чтобы он мог связаться с ней позднее. Больше она не пыталась с ним встретиться. Думаю, если бы у него было время, он бы с ней повидался. Но времени уже не оставалось. На следующий день она была мертва.

Занятно, подумала Кейт, что эта информация не всплыла, когда Дэлглиш опрашивал сотрудников сэра Пола. Эти осторожные люди, следуя выучке и интуиции, защищали своего министра даже после его смерти. Они говорили о том, как быстро и умело справлялся Пол Бероун с самыми сложными проблемами, но даже вскользь не упомянули о неуместном визите докучливой молодой женщины. Впрочем, это неудивительно. Охранник, дежуривший тогда, был относительно молод. Он располагал важной информацией, но его даже не допросили. А если бы и допросили, вероятно, он не счел бы ее важной, поскольку не читал отчета о расследовании смерти Терезы Нолан и не мог бы узнать ее по фотографии. А возможно, не связал бы два события, даже если и читал.

Кэрол Уошберн стояла, глубоко засунув руки в карманы и ссутулившись так, словно из чащи повеяло первыми зимними холодами.

— Она сидела, прислонившись к стволу дерева, вон того дерева, — сказала она. — Его и сейчас-то еле видно, а в разгар лета и вовсе не заметно. Она могла сидеть там много дней.

Не так уж много, мысленно возразила Кейт, — запах скоро привлек бы смотрителей. Холланд-парк, может, и представляет собой маленький рай в сердце города, но ничем не отличается от прочих эдемских садов. В нем тоже есть хищники: четвероногие, прячущиеся в подлеске, и двуногие, бродящие по аллеям. Смерть всегда смерть. И трупы воняют, разлагаясь. Она взглянула на свою спутницу. Кэрол Уошберн все так же напряженно вглядывалась в чащу, будто силилась рассмотреть сникшую фигуру у подножия березы, потом произнесла:

— Пол сказал правду о том, что случилось, но не всю правду. У нее в кармане было два письма. Одно — адресованное дедушке с бабушкой, в котором она просила у них прощения, то самое, что огласили во время дознания. Но было и другое, адресованное Полу, на нем было написано: «Конфиденциально». И это именно то, о чем я пришла вам рассказать.

— Вы его видели? Он вам его показывал? — Кейт изо всех сил старалась не выдать голосом своего возбуждения. Неужели наконец у них в руках физическая улика?

— Нет. Оно было у него с собой, когда он пришел ко мне, но он его не показал. Только пересказал, что в нем написано. Когда Тереза Нолан работала уже в Пембрук-Лодж, ее как-то поставили на ночное дежурство. Одной из пациенток муж принес несколько бутылок шампанского, и они устроили вечеринку. Там это не возбраняется. Так или иначе, та была немного навеселе. Она праздновала долгожданное рождение мальчика после трех дочерей и все время повторяла: «Спасибо дорогому Стивену». Потом рассказала, что, если пациентка желает родить ребенка определенного пола, Лампарт на ранней стадии беременности проводит исследование околоплодной жидкости и, если плод нежелательный, делает аборт. Женщины, ненавидящие роды и не желающие рожать ребенка не того пола, знают, куда им обращаться.

— Но он сильно рисковал! Рискует, — поправилась Кейт.

— Не очень, поскольку на бумаге никаких следов не остается. И его персонал умеет держать язык за зубами. Пол заинтересовался, не фальсифицируются ли некоторые заключения о патологиях эмбрионов, чтобы оправдать законность абортов. Ведь большая часть лабораторных исследований проводится в самой клинике. Впоследствии Тереза пыталась раздобыть какие-нибудь доказательства, но это было нелегко. Когда она стала расспрашивать эту самую пациентку на следующий день, та рассмеялась и сказала, что пошутила, но было видно, что она перетрусила. В тот же день ее выписали.

Вот и объяснение записи, которую Дэлглиш нашел в молитвеннике Терезы: она собирала сведения о поле предыдущих детей пациенток клиники.

— Тереза говорила об этом с кем-нибудь в Пембрук-Лодж? — спросила Кейт.

— Она не решилась: знала, что когда-то давно некто выдвинул против Лампарта неподтвержденное обвинение и тот стер его в порошок. Всем известно, какой он сутяга. На что могла рассчитывать бедная, не имевшая влиятельных друзей молоденькая медсестра, вступая в конфронтацию с таким человеком? Кто бы ей поверил? А потом она обнаружила, что беременна, и ей уже было не до того. Как она могла обвинять его в том, что считала грехом, если собиралась совершить такой же грех сама? Но, решив умереть, она почувствовала, что обязана сделать что-нибудь, чтобы остановить Лампарта, и подумала о Поле Бероуне. Он-то не был слабым человеком, и ему нечего было бояться. Министр, человек власти. Он позаботится о том, чтобы положить этому конец.

— И он что-нибудь предпринял?

— Как он мог? Бедняжка и не подозревала, какое бремя на него взваливает. Я же сказала: она была наивна. А от наивных-то и следует ожидать самых больших неприятностей. Лампарт — любовник его жены. Если бы Пол его тронул, это выглядело бы как шантаж или, того хуже, месть. Вот почему он винил себя в ее смерти, вот почему солгал насчет того, что она его избирательница. Он не мог ей помочь, и это должно было казаться ему с моральной точки зрения куда хуже того, что делал Лампарт.

— Что же он решил?

— Он порвал письмо у меня на глазах и спустил в унитаз.

— Но он же был юристом! Неужели профессиональный инстинкт не подсказал ему, что нельзя уничтожать вещественное доказательство?

— Только не это вещественное доказательство. Он сказал: «Раз у меня не хватает храбрости использовать его, значит, я должен от него избавиться. Компромисс здесь невозможен. Либо я делаю то, о чем просит Тереза, либо уничтожаю улику». Полагаю, он думал, что тайно хранить ее унизительно, что это отдает шантажом: хранить про запас нечто, что когда-нибудь можно будет использовать против врага в случае необходимости.

— Он спрашивал у вас совета?

— Нет. Ему просто нужно было еще раз все обдумать, лучше вслух, а я была тем человеком, который мог его выслушать. Это я поняла только сейчас. К тому же он знал, что я скажу, знал, чего я всегда хотела. Я бы сказала: «Разведись с Барбарой и дай ход письму, чтобы быть уверенным, что она и ее любовник не смогут доставить тебе из-за него неприятностей. Воспользуйся случаем, чтобы обрести свободу». Не знаю, сказала ли бы я это вот так откровенно, но он не сомневался, что это то, чего я от него ждала. Прежде чем уничтожить письмо, он взял с меня слово, что я никогда никому о нем не расскажу.

— И он совсем ничего не предпринял? Вы в этом уверены?

— Думаю, он мог поговорить с Лампартом. Он сказал мне, что собирается это сделать, но мы больше к этому не возвращались. Пол намеревался поставить Лампарта в известность о том, что ему все известно, признав, что доказательств у него нет. И он изъял свои деньги из фонда Пембрук-Лодж. Сумма, полагаю, была совсем невелика, когда-то ее инвестировал в клинику еще его брат.

Они снова медленно двинулись по тропе. Предположим, Пол Бероун поговорил с Лампартом, думала Кейт. Поскольку улика — весьма сомнительная к тому же — была уничтожена, доктору особо бояться нечего. Скандал был бы для Бероуна не менее болезненным, чем для самого Лампарта. Но после откровения, снизошедшего на сэра Пола в ризнице, все могло измениться. Вероятно, переродившийся, отказавшийся от карьеры Бероун счел своим моральным долгом разоблачить Лампарта независимо от того, были у него доказательства или нет. А Барбара Бероун получила бы, с одной стороны, мужа, лишившегося и работы, и перспектив и даже готовившегося продать их дом, а с другой — любовника, который мог оказаться перед лицом полной катастрофы. Кейт решила задать прямой вопрос, что в иных обстоятельствах сочла бы неразумным:

— Как вы думаете: мог Стивен Лампарт убить его — с ее молчаливого согласия или без оного?

— Нет. Он был бы последним идиотом, если бы втянул ее в нечто подобное. А спланировать такое в одиночку ей бы не хватило ни смелости, ни ума. Она из тех женщин, которые вынуждают мужчин выполнять за них грязную работу, а потом убеждают себя, будто они вообще ни при чем. Но я дала вам в руки мотив, который был у них обоих. Этого достаточно, чтобы жизнь не казалась ей медом.

— А вы именно этого хотите? — спросила Кейт.

Женщина развернулась к ней лицом и с неожиданной горячностью произнесла:

— Нет, я хочу совсем не этого. Я хочу, чтобы она мучилась, жарилась на вечном огне, жила в страхе. Хочу, чтобы она была опозорена. Хочу, чтобы ее арестовали и пожизненно заточили в тюрьму. Хочу, чтобы она умерла. Ничего этого, конечно, не будет. И самое ужасное, что себе я причиняю больше страданий, чем могу причинить ей. Раз я вам позвонила и пообещала прийти, то должна была это сделать. Но он ведь поведал мне обо всем по секрету, он мне доверился, он всегда мне доверял. А теперь ничего не осталось, не осталось ни одного воспоминания о нашей любви, которое не было бы омрачено болью и чувством вины.

Кейт увидела, что она плачет. Плачет беззвучно, не всхлипывая, но из исполненных ужаса застывших глаз слезы струились непрерывным потоком по изнуренному лицу и полуразомкнутым дрожащим губам. Было что-то пугающее в этом безмолвном горе. Нет на земле мужчины, подумала Кейт, который стоил бы таких мук. Она испытывала одновременно сочувствие, беспомощность и раздражение, которое скорее всего было вызвано легким презрением. Но сострадание взяло верх. У нее не было слов утешения, но она могла по крайней мере сделать нечто практическое — пригласить Кэрол к себе на чашку кофе перед тем, как они расстанутся. Она уже было открыла рот, но передумала. Эта женщина не подозреваемая. Даже если бы были основания для подозрений, у нее надежное алиби: в момент смерти сэра Пола ее не было в Лондоне — тем вечером она с кем-то встречалась. Однако предположим, что Кэрол придется давать показания в суде. В этом случае любой намек на приятельство, взаимопонимание между ними может отрицательно повлиять на отношение обвинителя. Более того, это может отрицательно сказаться на собственной карьере Кейт. Такая сентиментальная ошибка с ее стороны наверняка порадовала бы Массингема, узнай он о ней. Но вопреки всему Кейт словно со стороны услышала свои слова:

— Я живу здесь неподалеку, на той стороне улицы. Пойдемте выпьем кофе.

Войдя в квартиру, Кэрол Уошберн механически двинулась к окну и долго молча смотрела в него. Потом перешла к дивану и стала разглядывать висевшую над ним картину: три треугольника, частично перекрывавших друг друга, — бурый, ярко-зеленый и белый. Почти безразлично спросила:

— Вы любите современное искусство?

— Я люблю экспериментировать с формой и цветом и, поскольку не могу позволить себе покупать картины, пишу сама. Не думаю, что это искусство, но мне они нравятся.

— Где вы учились рисовать?

— Я просто покупаю холст и масляные краски и учусь сама. Маленькая спальня у меня — что-то вроде студии. В последнее время, впрочем, на рисование времени не хватает.

— Весьма недурно. Мне нравится структура полотна.

— Я это делаю, прижимая ткань поверх красок, пока они не высохли. Это самое легкое, труднее всего для меня — ровно класть мазки.

Она ушла в кухню молоть кофе. Кэрол последовала за ней и равнодушно наблюдала, стоя в дверях. Дождавшись, когда Кейт выключит кофемолку, вдруг спросила:

— Почему вы пошли работать в полицию?

Кейт поборола искушение ответить: «В основном по тем же причинам, по которым вы выбрали для себя государственную службу. Мне казалось, что я смогу справиться с этой работой. Я амбициозна. Хаосу предпочитаю порядок и иерархию». Потом она поняла, что Кэрол не интересуют ответы — ей важно задавать вопросы, чтобы хоть робко прикоснуться к чужой жизни.

— Не хотела сидеть в кабинете, — ответила Кейт. — Искала профессию, которая позволяла бы хорошо зарабатывать с самого начала и давала перспективу повышения. Еще, думаю, мне нравится мериться силами с мужчинами. В полицейской школе, где я училась, мужчины эту мою идею не приветствовали. А для меня это было дополнительным стимулом.

Кэрол ничего не сказала, но некоторое время внимательно смотрела на Кейт, потом вернулась в гостиную, а Кейт, возясь с кофеваркой, ставя на поднос чашки с блюдцами и тарелку с печеньем, вспомнила свой разговор с мисс Шеперд, их школьным консультантом по профориентации.

— Мы надеялись, что ты замахнешься повыше — на университет например. У тебя ведь две отличные отметки и одна хорошая по результатам экзаменов повышенного уровня.

— Я хочу начать зарабатывать.

— Это понятно, Кейт, но ты будешь получать полную стипендию, подумай. Перебьешься.

— Я не хочу перебиваться. Я хочу иметь работу и собственное место в жизни. Университет — это три потерянных года.

— Время, потраченное на образование, никогда не бывает потерянным, Кейт.

— А я и не отказываюсь от образования. Я могу заниматься самообразованием.

— Но женщина-полицейский… Мы так надеялись, что ты изберешь нечто более, скажем, общественно значимое.

— Вы хотите сказать — более полезное?

— Скорее более связанное с основополагающими человеческими проблемами.

— Не знаю ничего более основополагающего, чем способствовать тому, чтобы люди не боялись ходить по улицам своего города.

— Видишь ли, Кейт, недавние исследования доказывают, что безопасность граждан на улицах мало зависит от работы полицейских. Почему бы тебе не взять в библиотеке брошюру «Работа полиции в городских гетто: предложения социалистов»? Но если ты сделала выбор, мы, разумеется, поможем тебе. Как ты себе представляешь свою будущую работу? В комиссии по делам несовершеннолетних?

— Нет. Я вижу себя старшим детективом. — Ей захотелось созорничать и добавить: «И первой женщиной — главным констеблем», — но она понимала, что это нереально, как если бы скромная служащая женского батальона возомнила себя командующей Королевской конной гвардией. Амбиции, чтобы их смаковать, не говоря уж о том, чтобы они могли осуществиться, должны базироваться на реальности. У Кейт даже детские мечты были укоренены в реальности: вот появится ее сгинувший отец, любящий, процветающий, раскаявшийся… Но при этом она никогда не воображала, что он выйдет из «роллс-ройса». Впрочем, он так и не появился, и Кейт отдавала себе отчет в том, что никогда, в сущности, и не ждала этого.

Из гостиной не доносилось ни звука, и, войдя туда с подносом, Кейт застала Кэрол сидящей на стуле с напряженно прямой спиной и уставившейся на сцепленные руки. Как только Кейт поставила поднос на стол, Кэрол налила себе в чашку молока, обхватила ее ладонями и жадно отхлебнула, ссутулившись, как старуха.

Странно, что сейчас она выглядит более смятенной и хуже владеющей собой, чем во время их первой встречи, когда они перебросились несколькими словами у нее на кухне. Что же с тех пор произошло такого, что заставило ее обмануть доверие Бероуна и вызвало такую обиду и горечь? Узнала ли она каким-то образом, что не упомянута в его завещании? Но на это она наверняка и не рассчитывала. Может, оказалось, что это значит для нее больше, чем она могла себе представить, — окончательное подтверждение того, что она всегда существовала лишь на периферии его жизни, а после его смерти вообще перестала официально существовать? Она-то считала, что была ему необходима, что в ее скромной квартирке, куда он изредка заглядывал, сосредоточивались для него мир и покой. Может, так оно и было, по крайней мере на несколько вырванных из другой жизни часов. Но она не была ему необходима; ему никто не был необходим. Он делил людей так же, как и всю свою суперорганизованную жизнь, складывая в отдельные ячейки сознания, где они ждали, когда ему понадобятся. «А с другой стороны, — подумала Кейт, — так ли уж это отличается от того, как я поступаю с Аланом?»

Она понимала: нельзя напрямую спросить, что спровоцировало Кэрол на эту встречу, да это и не было важно для следствия. Для него существенно то, что секрет Бероуна раскрыт и что мотив Лампарта стал гораздо более определенным. Но что это дает им в действительности? Одна маленькая физическая улика стоит дюжины мотивов. Вопрос так и остался без ответа: было ли у Лампарта и Барбары Бероун достаточно времени? Кто-то — то ли Бероун, то ли его убийца — мылся в церкви Святого Матфея в восемь часов. Это подтверждают три человека, и ни у одного из них нет ни малейшего сомнения относительно времени. Значит, либо Бероун был жив в восемь часов вечера, либо его убийца все еще оставался на месте преступления. В любом случае невозможно представить себе, как бы мог Лампарт доехать до «Черного лебедя» за полчаса.

Выпив кофе, Кэрол слабо улыбнулась.

— Спасибо, — поблагодарила она. — А теперь мне пора уходить. Полагаю, вам нужно, чтобы все было изложено на бумаге?

— Да, хотелось бы получить ваше заявление. Вы можете зайти в участок на Харроу-роуд, там есть кабинет регистрации происшествий, либо приехать в Ярд.

— Я зайду на Харроу-роуд. Мне там не будут задавать еще каких-нибудь вопросов?

— Могут задать, но не думаю, что вас там надолго задержат.

Подойдя к двери, они на секунду задержались, стоя лицом друг к другу. Кейт показалось, что сейчас Кэрол сделает шаг, бросится к ней в объятия, и ее не привыкшие к тому руки, возможно, сумеют обнять и успокоить ее; вероятно, она даже найдет нужные слова. Но момент прошел, и Кейт решила, что сама мысль была смешной и дурацкой. Оставшись одна, она тут же позвонила Дэлглишу и, стараясь сдержать победные нотки в голосе, сказала:

— Она приходила, сэр. Новых физических улик нет, но мотивы подозреваемых обрели большую определенность. Думаю, вы захотите съездить в Хэмпстед.

— Откуда вы звоните? Из своей квартиры? — спросил он.

— Да, сэр.

— Я приеду через полчаса.

Но звонок в домофоне раздался раньше.

— Я припарковал машину на Лэнсдаун-роуд. Не могли бы вы спуститься прямо сейчас?

Он не спросил, можно ли ему подняться, да она этого и не ждала. Ни один старший офицер не относился с таким уважением к частной жизни своих сотрудников, как Дэлглиш. Кейт считала, что это не столько благородство, сколько забота о неприкосновенности собственной частной жизни. Спускаясь в лифте, она подумала, что чем больше она узнает о Бероуне, тем больше он напоминает ей Дэлглиша, и вдруг испытала раздражение против обоих. Там, внизу, ее ждал мужчина, который тоже вполне мог стать причиной глубокого горя для женщины, имей она неосторожность полюбить его. И Кейт похвалила себя за то, что по крайней мере успешно борется с искушением.

4

— Это неправда, — сказал Стивен Лампарт. — У Терезы Нолан были проблемы с психикой, или, если вы предпочитаете называть вещи своими именами, она была достаточно безумна, чтобы убить себя. Ничто из того, что она могла написать, перед тем как покончить собой, нельзя считать достоверным доказательством, даже если бы вы располагали этим сомнительным письмом, которого у вас, полагаю, нет. Если бы оно у вас было, вы бы наверняка уже размахивали им у меня перед носом. То, на что вы опираетесь, всего лишь информация из третьих рук. Мы оба хорошо знаем, чего она стоит в суде или где бы то ни было.

— Вы хотите сказать, что девушка все это придумала? — уточнил Дэлглиш.

— Будем снисходительны и скажем — ошиблась. Она была одинока, подавлена, страдала комплексом вины, особенно в сексуальном отношении, и утратила связь с реальностью. В ее медицинской карте есть заключение психиатра, в котором на профессиональном языке сказано именно это. Или можно предположить, что она лгала намеренно, — она или Бероун, поэтому обеих заслуживающими доверия свидетелями назвать нельзя. И оба, так уж случилось, мертвы. Если вы пытаетесь доказать, что у меня был мотив убить кого-то из них, то это абсурдно. К тому же смахивает на диффамацию, а вам известно, как я поступаю в таких случаях.

— Так же, как поступили с тем журналистом? Офицеру полиции, расследующему дело об убийстве, не так просто заткнуть рот.

— С финансовой точки зрения — возможно. Наши суды до смешного доверчивы к полиции.

Медсестра, встретившая их в Пембрук-Лодж, сообщила, что мистер Лампарт уже закончил операцию и, попросив подождать, проводила в комнату, смежную с операционной. Лампарт явился почти сразу же, на ходу стаскивая зеленый операционный колпак и перчатки. Комната была маленькой, сугубо функциональной — из-за двери слышались звук льющейся воды, торопливые шаги, приглушенные, но уверенные голоса, хлопотавших над не очнувшейся еще от наркоза пациенткой. Помещение не было приспособлено для конфиденциальных встреч, и Дэлглиш подумал, не намеренно ли выбрал его Лампарт, чтобы продемонстрировать некое превосходство своего профессионального статуса и напомнить полицейским, что здесь действует не только их авторитет. Хотя Лампарт предусмотрительно решил провести встречу на своей территории, Дэлглиш не сомневался, что он беседы с ним не боится. Не малейших признаков страха тот не обнаруживал. В конце концов, он достаточно долго наслаждался определенного рода властью, чтобы высокомерие стало для него привычкой. Успешно практикующий знаменитый акушер, безусловно, выработал такую уверенность в себе, какая позволяла ему спокойно принять вызов следователя столичной полиции.

— Я не убивал Бероуна, — сказал он. — Даже если бы я был способен на столь жестокое и кровавое преступление, неужели вы думаете, что я взял бы с собой его жену и заставил бы ее ждать в машине, пока буду перерезать глотку ее мужу? Что же касается вздора насчет того, что я якобы убивал здоровые эмбрионы потому лишь, что они не соответствовали полу, желанному для рожениц, то как вы намереваетесь это доказать? Все подобные операции проводятся здесь. В каждой медицинской карте имеется заключение патологоанатома. И ни в одном документе, находящемся в этом здании, невозможно найти ничего криминального. А если бы даже и было возможно, вы не получили бы к ним доступа — во всяком случае, вам пришлось бы приложить очень много усилий. Я свято чту врачебную тайну. Ну и что вы можете сделать? Начать опрашивать всех моих пациенток в надежде обманом или запугиванием вынудить их к признанию? А как вы найдете их без моей помощи? Ваши обвинения смехотворны, коммандер.

— Тем не менее Пол Бероун в них поверил. После смерти Терезы Нолан он забрал свои деньги из Пембрук-Лодж. Думаю, он говорил с вами. Не знаю, что именно он вам сказал, но могу догадаться. Раньше вы могли быть уверены, что он не предаст вашу тайну огласке, но после того, что произошло с ним в церкви, после его обращения, что бы ни подразумевать под этим словом, такой уверенности у вас уже быть не могло, не так ли?

«Не слишком ли рано и откровенно я открыл все свои карты?» — усомнился Дэлглиш. Но сомнение тут же прошло. Лампарт поставлен перед лицом выявленных новых обстоятельств, сколь мало вескими они бы ни казались, и имеет право на них ответить. Если они не имеют отношения к делу, то чем раньше это выяснится, тем лучше.

— Все было иначе, — сказал Лампарт. — Мы с ним так и не поговорили. Если допустить, что он поверил Терезе Нолан, то сам он оказывался в очень неприятном положении, гораздо более неприятном, чем вы можете предположить. Он страстно желал иметь наследника, но ему, разумеется, не была нужна еще одна дочь. Равно как и Барбаре, разумеется. Она была готова выносить для него ребенка, но только для того, чтобы упрочить собственное положение, и рассматривала это как часть сделки. Требовать от женщины, тем более такой, которая испытывает отвращение к родам и боится их, чтобы она девять месяцев терпела неудобства ради того, чтобы произвести на свет еще одну дочь, которую отец не будет замечать, потому что она не вызовет у него ничего, кроме разочарования и презрения, было бы слишком. Если предположить, будто то, о чем вы говорите, правда, то Бероун оказался в щекотливом положении — во всяком случае, с моральной точки зрения. Ему были отвратительны средства, но, подозреваю, конечный результат его более чем устраивал. В таких случаях мужчина всегда — во всяком случае, по моим наблюдениям — отдает себе отчет в том, что позиция его недостойна. Через восемь месяцев после свадьбы у Барбары был выкидыш — девочка. Думаете, он горевал о ней? Так что ничего удивительного, что психологически он оказался в чудовищном положении и схватился за бритву. То, что вы раскопали, коммандер, если даже это правда, добавляет лишь мотив к его самоубийству, а не к убийству.

Лампарт снял с вешалки пиджак и с вежливой улыбкой, которую можно было счесть даже оскорбительной, открыл дверь для Дэлглиша и Кейт. Препроводив их в свою личную гостиную, он указал им на два кресла у камина, а сам, сев напротив, широко расставив ноги и наклонившись вперед, почти уткнулся лицом в Дэлглиша. Дэлглиш увидел его красивое лицо как бы сквозь увеличительное стекло: микроскопические капельки пота блестели в порах, словно он все еще находился в душной операционной, мышцы шеи напряжены, под глазами — тени от усталости, белки глаз покраснели, у корней растрепавшихся надо лбом волос — чешуйки перхоти. Это было еще сравнительно молодое лицо, но признаки старения уже начинали проявляться. Дэлглиш вдруг ясно представил себе, как будет выглядеть этот человек лет эдак через тридцать: веснушчатая потускневшая кожа, дряблые мышцы, вместо выражения мужской самоуверенности на лице — старческий цинизм. Но пока его сильный голос звучал резко, и Дэлглиш физически ощущал исходящую от него волну агрессии.

— Буду откровенен с вами, коммандер, более откровенен, чем следовало бы, будь то, что вы говорите, правдой. Если бы я действительно убивал нежелательные эмбрионы, я бы не чувствовал ни малейших угрызений того, что вы, вероятно, называете совестью. Двести лет назад обезболивание родов считалось безнравственным. Менее ста лет назад контроль за рождаемостью был абсолютно незаконен. Женщина имеет право решать, вынашивать ли ей ребенка. Полагаю, она так же имеет право и выбирать его пол. Нежеланный ребенок обычно становится обузой и себе, и обществу, и родителям. А двухмесячный плод — еще не человек, а всего лишь сложное сочетание тканей. Вероятно, вы и сами не верите, что ребенок обладает душой до рождения, в момент родов или сразу после них. В любом случае вы не производите впечатления человека, склонного испытывать галлюцинации и внимать голосам в церковной ризнице. У меня тоже есть свои врожденные неврозы, но этот среди них не числится. Меня всегда удивляла убежденность верующих в том, что Божьи деяния можно объяснить с научной точки зрения. Например, этот навязчивый изначальный миф об Эдемском саде. Он внушает нам стойкий предрассудок, будто мы не имеем права на знание, а если получаем таковое, то не имеем права им воспользоваться. По моему мнению, мы имеем право делать все, чтобы человеческая жизнь стала более гармоничной, безопасной и в ней было меньше боли.

Голос его сделался скрипучим, и в серых глазах промелькнул огонек чего-то похожего на фанатизм. В семнадцатом веке, подумал Дэлглиш, он был бы наемником Церкви, проповедующим ее кредо мечом.

— Предполагается, — мягко возразил Дэлглиш, — что, овладев знанием, мы не причиним вреда другим людям и не станем действовать вразрез с законом.

— Не причиним вреда другим людям? Согласен. Но, избавляя женщину от нежеланного плода, мы никому вреда не наносим. Необходимость аборта никогда нельзя доказать безоговорочно, в лучшем случае — лишь основываясь на обстоятельствах, которые сама женщина считает важными. А пол ребенка — причина не менее основательная, чем любая другая. Я больше уважаю тех христиан, которые не признают абортов в принципе, чем сторонников компромисса, претендующих на то, чтобы определять чужое право на жизнь на своих собственных условиях, и при этом желают сохранить совесть чистой. По крайней мере первые более последовательны.

— Последователен закон, — сказал Дэлглиш. — Неоправданные аборты противозаконны.

— О, но это были бы в высшей степени оправданные аборты. Ладно, я понимаю, что вы имеете в виду. Но закону не место там, где речь идет о частной морали, касается ли это интимной жизни или иных ее аспектов.

— Где же, как не в частной морали, ему в первую очередь и действовать? — завершил разговор Дэлглиш и встал.

Лампарт с почтительно-самоуверенной улыбкой проводил их до двери. Кроме официальных любезностей, они не произнесли больше ни слова.

В машине Кейт сказала:

— Это было почти признание, сэр. Он даже не счел необходимым ничего отрицать.

— Да, но он никогда не даст письменных показаний и не предоставит ничего, что мы могли бы использовать в суде. К тому же это было признание в профессиональном злоупотреблении, а не в убийстве. И он прав: это было бы почти невозможно доказать.

— Но это дает ему двойной мотив: интимная связь с леди Бероун и тот факт, что Бероун, вероятно, считал своим долгом разоблачить его. Несмотря на все свое притворство и высокомерие, он не может не понимать, что скандал для него так же губителен, как для любого другого врача. Даже слухи нанесут непоправимый ущерб его репутации. А если слухи будут исходить от кого-то из окружения Бероуна, к ним отнесутся всерьез.

— Да, у Лампарта было все — средства, мотив, возможность, умение и самонадеянность, чтобы полагать, будто ему удастся выйти сухим из воды. Но одно он сказал верно: он не взял бы с собой в ту церковь Барбару Бероун, и я не могу представить себе, чтобы она под каким бы то ни было предлогом согласилась одна остаться ждать его в машине, припаркованной в не слишком безопасном районе Паддингтона. Ну и, как всегда, всплывает вопрос о времени. Ночной привратник видел, как они выехали из Пембрук-Лодж вместе. Хиггинс видел, как они приехали в «Черный лебедь». Если один из них или оба не лгут, Лампарт чист.

И тут же он мысленно добавил: «А также если нас не ввели в заблуждение насчет воды, лившейся по сточному желобу. И если время смерти определено предельно точно. Но если Бероун умер в самый ранний из тех сроков, которые указал доктор Кинастон — скажем, в семь часов, — что остается от алиби Лампарта? Он утверждает, будто это время провел со своей любовницей, но у него была масса возможностей покинуть Пембрук-Лодж и вернуться туда незамеченным. Однако кто-то был все же в церкви в восемь, если, конечно, кран оставили незакрученным намеренно. Но кто? Кто-то, кто приехал раньше, в семь часов, в черном «ровере»? Если Бероун умер в семь, то имеются подозреваемые и кроме Стивена Лампарта. Однако какой смысл был в том, чтобы оставить течь воду? Разумеется, можно предположить, что кран остался незакрученным случайно. Но в таком случае кто и когда закрутил его?»

5

В знак сочувствия друзья леди Урсулы присылали цветы, и ее гостиная выглядела неуместно празднично, уставленная розами на высоких стеблях без шипов, гвоздиками и ветками привозных белых лилий, выглядевших как искусственные пластмассовые артефакты, опрысканные духами. Цветы были небрежно засунуты в разнообразные вазы и расставлены по всей комнате не столько осмысленно, сколько так, чтобы просто не мешали. На столике красного дерева возле ее кресла стоял маленький хрустальный сосуд с фрезиями. Приблизившись, Дэлглиш безошибочно учуял их сладкий аромат. Леди Урсула не сделала ни малейшей попытки встать, но протянула руку, которую он пожал. Рука была холодной, сухой, и он не ощутил ответного рукопожатия. Леди Урсула, как всегда, держала спину безукоризненно прямо, на ней была запахивающаяся юбка до щиколоток и блуза из тонкой серой шерсти с высоким воротом. Из украшений — только двойная цепочка старинного золота и перстни; длинные пальцы покоились на подлокотниках, обремененные огромными переливающимися камнями так, что испещренные синими венами, обтянутые пергаментной кожей руки казались слишком хрупкими, чтобы выдерживать такую тяжесть.

Она кивком указала Дэлглишу на противоположное кресло и, когда он сел в него, а Массингем устроился на маленьком диванчике у стены, сказала:

— Сегодня утром заходил отец Барнс. Наверное, он счел своим долгом доставить мне духовное утешение. Или извиниться за то, каким образом была использована его ризница? Едва ли он мог предположить, будто я могу его за это винить. Если в его намерения входило духовное утешение, боюсь, он разочаровался во мне как в скорбящей матери. Забавный он человек. Мне он показался неумным и заурядным. Вы придерживаетесь иного мнения?

— Я бы не назвал его заурядным, — ответил Дэлглиш, — но предположить, что он мог оказать какое-то влияние на вашего сына, трудно.

— Похоже, он давным-давно оставил попытки повлиять на кого бы то ни было. Возможно, он утратил веру. Для нынешней Церкви это что-то вроде моды, не так ли? Почему же это его так огорчает? Мир кишит людьми, утратившими веру: политики перестают верить в политику, общественные деятели — в общественную деятельность, учителя — в образование, полицейские, насколько мне известно, — в полицейскую службу, а поэты — в поэзию. Таково свойство веры — время от времени она пропадает или оказывается не на своем месте. Но почему бы ему не почистить свою сутану? У него на правом рукаве следы, судя по всему, от яйца, а грудь выглядит как обслюнявленная.

— Это практически единственная его одежда, леди Урсула.

— Пусть бы купил себе другую, на смену.

— Если бы он мог себе это позволить. Он пытался замыть пятна губкой.

— В самом деле? Не очень успешно. Впрочем, вам виднее, вы натренированы замечать такие вещи.

Его не удивило, что они обсуждают церковное облачение священника, в то время как обезглавленное и выпотрошенное тело ее сына лежит в леднике морга. В отличие от отца Барнса Дэлглиш смог найти с ней общий язык еще во время их первой встречи. Она немного сменила позу и сказала:

— Но вы здесь не для того, разумеется, чтобы обсуждать духовные проблемы отца Барнса. Что вы имеете мне сказать, коммандер?

— Я здесь для того, чтобы еще раз спросить вас, леди Урсула, не видели ли вы ежедневник вашего сына в ящике стола, когда генерал Ноллиндж позвонил сюда в шесть часов вечера в прошлый вторник.

Знаменитые своей красотой глаза смотрели на него в упор.

— Вы уже дважды задавали этот вопрос. Мне, разумеется, всегда приятно побеседовать с поэтом, который написал «Резус отрицательный», но ваши визиты становятся слишком частыми, а разговоры — слишком предсказуемыми. Мне нечего добавить к тому, что я вам уже рассказала. Подобные перепроверки представляются мне весьма оскорбительными.

— Вы отдаете себе отчет в скрытом смысле, который содержат ваши слова?

— Естественно, отдаю. У вас есть еще вопросы?

— Я бы хотел, чтобы вы подтвердили, что действительно дважды разговаривали с Холлиуэллом в вечер смерти вашего сына и что, насколько вам известно, никто не пользовался в тот вечер «ровером» до десяти часов.

— Я вам уже сказала, коммандер, что говорила с ним около восьми, а потом в четверть десятого, то есть минут за сорок пять до того, как он уехал в Суффолк, и, думаю, вы можете в этом не сомневаться: если бы кто-нибудь брал «ровер», Холлиуэлл бы это знал. Что-нибудь еще?

— Да. Мне нужно еще раз поговорить с мисс Мэтлок.

— В таком случае я предпочитаю, чтобы вы сделали это здесь, в моем присутствии. Не соблаговолите ли позвонить в колокольчик?

Он дернул шнур. Мисс Мэтлок не спешила. Но минуты через три появилась в дверях все в той же длинной серой юбке с разошедшейся плиссировкой и совершенно не сочетающейся с ней блузке.

— Сядьте, пожалуйста, Мэтти, — сказала леди Урсула. — У коммандера есть к вам вопросы.

Женщина взяла один из стоявших у стены стульев, поставила его рядом с креслом леди Урсулы и безразлично взглянула на Дэлглиша. На этот раз она выглядела совершенно спокойной. «Видимо, начинает обретать уверенность в себе, понимая, что мы мало что можем сделать, если она будет твердо стоять на своем, — подумал Дэлглиш. — Ей кажется, что все очень просто». Он стал задавать ей вопросы насчет того вторника почти в тех же выражениях, что и в прошлый раз, а в заключение спросил:

— В том, что мистер Суэйн приехал сюда принять ванну и, возможно, поесть, разумеется, не было ничего необычного?

— Я уже говорила. Время от времени он это делал. Он ведь брат леди Бероун.

— Но сэр Пол не всегда знал о его визитах?

— Иногда знал, иногда нет. Не мое дело было сообщать ему.

— Когда это случилось в предпоследний раз, не во вторник, а до того, чем вы с ним занимались?

— Он, как обычно, принял ванну, потом я приготовила ему ужин. Он всегда ужинал здесь, если приезжал помыться, но в тот вечер есть не стал. Я приготовила ему свиную отбивную в горчичном соусе, картофельное пюре и зеленый горошек.

Более существенный ужин, чем омлет, который она сделала в вечер смерти Бероуна, отметил про себя Дэлглиш. Правда, в тот раз он поздно предупредил ее о своем приезде. А почему? Потому что сестра позвонила ему после ссоры с мужем? Потому что план убийства начинал обретать реальные очертания?

— А потом? — спросил он.

— Он съел яблочный пирог и сыр.

— Я имею в виду, чем вы занимались после ужина?

— Потом мы играли в скраббл.

— Вы с ним, похоже, большие любители этой игры.

— Мне она нравится. Он, полагаю, играет, чтобы доставить мне удовольствие. Здесь ведь со мной больше никто не играет.

— А кто выиграл в тот раз, мисс Мэтлок?

— Кажется, я. Не помню, с каким счетом, но, думаю, выиграла.

— Вы думаете, что выиграли? Это было всего десять дней назад, разве вы не можете сказать точно?

На него уставились две пары глаз: ее и леди Урсулы. Эти женщины, как он подозревал, не были естественными союзницами, но сейчас сидели рядышком, обе прямые, неподвижные, связанные единством цели, словно грудью защищали общие боевые позиции. Дэлглиш чувствовал, что терпение леди Урсулы на исходе, а в равнодушном взгляде Ивлин Мэтлок ему почудилась искорка торжества.

— Могу сказать точно — я выиграла, — сказала она.

Самый эффективный способ сфабриковать алиби: описывать события, которые действительно имели место, но в другое время. И такое алиби труднее всего разрушить, поскольку, если не считать вопроса о времени, в остальном человек говорил правду. Дэлглиш предполагал, что она лжет, но не был уверен. Он знал, что она неврастеничка, и тот факт, что сейчас ей доставляло удовольствие помериться с ним умом, было вероятно, всего лишь позерством женщины, которая редко могла позволить себе столь утонченное развлечение. Он услышал голос леди Урсулы:

— Мисс Мэтлок ответила на ваши вопросы, коммандер. Если вы собираетесь и дальше ее запугивать, боюсь, нам придется продолжить в присутствии моего адвоката.

— Это, разумеется, ваше право, леди Урсула, — холодно ответил он. — И мы здесь вовсе не для того, чтобы запугивать кого-либо из вас.

— В таком случае, Мэтти, проводите, пожалуйста, коммандера Дэлглиша и старшего инспектора Массингема.

Они ехали уже по Виктория-стрит, когда зазвонил телефон. Массингем взял трубку, послушал, потом передал ее Дэлглишу.

— Это Кейт, сэр. Я нашла предмет обожания миссис Миннз.

Кейт прекрасно владела голосом, но от Дэлглиша не укрылась нотка бурного оптимизма.

— Обнаружилось нечто интересное, сэр. Десять минут назад позвонили от «Херн и Коллингвуд» и сообщили адрес Миллисент Джентл. С того момента, когда они печатали ее в последний раз, она переехала, не сообщив им куда, поэтому понадобилось время, чтобы отыскать ее. Она живет в коттедже «Риверсайд» на Колдэм-лейн, неподалеку от Кукэма. Я справилась в картографическом управлении. Колдэм-лейн проходит почти напротив «Черного лебедя». Сэр, должно быть, она вручила книгу сэру Полу седьмого августа.

— Похоже на то. У вас есть номер ее телефона?

— Да, сэр. В издательстве не хотели давать мне ни адреса, ни телефона, пока не связались с ней сами и не получили ее разрешения.

— Тогда позвоните ей, Кейт, и попросите принять нас завтра утром как можно раньше.

Он повесил трубку.

— Нашелся след романтической романистки? — поинтересовался Массингем. — Жду не дождусь встречи с автором «Розы в сумраке». Хотите, чтобы я поехал в Кукхем, сэр?

— Нет, Джон, я поеду сам.

Перед входом в Ярд он вышел из машины, предоставив Массингему отвести ее в гараж, и после некоторого колебания решительно направился в Сент-Джеймсский парк. Контора, наверняка обуреваемая в настоящий момент внезапным всплеском иррационального оптимизма, была для него сейчас слишком тесна, ему требовалось прогуляться в одиночестве. Мерзкий выдался нынче денек: начался с того, что он не смог сдержать собственного раздражения в кабинете Джилмартина, а закончился тем, что пришлось выслушивать ложь на Камден-Хилл-сквер, не имея возможности вывести лжецов на чистую воду. Но теперь досада и разочарование свалились с плеч. Он подумал: «Завтра я точно узнаю, что случилось в «Черном лебеде» вечером седьмого августа. А когда узнаю, пойму, почему должен был умереть Пол Бероун. Быть может, я не смогу этого доказать, но знать буду».

6

Брайан Николс, недавно получивший повышение заместитель комиссара, не любил Дэлглиша и еще больше раздражался от сознания собственной несправедливости. После двадцати пяти лет службы в полиции он даже свои антипатии рассматривал с точки зрения юридической беспристрастности. Он всегда желал быть уверенным, что дело, доведенное им до суда, там не развалится, — с Дэлглишем быть в этом уверенным никогда нельзя. Николс был старше Дэлглиша по должности, но это приносило мало удовлетворения, поскольку он знал, что тот при желании мог бы легко его обойти. Равнодушие к продвижению по службе, которого Дэлглиш, впрочем, никогда не демонстрировал, было как бы немым укором ему, амбициозно озабоченному карьерой. Осуждал он и его занятия поэзией, но не по существу, а потому, что причастность к поэзии повышала престиж Дэлглиша и, таким образом, не могла считаться невинным хобби наподобие рыбалки, разведения цветов или выпиливания лобзиком. С его точки зрения, полицейскому должно хватать службы в полиции. Кроме прочего, его огорчало то, что друзей Дэлглиш выбирал за пределами корпорации, и эти его друзья не всегда соответствовали должному уровню. Если бы речь шла о младшем чине, это можно было бы счесть опасной идиосинкразией, но для старшего офицера в этом таился оттенок неблагонадежности. И в довершение всех этих отклонений Дэлглиш слишком хорошо одевался. Вот и сейчас он с непринужденной уверенностью в себе стоял, глядя в окно, в костюме из светло-коричневого твида, который носил уже года четыре. В покрое безошибочно угадывалась рука первоклассного портного — возможно, той самой фирмы, услугами которой пользовался еще его дед. Николс, обожавший покупать одежду — не столько с разборчивостью, сколько с энтузиазмом, — чувствовал в его присутствии, насколько важнее качество кроя, нежели количество костюмов. И наконец, каждый раз, встречаясь с Дэлглишем, он необъяснимым образом ощущал необходимость сбрить усы; его рука непроизвольно потянулась к верхней губе, словно он желал убедиться, что усы все еще на месте и остаются атрибутом респектабельности. Этот невольный, почти нервозный жест вызвал у него раздражение.

Оба хорошо знали, что Дэлглиш не был обязан являться в кабинет Николса на десятом этаже, что предположение, будто заместитель комиссара должен быть в курсе событий, было не чем иным, как предлогом. Новый отряд официально еще не был утвержден, убийство Бероуна произошло шесть дней назад. В будущем Дэлглиш станет докладывать о ходе расследований только непосредственно комиссару. Но пока Николс имел основание претендовать на законность своего интереса. В конце концов, именно его департамент предоставил наибольшее количество людей в команду Дэлглиша, и, пока комиссар был в отъезде на конференции, Николс мог утверждать, будто имеет право хоть коротко ознакомиться с ходом расследования. Странным образом он подсознательно желал, чтобы Дэлглиш воспротивился и тем самым дал ему повод для одного из тех внутрислужебных разбирательств, которые он умел провоцировать, когда служба недостаточно стимулировала его неуемный дух, и из которых он был мастер выходить победителем.

Пока Николс знакомился с делом, Дэлглиш смотрел из окна на восточную часть города. Ему доводилось видеть с той же высоты немало столиц, все они были разными. Когда из окна своего гостиничного номера он взирал на Манхэттен, его эффектная вздымающаяся красота всегда казалась ему опасной, даже обреченной. Перед глазами проплывали кадры из фильмов, виденных в детстве: доисторические чудовища, громоздящиеся над небоскребами, хватающие их, словно детские кубики, своими когтями и обрушивающие на землю… Гигантская атлантическая приливная волна, стирающая контуры зданий… Сияющий огнями город, охваченный тотальной войной и погружающийся в свою последнюю тьму… А Лондон, простиравшийся под низким покровом серебристо-серых облаков, казался вечным, укорененным, домашним. Эта никогда не надоедающая панорама представлялась ему художественным полотном. Иногда в ней были мягкость и непосредственность акварели; иногда, в разгар лета, когда парки покрывались зеленой листвой, она приобретала богатую текстуру масляной живописи. Сегодняшним утром она напоминала гравировку по металлу, серую, одномерную, с резкими очертаниями.

Он неохотно оторвался от окна. Закрыв папку, Николс стал ерзать в своем вращающемся кресле, стараясь сесть поудобнее, как будто хотел подчеркнуть относительную неформальность встречи. Дэлглиш подошел и сел напротив. Он сделал краткий отчет о расследовании, который Николс выслушал с нарочитой терпеливостью, глядя в потолок и продолжая вертеться в кресле.

— Хорошо, Адам, меня вы убедили, что Бероун был убит. Но убеждать придется не меня. А какие у вас есть прямые улики? Маленькое пятнышко крови под полой пиджака Харри Мака?

— И такое же на его кармане. Доказано, что это кровь Бероуна. Значит, Бероун умер первым. В этом не может быть никаких сомнений.

— В отличие от того, как она туда попала. Вы же знаете: защита оспорит это, если, конечно, дело когда-нибудь дойдет до суда. Один из ваших людей занес его туда на подошвах. Или мальчик, тот, что нашел тело. Или та старая дева — как там ее зовут? Эдит Уортон?

— Эмили Уортон. Мы осмотрели их обувь, и я уверен, что ни один из них в ризницу не входил. Но даже если бы и входил, трудно себе представить, как кто-то из них мог бы оставить пятно крови Бероуна под пиджаком Харри.

— С вашей точки зрения, это пятно — важная улика. С точки зрения семьи — тоже. Но, кроме него, у вас нет ничего, доказывающего, что все это не то, чем казалось с самого начала: не убийство с последующим самоубийством. Политик — известный, успешный — пережил некое религиозное озарение, квазимистический опыт — назовите как хотите. Он бросает работу, карьеру, возможно, и семью. Затем — не спрашивайте, как и почему, — обнаруживает, что все это — химера. — Николс повторил последнее слово, как бы желая убедиться, что произносит его правильно. Интересно, где он его откопал? — подумал Дэлглиш. Николс тем временем продолжал: — Почему, кстати, Бероун снова пошел в ту церковь? Вы знаете?

— Вероятно, из-за нового осложнения, имеющего отношение к его браку. Думаю, жена сообщила ему в то утро, что беременна.

— Вот-вот. У него уже и так были сомнения. А тут он возвращается, осознает, что натворил, понимает, что у него впереди нет больше ничего, кроме унижения, что он неудачник, что он смешон, и решает покончить со всем разом там же, на месте. Пока он, готовясь к самоубийству, жжет ежедневник, появляется Харри и пытается его остановить. Результат? Два трупа вместо одного.

— В таком случае он должен был пребывать в неведении относительно того, что Харри Мак находится в помещении. А я думаю, что он это знал и сам впустил его. И это едва ли похоже на поведение человека, задумавшего покончить с собой.

— У вас нет доказательств того, что он его впустил. Во всяком случае, таких, которые способны убедить присяжных.

— Бероун поделился с Харри своим ужином: экологически чистый хлеб, сыр рокфор и яблоко. Это есть в деле. Вы ведь не думаете, что Харри Мак сам купил себе рокфор? Его появление не могло удивить Бероуна. Он находился в церкви до того, как Бероун умер, — спал в большой ризнице. Там есть вещественные доказательства его присутствия: волосы, волокна от ткани его пальто, не говоря уж об остатках еды. А в момент, когда отец Барнс запирал церковь после вечерни, его там не было.

— Он думает, что он ее запер, — возразил Николс. — Сможет ли он поклясться в суде, что повернул ключ в замочной скважине и обыскал перед тем все закоулки? И зачем бы он стал это делать? Он же не ожидал, что там прячется убийца. В церкви полно мест, где мог затаиться Харри или, если хотите, убийца. Электричество, надо думать, было выключено, и брезжил лишь религиозный свет.

Заместитель комиссара имел привычку вкраплять в свою речь странные полуцитаты.^[33] Дэлглиш никогда не мог понять, осознанно он это делает или слова сами вплывают в его подсознание из некоего полузабытого резервуара школьных знаний.

— Насколько хорошо вы лично знали Бероуна? — услышал он вопрос Николса.

— Мы с ним несколько раз участвовали в заседании комитета. Вместе ездили на конференцию по практике вынесения приговоров. Однажды он пригласил меня к себе в офис. Мы беседовали в Сент-Джеймсском парке по дороге в парламент. Он мне нравился, но я не одержим им и отождествляю себя с ним не более, чем с любой другой жертвой. Это не мой личный крестовый поход. Но я категорически возражаю против того, чтобы видеть в нем жестокого убийцу человека, который умер после него.

— На основании улики, представляющей собой всего лишь маленькое пятно крови?

— Какая еще улика нам требуется?

— Чтобы подтвердить, что он был убит? Никакой. Но я уже сказал: убеждать вам придется не меня. А я не вижу, как вы сможете продвинуться дальше, если не найдете хотя бы одного неопровержимого свидетельства, связывающего одного из ваших подозреваемых с местом преступления. Причем чем скорее, тем лучше, — добавил Николс.

— Полагаю, комиссар получает жалобы?

— Обычное дело: «…два трупа, две перерезанные глотки, убийца на свободе… Почему вы не арестуете этого опасного лунатика вместо того, чтобы осматривать машины, одежду и дома добропорядочных граждан?..» Кстати, вы нашли какие-нибудь следы одежды подозреваемых на месте преступления?

Вопрос был задан с иронией, но не удивил Дэлглиша. Новый отдел, который создавался для расследования серьезных преступлений с деликатным подтекстом, уже обвиняли в откровенной неделикатности. И он знал, откуда ветер дует.

— Нет, но на это я и не рассчитывал. Убийца был обнажен или полуобнажен и имел возможность смыть с себя следы крови. Трое случайных прохожих вскоре после восьми слышали, как по сливному желобу течет вода.

— Может, Бероун мыл руки перед ужином?

— Если так, то делал он это чересчур тщательно.

— Но когда вы его нашли, руки у него были чистыми?

— Левая — да. Правая — вся в крови.

— Вот оно как.

— Полотенце Бероуна висело в ризнице на спинке стула; предполагаю, что убийца воспользовался посудным полотенцем, имевшимся в кухне. Когда я потрогал его, оно все еще было влажным, причем не местами, а целиком. И Бероун был убит одной из его собственных бритв. В футляре возле раковины лежало две — фирмы «Беллингем». Случайный человек или Харри Мак не могли знать, что они там; быть может, даже не поняли бы, что это за футляр.

— Господи, зачем ему нужен был этот «Беллингем»? Почему не пользоваться «Жилеттом» или электрической бритвой, как все нормальные люди? Ладно, значит это был некто, знавший, что он бреется опасной бритвой, что в тот вечер он будет в церкви, и имевший доступ на Камден-Хилл-сквер, чтобы взять оттуда спички и ежедневник. Вы знаете, кто больше всего отвечает этим условиям? Сам Бероун. А все, что у вас есть противоречащего версии о самоубийстве, — это маленькое пятнышко крови.

Дэлглиш начинал думать, что «маленькое пятнышко крови» будет преследовать его до конца жизни.

— Но вы же не верите, — сказал он, — что Бероун наполовину перерезал себе горло и, истекая кровью, доковылял до Харри, чтобы убить его, а потом так же проковылял обратно, в другой конец комнаты, чтобы разыграть третий, финальный, акт трагедии — добить себя окончательно?

— Я — нет, но защита может поверить. А заключение доктора Кинастона недостаточно безоговорочное. Известны случаи, когда и на менее изобретательном материале защита достигала успеха.

— Находясь в ризнице, он что-то писал. Эксперты не могут разобрать слов, хотя предполагают, что он поставил на чем-то свою подпись. Чернила на промокашке соответствуют тем, что были в его авторучке.

— Значит, он писал предсмертную записку.

— Возможно, но тогда где она?

— Он сжег ее вместе с ежедневником. Не трудитесь, Адам, я знаю, что вы хотите сказать: маловероятно, что самоубийца сжег свое предсмертное письмо. Но такое вполне возможно. Допустим, он не был удовлетворен тем, что написал: не те слова, слишком банально — список вероятных причин можно продолжить. В конце концов, то, что произошло, говорит само за себя. И не всем самоубийцам удалось благополучно пережить ту дурную ночь.^[34]

Искорка приятного удивления пробежала по его лицу: видимо, он осознал невольную аллюзию, но не мог припомнить, что именно это было.

— Есть только одна вещь, которую он мог написать и сразу промокнуть промокашкой и которую другому человеку понадобилось уничтожить.

Порой Николс соображал туго, но он никогда не стеснялся сделать паузу, чтобы подумать. Сейчас он задумался. Потом сказал:

— Но для этого нужно было бы три подписи. Это интересное предположение, и оно серьезно усугубляет подозрения против по крайней мере двух из ваших подозреваемых. Но опять же — где доказательства? Мы все время возвращаемся к этому. Вы создали впечатляющую конструкцию, Адам, меня она почти убедила. Но нам требуются серьезные вещественные улики. — Он подумал и добавил: — Это можно сравнить с Церковью: величественное сооружение, возведенное на недоказуемых предположениях, имеющее свою внутреннюю логику, но веское только в том случае, если ты на веру принимаешь изначальный постулат — существование Бога.

Он был весьма доволен подобной аналогией, хотя Дэлглиш сомневался, что она принадлежала ему. Николс снова раскрыл папку, почти рассеянно перелистал последние страницы «Дела» и сказал:

— Жаль, что вам не удалось проследить маршрут передвижений Бероуна после того, как он покинул дом шестьдесят два по Камден-Хилл-сквер. Он словно растворился в воздухе.

— Не совсем. Мы знаем, что он побывал в агентстве недвижимости на Кенсингтон-Хай-стрит, встретился там с одним из своих поверенных, Симоном Фоллетт-Бриггзом, и договорился о том, что на следующий день фирма пришлет кого-нибудь для оценки стоимости дома. Опять же вряд ли можно счесть этот поступок обычным для человека, замыслившего самоубийство. Фоллетт-Бриггз утверждает, что он был абсолютно спокоен, будто давал распоряжения о продаже какой-нибудь однокомнатной квартиры в бельэтаже стоимостью сорок тысяч. Поверенный тактично выразил сожаление по поводу того, что он собирается продать дом, в котором семья жила с того момента, как он был построен. Бероун ответил, что они владели домом полтора века, настало время уступить очередь кому-нибудь другому. Он не хотел обсуждать это и приехал лишь для того, чтобы подтвердить вызов оценщика. Беседа была недолгой. Он уехал около половины двенадцатого. Куда — проследить пока не удалось. Но вероятно, что он гулял где-то в парке или у реки: на его подошвах была грязь, которую впоследствии счищали и смывали.

— Смывали? Где?

— Вот именно. Это позволяет предположить, что он возвращался домой, но там никто не признается, что видел его. Конечно, он мог войти-выйти и незаметно, но тогда едва ли он оставался в доме достаточно долго, чтобы успеть почистить обувь. А отец Барнс уверен, что Бероун пришел к нему в церковь в шесть. Остается выяснить, где он провел недостающие шесть часов.

— Вы встречались с этим Фоллетт-Бриггзом? Странные у этих ребят фамилии. Нелегко ему, наверное, с ней живется. Он должен был получить отличные комиссионные. Впрочем, может, и получит еще, если вдова все же решит продавать дом. — Дэлглиш ничего не ответил. — Фоллетт-Бриггз не упомянул, на какую сумму рассчитывал?

Он говорит так, подумал Дэлглиш, будто речь идет о продаже подержанной машины.

— Ему не хотелось этого говорить, разумеется: мол, он пока не осматривал дом, к тому же не может знать, останется ли в силе намерение Бероуна теперь. Но после того как мы на него немного нажали, пробормотал, что надеялся продать дом больше чем за миллион. Это если не считать его содержимого, конечно.

— И все это достанется вдове?

— Но у вдовы алиби. Равно как и у любовника вдовы. А также, насколько мне известно, у всех остальных подозреваемых.

Дэлглиш, забрав свою папку, направился к двери, а вслед ему несся голос заместителя комиссара:

— Хоть одна физическая улика, Адам. Вот что нам необходимо. И ради Бога, постарайтесь добыть ее до того, как мы созовем следующую пресс-конференцию.

7

В понедельник утром Сара Бероун нашла на столе в вестибюле почтовую открытку, на которой был изображен бронзовый кот с сережками в ушах из Британского музея; на обороте — послание от Айвора, написанное его убористым прямым почерком:

«Безуспешно пытался тебе дозвониться. Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше. Мы можем поужинать вместе в следующий вторник?»

Значит, он по-прежнему пользуется их старым кодом. У него всегда была наготове пачка открыток с изображениями экспонатов главных лондонских музеев. Любое упоминание о телефонном звонке означало предложение встретиться, а нынешнее послание гласило, что он просит ее быть у торгующего открытками киоска в Британском музее в следующий вторник. Время зависело от дня недели. По вторникам свидания всегда назначались на три часа дня. Как и всегда в подобных случаях, предполагалось, что она найдет возможность прийти. Если нет, ей следовало позвонить ему и сказать, что она не сможет поужинать с ним. Но Айвор не допускал мысли, что Сара не отменит все свои дела, когда получит открытку. Если встреча назначалась подобным образом, считалось, что это чрезвычайно важно.

Едва ли в случае необходимости полиция, не говоря уж о секретной службе, затруднится разгадать этот код, однако, может быть, именно его простота и открытость служили некоторой защитой. В конце концов, закон не запрещает друзьям вместе побродить часок по какой-нибудь галерее, а такая встреча позволяла им разговаривать обязательным в музеях шепотом, склоняться головами к одному и тому же путеводителю, двигаться произвольно, отыскивая пустые залы.

В те первые безрассудные месяцы, когда он только-только завербовал ее в «ячейку тринадцати» и когда Сара начинала влюбляться в него, она воспринимала эти открытки как любовные послания: таясь, подходила к столу в вестибюле, быстро просматривала почту, выхватывала открытку и всматривалась в нее так, словно эти убористые буковки могли сказать то, что ей так отчаянно хотелось услышать, но чего, как она знала, он никогда не напишет и тем более не скажет. Но сейчас она впервые прочла условный текст со смесью тоски и раздражения. Записка пришла слишком поздно: ей будет нелегко добраться до Блумсбери к трем. И почему, черт возьми, он просто не позвонит? Разрывая открытку на клочки, Сара впервые подумала, что вся эта конспирация — ребячество и не что иное, как результат его маниакальной потребности все засекречивать и манипулировать людьми. Они оба выглядят просто смешно.

Айвор, как всегда, был на месте вовремя — стоял перед стендом, выбирая открытки. Она подождала, пока он расплатится, и они молча проследовали в музей вместе. Он обожал египетские древности, и первым делом они почти машинально направились в залы первого этажа, где долго стояли все так же молча, пока он разглядывал огромный гранитный торс Рамсеса II. Однажды Саре пришло в голову, что эти мертвые глаза и изящно высеченный рот в полуулыбке над торчащей вперед бородой-косичкой являют собой мощный эротический символ их любви. Сколькими обтекаемыми, зашифрованными фразами обменялись они, стоя плечом к плечу перед этой статуей и словно впервые видя ее, и каждый раз Сара подавляла в себе искушение протянуть руку и ощутить в ладони пальцы Айвора. Но сейчас вся фараонская мощь иссякла. Это был всего лишь интересный экспонат, огромный треснувший гранитный монолит — не более того.

— Говорят, Шелли вдохновлялся этими чертами, когда писал своего «Озимандию».

— Я знаю.

Пара японских туристов, удовлетворив свое любопытство, засеменила на выход. Не меняя тона, Айвор сказал:

— Полиция, похоже, теперь более уверена в том, что твоего отца убили. Наверное, они получили результаты вскрытия и лабораторные анализы. Они приходили ко мне.

Холодок страха, словно струя ледяной воды, пробежал по спине Сары.

— Зачем?

— В надежде развалить наше алиби. Им это не удалось и, разумеется, не удастся. Во всяком случае, пока они не расколют тебя. К тебе они приходили еще?

— Один раз. Не коммандер Дэлглиш, а та женщина-инспектор и молодой человек, старший инспектор Массингем. Спрашивали о Терезе Нолан и Дайане Траверс.

— И что ты им сказала?

— Что видела Терезу Нолан дважды: первый раз, когда приходила навестить бабушку, пока она болела, и второй — во время того злополучного ужина, а Дайану не видела никогда. Разве не это я должна была сказать?

— Пойдем навестим Рыжего, — вместо ответа предложил он.

Рыжий, получивший свое имя из-за цвета оставшихся на голове волос, был сохранившейся благодаря горячим пескам пустыни мумией мужчины додинастической эпохи, умершего за три тысячелетия до Рождества Христова. Айвора он всегда завораживал, и они никогда не уходили из музея, не нанеся ему этого почти ритуального визита. Вот и сейчас Сара смотрела на иссохшее тело, скрючившееся на левом боку, на трогательный набор сосудов, содержавших некогда пищу и питье, призванные насыщать его дух на долгом пути через подземный мир, на дубинку, которой ему предстояло обороняться от призрачных опасностей, пока не достигнет он своих египетских небес. Быть может, оживи сейчас этот дух и предстань его взгляду эти яркие огни, огромный зал, живая фигура мужчины двадцатого века — он бы подумал, что достиг их. Но Сара никогда не разделяла любви Айвора к этому memento mori:^[35] иссушенность тела, даже его поза слишком уж явно напоминали о современных ужасах, о кадрах кинохроники, снятой в Берген-Бельцене. «Даже здесь, — подумала она, — он никогда не спрашивает, что думаю я, что чувствую, что бы мне самой хотелось посмотреть».

— Давай сходим в зал Дювина, — предложила она. — Я хочу посмотреть на фриз Парфенона.

Они медленно двинулись к выходу, не отрывая взглядов от раскрытого общего путеводителя.

— Дайана Траверс… — Сара запнулась. — Ты говорил мне, что ее внедрили на Камден-Хилл-сквер не для того, чтобы шпионить за частной жизнью моего отца. Ты говорил, вас интересует только его работа и вы хотите выяснить, что это за новый учебник тактических средств полиции. Наверное, я была наивна. Не понимаю, почему я тебе поверила? Но так ты мне говорил.

— Мне не нужно посылать члена ячейки чистить фамильное серебро Бероунов, чтобы узнать, что написано в полицейском учебнике. Но она была внедрена туда не затем, чтобы шпионить за его частной жизнью; во всяком случае, в первую очередь — не за этим. Я отправил ее туда, чтобы у нее было ощущение, будто она выполняет важное задание, будто ей доверяют. Это отвлекало ее, пока я думал, что с ней делать.

— Что ты имеешь в виду? Она была членом ячейки, ее же приняли на место Роуз, когда та вернулась в Ирландию.

— Это она думала, что является членом ячейки, а на самом деле таковым не была. Собственно, почему бы и не рассказать тебе теперь, когда она мертва? Дайана Траверс была шпионкой специальной службы.

Он всегда учил ее не смотреть на него, когда они разговаривают, а продолжать изучать экспонаты, читать путеводитель или смотреть прямо перед собой. Сейчас, глядя прямо перед собой, Сара сказала:

— Почему ты нам не рассказал?

— Четверым рассказал, остальным — нет. Я никогда не рассказываю все всем.

Сара, разумеется, знала, что его членство в РРД было лишь прикрытием для «ячейки тринадцати». Но и сама ячейка, вероятно, была прикрытием для его собственной тайной деятельности. Как русская матрешка: открываешь одну куклу — и обнаруживаешь в ней другую. Значит, было только четыре человека, которым он доверял безоговорочно и с которыми советовался; она в их число не входила. «Доверял ли он мне вообще когда-либо, с самого начала?» — подумалось ей.

— Тогда, четыре года назад, когда ты впервые мне позвонил и попросил сделать снимки Брикстона, это входило в план моей вербовки? — спросила она. — Ты хотел заполучить в РРД дочь члена парламента — тори?

— Отчасти. Я знал о твоих политических пристрастиях и о том, что ты недовольна недавним вторым браком отца. Самое подходящее время, чтобы подступиться к тебе. Потом мой интерес стал, скажем, более личным.

— Но ты когда-нибудь любил меня?

Он нахмурился. Сара знала, как он ненавидел, когда затрагивали личную жизнь, область чувств.

— Ты мне нравилась, — ответил он, — и сейчас нравишься, я уважаю тебя и испытываю физическое влечение. Можешь называть это любовью, если предпочитаешь употреблять именно это слово.

— А как ты это называешь, Айвор?

— Я называю это симпатией, уважением, физическим влечением.

Они вошли в зал Дювина. Над ними воспарили вздыбившиеся кони с фриза Парфенона; мчащиеся в своих колесницах обнаженные воины в развевающихся плащах, музыканты, старейшины и девственницы, почтительно приближающиеся к восседающим на возвышении богам и богиням. Но Сара смотрела на эту красоту невидящим взором. «Мне нужно знать, мне нужно знать все, — мысленно твердила она. — Я должна посмотреть правде в глаза».

— Это ты послал то анонимное письмо отцу и в «Патерностер ревю»? Не слишком ли это мелко для тебя, народного революционера, великого борца против угнетения, пророка Нового Иерусалима, скатиться до сплетен, клеветы, до такой детской злобности? Ты думал, что делаешь?

— Хотел немного поозорничать.

— Ты это так называешь? Опорочить приличного человека — по-твоему, это озорство? И только ли моего отца? Ведь большинство твоих жертв на твоей стороне — это люди, отдавшие годы жизни лейбористскому движению, делу, которое ты, как подразумевается, поддерживаешь.

— Приличия здесь ни при чем. Это война. Приличные люди могут вести войны, но они их не выигрывают.

Через зал медленно прошла небольшая группа посетителей.

— Если берешься организовывать революционную группу, — продолжил Айвор, — даже маленькую, и твои люди вынуждены ждать настоящего дела, то ты обязан их чем-то занять, держать в форме, создавать у них иллюзию, что они делают нечто важное. Одной болтовни недостаточно. Должно быть действие. Отчасти это тренировка на будущее, отчасти — поддержание морального духа.

— Отныне все это тебе придется делать без меня, — сказала Сара.

— Это я уже понял. Понял после твоей встречи с Дэлглишем. Но я хотел бы, чтобы ты оставалась с нами, хотя бы номинально, пока не закончится расследование. Не хочу ничего сообщать остальным, пока Дэлглиш повсюду сует свой нос. Потом можешь вступить в лейбористскую партию. Там тебе будет лучше. Или в социал-демократическую. Выбирай — разницы никакой. Все равно к сорока годам ты станешь тори.

— Значит, ты все еще мне доверяешь? Иначе не стал бы говорить всего этого, понимая, что я ухожу.

— Разумеется. Я ведь тебя знаю. Ты унаследовала отцовскую гордость, а посему не захочешь, чтобы говорили, будто ты предаешь любовника в отместку за то, что он бросил тебя. И тебе не захочется, чтобы твои друзья и даже твоя бабушка узнали, что ты состояла в заговоре против собственного отца. Считай, что я полагаюсь на твои буржуазные добродетели. И не слишком при этом рискую, заметь. Ячейка будет распущена, переформирована, место встреч изменено. Теперь это в любом случае необходимо.

Вот еще один аспект революционной борьбы, подумала Сара: изучить достоинства человека и обратить их против него же.

— Что касается отца… — сказала она. — Я узнала о нем нечто, чего не сознавала, пока он был жив: он старался быть добрым. Впрочем, для тебя это, полагаю, пустой звук.

— Не совсем пустой. Я не уверен, что именно ты имеешь в виду, но думаю, он старался вести себя так, чтобы не слишком отягощать свою совесть чувством вины. Мы все стараемся. Учитывая его политическую деятельность и образ жизни, ему это было нелегко. Вероятно, в конце концов он оставил попытки.

— Я говорила не о политике. К политике я не имела никакого отношения. Знаю, ты думаешь, что к ней все имеет отношение, но возможна и другая точка зрения. Существует мир и за пределами политики.

— Надеюсь, ты будешь в нем счастлива.

Они шли теперь к выходу, и Сара, сознавая, что это было их последнее совместное посещение музея, удивилась тому, как мало это ее огорчало.

— Но Дайана Траверс… Ты сказал, что устроил ее на Камден-Хилл-сквер, пока не решишь, что с ней делать. И что ты сделал? Утопил ее?

Впервые за все это время она увидела, что он рассердился.

— Не надо разыгрывать мелодраму.

— Но тебе ее смерть оказалась на руку, не так ли?

— О да, и не только мне. Есть еще кое-кто, у кого был гораздо более веский мотив избавиться от нее, — твой отец.

Забыв о необходимости соблюдать конспирацию, Сара почти закричала:

— Папа? Но его там не было! Его ждали, но он не приехал.

— О нет, он там был. В тот вечер я следил за ним. Можешь считать это тренировкой по наружному наблюдению. Я ехал за ним всю дорогу до «Черного лебедя» и видел, как он свернул в подъездную аллею. Если решишь поговорить с Дэлглишем, который, похоже, вызывает у тебя потребность в сентиментальных девических откровениях, то я сочту необходимым довести до его сведения именно эту информацию.

— Ты этого не сделаешь, ты не сможешь. Во всяком случае, тогда тебе придется признаться, что ты и сам там был. А если речь зайдет о мотивах, то Дэлглиш наверняка сочтет, что ваши мотивы друг друга стоят. При этом ты жив, а он мертв.

— Только в отличие от твоего отца у меня есть алиби. На сей раз настоящее. Я поехал прямо в Лондон на собрание социальных работников в ратуше. Я чист. А он? Его посмертная репутация под угрозой. Мало тебе Харри Мака? Подумай об этом, если захочешь сделать анонимный звонок в специальную службу.

8

Утро вторника предвещало наилучший день для поездки за город. Солнце то выходило, то скрывалось, но грело на удивление жарко, и небо между плывущими облаками было высоким и воздушно-голубым. Дэлглиш ехал быстро и почти все время молчал. Кейт ожидала, что они отправятся прямо в коттедж «Риверсайд», но дорога шла мимо «Черного лебедя», и когда они оказались рядом, он остановил машину, подумал, потом свернул к ресторану.

— Выпьем пива, — сказал он. — Я хочу пройтись вдоль реки, посмотреть на коттедж с берега. Берег принадлежит Хиггинсу, большая его часть, во всяком случае. Так что лучше, чтобы он знал, что мы здесь.

Они оставили «ровер» на пустой, если не считать «ягуара», «БМВ» и двух «фордов», стоянке и направились ко входу. Генри приветствовал их с равнодушной вежливостью, словно не знал, следует ли ему их узнать, и в ответ на вопрос Дэлглиша сообщил, что «месье в Лондоне». В баре не было никого, кроме квартета бизнесменов, заговорщически склонившихся над своим виски. Бармен с детским лицом, в белой накрахмаленной куртке с бабочкой, подал им превосходный настоящий эль, которым «Черный лебедь» гордился, после чего начал перетирать стаканы и наводить порядок на стойке — как будто надеялся, что подобная демонстрация занятости может удержать Дэлглиша от нежелательных вопросов. «Интересно, как Генри удалось дать ему понять, кто мы?» — усмехнулся про себя Дэлглиш. Они с Кейт взяли кружки, уселись у дровяного очага и выпили эль в приятном молчании. Потом, пройдя через стоянку, вышли через ворота в кустарниковой изгороди на берег реки.

Стоял один из тех чудесных дней английской осени, которые чаще всплывают в памяти, чем выдаются в жизни. Мягкий свет по-весеннему теплого солнца делал еще более интенсивными яркие цвета травы и земли, а воздух навевал Дэлглишу сладкие воспоминания об осенней поре его детства: древесный дымок, спелые яблоки, последние снопы на полях и остро пахнущий морем ветерок. Течение подгоняемой ветром Темзы здесь было быстрым. Ветер пригибал к земле растущую у кромки воды траву и небольшими водоворотами взвихрял волны, подмывавшие берег. Под радужной зелено-голубой поверхностью воды, на которой свет играл и переливался, как на цветном стекле, волнообразно струились острые как лезвие водоросли. За купами ив на дальнем берегу мирно паслось стадо фризских коров.

Ярдах в двадцати вниз по течению виднелось бунгало на сваях, которое, как можно было догадаться, и являлось пунктом их назначения. И Дэлглиш, как тогда, в Сент-Джеймсском парке, снова почувствовал, что здесь он найдет ключик, который долго искал. Но он не спешил. Подобно ребенку, намеренно оттягивающему миг удовольствия, он радовался тому, что они приехали загодя, и наслаждался нечаянно выдавшимися минутами тишины. И вдруг он испытал прилив бурного восторга, столь неожиданный и острый, что даже задержал дыхание, словно надеялся остановить время. Такие моменты безудержной, физически ощущаемой радости выпадали ему редко и никогда — в разгар расследования убийства. Но наваждение прошло, и он услышал свой собственный вздох. Заглушая только что пережитый всплеск эмоций обыденностью, он произнес:

— Должно быть, это и есть коттедж «Риверсайд».

— Думаю, да, сэр. Принести карту?

— Нет. Скоро мы и так это выясним.

Тем не менее он медлил, желая еще хоть на минуту продлить это состояние покоя, ощутить, как ветер ласково шевелит его волосы. И был благодарен Кейт за то, что она делила с ним этот чудный момент, не давая понять, будто ее молчание есть проявление сознательной дисциплины. Да, он выбрал ее, потому что в команде была нужна женщина, и не жалел о своем выборе, который отчасти был продиктован рациональными соображениями, отчасти — интуицией. Теперь он знал: интуиция его не подвела. Было бы не совсем честно сказать, что между ними вообще не существовало физического влечения.

По его опыту, оно — пусть отрицаемое или неосознанное — почти всегда возникало между более или менее привлекательными сослуживцами противоположного пола, которым приходится работать в тесном контакте. Он бы не остановил свой выбор на ней, если бы ее привлекательность вызывала у него опасения, но определенная привлекательность была налицо и не оставляла его равнодушным. Однако, несмотря на легкий оттенок сексуальности в их отношениях, ему было на удивление легко с ней работать. Она всегда интуитивно догадывалась, чего он хочет, знала, когда помолчать, не проявляла подобострастия. Он подозревал, что она яснее осознает его слабости, лучше понимает его и судит о нем более здраво, чем любой из его подчиненных-мужчин. В ней не было и намека на жестокость Массингема, но при этом она ничуть не была сентиментальна. Хотя, как он успел убедиться, женщины-полицейские вообще редко бывают сентиментальны.

Дэлглиш в последний раз взглянул на коттедж. Если бы он поддался искушению пройтись по берегу в тот свой первый визит в «Черный лебедь», то увидел бы его нелюбопытным, уничижительным взглядом, и коттедж показался бы ему жалко-претенциозным. Теперь же, когда его хрупкие стены, казалось, чуть вибрировали сквозь пелену поднимавшегося от реки легкого тумана, дом таил в себе тревожное обещание. Он был построен в тридцати ярдах от воды и окружен широкой верандой. Слева, вверх по течению, находилась маленькая пристань. Дэлглиш различил пятачок бугристой земли в желто-белую крапинку — вероятно, засеянный осенними ромашками: потуга устроить палисадник. Издали выкрашенный блестящей белой краской дом казался ухоженным. Тем не менее вид у него был как у временного жилища. Едва ли Хиггинсу доставляет удовольствие то, что он торчит посреди его луговых владений.

Пока они разглядывали коттедж, из боковой двери вышла коренастая женщина и направилась к пристани, по пятам за ней семенила собака. Женщина спустилась в лодку, наклонилась, чтобы отвязать ее, села на весла и стала методично грести, направляясь к противоположному берегу, туда, где находился «Черный лебедь». Собака дисциплинированно сидела на носу. Когда лодка приблизилась, они увидели, что это помесь пуделя с каким-то терьером: густая шерсть и любопытная доброжелательная лохматая морда. Дэлглиш и Кейт наблюдали, как женщина склонялась и выпрямлялась, работая веслами, лодка медленно преодолевала течение, сносившее ее вправо от них. Когда она наконец ткнулась в берег, они подошли, Дэлглиш поймал брошенный ему конец веревки и подтянул лодку. Оказалось, что место, куда причалила женщина, не случайно: у воды в землю был врыт стальной столбик. Дэлглиш накинул на него веревку и протянул женщине руку. Она схватила ее и, одноногая — Дэлглиш заметил ортопедический ботинок на ее левой ступне, — почти одним махом выпрыгнула на сушу. Пес выскочил вслед за ней, обнюхал брюки Дэлглиша и устало плюхнулся на землю, будто вся тяжесть переправы досталась именно ему.

— Вы, должно быть, мисс Миллисент Джентл, — сказал Дэлглиш. — Если так, то мы как раз направляемся к вам. Это мы звонили вам сегодня из Скотленд-Ярда. Познакомьтесь: инспектор Кейт Мискин, а меня зовут Адам Дэлглиш.

Лицо у женщины было круглое и сморщенное, как перележалое яблоко. Иссеченные морщинами бурые щеки походили на твердые мячики под маленькими глазками, которые, когда она ему улыбнулась, превратились в две узкие щелочки. Карие радужные оболочки блестели, как отполированные камешки. На женщине были бесформенные коричневые слаксы и линялая мужская безрукавка на теплой подкладке поверх видавшего виды джемпера. На голову была глубоко надвинута смешная вязаная шапка в зеленую и красную полосу с ушами, на кончиках которых висели хвостики из сплетенной в косички шерсти, заканчивающиеся красными бомбонами. Мисс Джентл производила впечатление садового гнома, пережившего слишком много зим. Но когда она заговорила, ее голос, низкий и звучный, показался Дэлглишу самым красивым из когда-либо слышанных женских голосов.

— Я ждала вас, конечно, коммандер Дэлглиш, но не раньше чем через полчаса. Рада приятной неожиданности. Я бы перевезла вас на тот берег, но из-за Мейкписа пришлось бы брать вас по очереди, на что ушло бы много времени. Здесь по дороге миль пять, но, может быть, вы на машине?

— Мы на машине.

— Ну разумеется, вы же офицеры полиции. Какая я глупая. Тогда буду ждать вас. Я приплыла сюда отправить письма. Мистер Хиггинс разрешает мне оставлять их в вестибюле ресторана на столе; их забирают вместе с его корреспонденцией. Иначе до ближайшего почтового ящика мне надо было бы тащиться две мили. Учитывая то, что мой дом ему как соринка в глазу, это очень любезно с его стороны. Дорогу вы найдете легко. У первого поворота налево будет указатель на Фролайт, свернете туда, переедете через горбатый мост, потом — снова налево, к ферме мистера Роланда, там тоже стоит указатель с нарисованной на нем фризской коровой, дальше увидите дорогу, ведущую к реке и моему дому. Ошибиться невозможно. Надеюсь, вы не откажетесь от чашки кофе?

— Спасибо, с удовольствием.

— Я так и думала, отчасти еще и поэтому приплыла сюда. Мистер Хиггинс любезно разрешил мне купить лишнюю пинту молока. Вы ведь приехали из-за сэра Пола Бероуна, не так ли?

— Да, мисс Джентл, из-за него.

— Когда вы позвонили, я сразу догадалась. Милый добрый человек. Ну, встретимся минут через десять.

Она быстро захромала к «Черному лебедю», пес тут же вскочил и последовал за ней, а они не торопясь пошли к стоянке. Следуя указаниям мисс Джентл, они без труда нашли дорогу, но Дэлглиш ехал медленно, понимая, что иначе они приедут раньше, и желая дать ей время вернуться домой первой и приготовиться к их визиту. Скорее всего фамилия Джентл^[36] не была ее псевдонимом, хотя для романтической романистки такой псевдоним был бы весьма уместен. Дэлглиш чувствовал, как Кейт, сидя рядом, умело сдерживает нетерпение. Но десять минут спустя они все же свернули на проселок, ведущий к коттеджу.

Он тянулся через неогороженное поле, которое в худшие зимние периоды наверняка представляло собой непроходимую трясину. Вблизи дом выглядел более основательным, чем издали. Цветник, сейчас по-осеннему печально-увядший и растрепанный, обрамлял гаревую дорожку, ведущую к боковой лесенке, под которой Дэлглиш заметил накрытые брезентом жестяные банки, скорее всего с керосином. Позади дома находился огородик: чахлые вилки белокочанной и ребристые стебли брюссельской капусты, выглядывающие из земли круглые луковицы с оборванными перьями и остатки вьющихся бобов, чьи увядающие плети как тряпки свисали с прутьев, к которым были привязаны. Запах реки ощущался здесь острее, и Дэлглиш легко представил себе, как все это выглядит зимой: холодный туман, поднимающийся от воды, заболоченные поля и единственный раскисший проселок, ведущий к заброшенной сельской дороге.

Но когда мисс Джентл, улыбаясь, открыла дверь и впустила их в дом, они попали в неунывающе светлый мир. Глядя через широкие окна гостиной, можно было представить, что ты на корабле, — отсюда виднелись лишь перила веранды и речная гладь. Несмотря на неуместный здесь кованый чугунный очаг, комната представляла собой скорее обычную городскую, а не дачную гостиную. Одна стена, оклеенная несуразными обоями в розовых бутонах и малиновках, почти полностью была завешана картинами: старые акварели с сельскими пейзажами; пара гравюр с изображениями Винчестерского и Уэльсского соборов; четыре ранневикторианские картинки мод, вставленные в общую рамку; вышитый шерстью и шелком ангел, приветствующий апостолов у разверстой могилы; две весьма недурные портретные миниатюры в овальных медальонах. Дальняя стена была покрыта книгами, среди которых, как заметил Дэлглиш, были и произведения самой мисс Джентл в новеньких суперобложках. По обе стороны от очага стояли легкие кресла, а между ними — складной стол, на котором уже были приготовлены молочник и три чашки с цветочным рисунком. С помощью Кейт мисс Джентл подтащила к нему — для второго гостя — маленькое кресло-качалку. Мейкпис, встречавший их вместе с хозяйкой у двери, плюхнулся перед незажженным очагом и испустил зловонный вздох.

Кофе мисс Джентл принесла почти сразу же. Видимо, поставила чайник заранее и оставалось лишь залить кофе кипятком. Сделав глоток, Дэлглиш испытал угрызения совести: он совершенно не подумал о том, какое неудобство для одиноко живущей женщины представляют собой неожиданные посетители, и догадался, что переплыть реку ее заставила скорее необходимость купить молока, нежели отправить почту.

— Вы знаете, конечно, — мягко начал он, — что сэр Пол мертв.

— Да, знаю. Он был убит, и именно поэтому вы здесь. Как вы меня нашли?

Дэлглиш рассказал, как они наткнулись на ее книгу.

— Все, что случилось с ним в последние несколько недель жизни, для нас очень важно, — продолжил он. — Вот почему мы попросили бы вас рассказать нам в точности, что произошло здесь вечером седьмого августа. Вы его видели?

— О да, я его видела. — Она поставила чашку и поежилась, словно ей вдруг стало холодно, потом устроилась поудобнее, как будто приготовившись рассказывать сказку собравшимся у камина детям. — Я действительно прекрасно лажу с мистером Хиггинсом. Разумеется, ему хотелось бы купить коттедж и снести его, но я ему сказала, что после моей смерти он получит право первого выбора от моих душеприказчиков, — мы с ним всегда шутим на эту тему. А «Черный лебедь» очень приличное заведение с милой и спокойной клиентурой. Но в тот вечер публика там была совсем другая. Я хотела поработать, однако доносившиеся оттуда крики, визги, смех молодежи мешали. Я вышла на берег и увидела четверых человек в лодке. Они весьма опасно ее раскачивали: двое встали и пытались поменяться местами. Мало того что они шумели, так еще и вели себя глупо. Я попробовала связаться с рестораном по телефону, но не смогла дозвониться, тогда мы с Мейкписом стали переправляться на лодке. Я направилась к своему обычному месту — приближаться к ним и увещевать их было бы небезопасно, сил у меня теперь не так много, как прежде. Подплывая к берегу, я увидела еще двоих мужчин.

— Вы знали, кто они?

— Тогда — нет. К тому времени уже стемнело, а свет из парка лишь слабо просачивался сквозь кусты. Потом в одном из мужчин я узнала сэра Пола Бероуна.

— Что они делали?

— Дрались. — Мисс Джентл произнесла это слово без малейшего осуждения, Дэлглишу показалось — даже с некоторым удивлением, что он спрашивает. Можно было подумать, будто драку в темноте на берегу реки она считает вполне естественным занятием для двух джентльменов, которым больше нечего делать. — Они меня, разумеется, не заметили, — продолжила она. — Над кромкой берега торчала только моя голова. Я боялась, что Мейкпис залает, но приказала ему молчать, и он сдерживался, хотя видно было, как ему хотелось присоединиться к потасовке. Я все думала, следует ли мне самой вмешаться, но решила, что это будет неприлично и к тому же совершенно бесполезно, — мужчины явно выясняли личные отношения. То есть это выглядело совсем не так, как если бы один ни с того ни с сего напал на другого, — в этом случае, конечно, остановить драку было бы моим долгом. Второй мужчина казался гораздо ниже ростом, чем сэр Пол, что в некотором смысле ставило их в неравное положение. Но с другой стороны, он был моложе, что уравнивало их возможности. Они отлично обходились без нас с Мейкписом.

Дэлглиш не смог побороть желания взглянуть на Мейкписа, спокойно дремавшего перед очагом. Трудно было предположить, что у пса достало бы энтузиазма облаять, а тем более укусить кого-нибудь.

— Кто победил? — спросил он.

— О, сэр Пол. Он нанес удар — кажется, он называется хуком — в челюсть противнику, и этого, судя по всему, оказалось достаточно. Более молодой человек упал, тогда сэр Пол поднял его за воротник и штаны, как куклу, и бросил в воду. Раздался всплеск. «Боже милостивый, — сказала я Мейкпису, — какой необычный у нас с тобой выдался вечер!»

Дэлглиш подумал, что описание начинает смахивать на эпизод из книги мисс Джентл.

— Что было потом? — спросил он.

— Сэр Пол зашел в воду и вытащил мужчину. Он, конечно, не хотел, чтобы тот утонул. Может, не знал, умеет ли он плавать. Потом он бросил его на траву, сказал что-то, чего я не расслышала, и пошел в моем направлении. Когда он проходил мимо, я высунула голову и сказала: «Добрый вечер. Не думаю, что вы меня помните, но прошлым летом в июне мы встречались в Хартфордшире на празднике консервативной партии. Я навещала там племянницу. Меня зовут Миллисент Джентл».

— Что он сделал?

— Он подошел, присел возле моей лодки и пожал мне руку. Он был совершенно спокоен, ничуть не смущен. Вода, конечно, текла с него ручьями, и на щеке виднелась кровь — видимо, она была оцарапана. Но он владел собой так же хорошо, как там, на празднике консерваторов. «Я видела, как вы дрались, — сказала я. — Вы ведь не убили его, правда?» «Нет, я не убил его, — ответил он. — Только хотел». Потом он извинился, а я сказала, что нет нужды извиняться. Он начал дрожать — было не так тепло, чтобы стоять в мокрой одежде, — и я предложила ему обсохнуть в моем доме. «Это очень любезно с вашей стороны, — сказал он, — но сначала мне нужно переставить машину». Я поняла, разумеется, что он имеет в виду. Лучше было убрать машину, пока в «Черном лебеде» не заметили ее и не узнали, что он здесь. Политик должен проявлять осмотрительность. Я предложила ему припарковать ее где-нибудь на обочине дороги и сказала, что буду ждать его чуть выше по реке. Он, конечно, мог добраться до моего дома в объезд, но это не меньше пяти миль, а он и впрямь сильно замерз. Итак, он скрылся, а я стала ждать его. Это продолжалось недолго. Он вернулся меньше чем через пять минут.

— А что случилось с другим человеком?

— Этого я уже не видела, только знала, что с ним все будет в порядке. Видите ли, он был не один. С ним была девушка.

— Девушка? Вы уверены?

— О да, совершенно уверена. Она вышла из кустов и смотрела, как сэр Пол бросил его в воду. Ее невозможно было не заметить — она была полностью обнажена.

— Вы могли бы ее опознать?

Не дожидаясь просьбы, Кейт открыла сумку и передала ему фотографию.

— Разве это не та самая девушка, которая утонула? — спросила мисс Джентл. — Возможно, тогда на берегу была именно она, но лицо я видела не отчетливо. Как уже говорила, света было мало, а они находились ярдах в сорока от меня.

— Что она делала?

— Она смеялась. И это было очень странно. Просто заходилась от смеха. Когда сэр Пол вошел в воду, чтобы помочь мужчине, она села на траву, совершенно голая, и продолжала хохотать. Конечно, не следует смеяться над чужим несчастьем, но он действительно выглядел очень смешно. Престранная была сцена: двое мужчин, выбирающихся из воды, и голая девушка, сидящая на берегу и покатывающаяся со смеху. Смеялась она весьма заразительно — весело, во все горло. Ее смех звенел над водой и не был злобным, но, сдается мне, мог бы быть.

— А что происходило в это время на лодке с остальной компанией?

— Они двигались вниз по течению к «Черному лебедю». Возможно, им стало немного не по себе: река ночью такая черная и кажется странной, почти зловещей. Я-то теперь уже привыкла и не боюсь, но им наверняка захотелось вернуться к свету и теплу.

— Значит, когда вы начали грести вверх по течению, мужчина и девушка вместе оставались на берегу и вас они не заметили?

— Да. Там река едва заметно изгибается, и у кромки воды растут высокие камыши. Я быстро потеряла их из виду. А потом тихо сидела и ждала, пока не появился сэр Пол.

— Откуда он пришел?

— Оттуда же, откуда я приплыла, — он прошел через автомобильную стоянку.

— Мужчину с девушкой нельзя было ни слышать, ни видеть оттуда, где вы находились?

— Видеть — нет, но когда мы поплыли к другому берегу, я все еще слышала ее смех. Мне приходилось действовать очень осторожно: ведь на борту, кроме Мейкписа, был теперь пассажир и лодка низко осела.

Дэлглиш представил себе забавную картинку: утлая лодчонка, в ней два человека и бдительно застывший на носу Мейкпис. Он чуть не рассмеялся, чего не мог ожидать от себя в разгар расследования убийства, и испытал даже чувство благодарности к этой женщине.

— Как долго вы еще слышали смех девушки? — спросил он.

— Почти пока мы не достигли противоположного берега. А потом смех вдруг разом оборвался.

— В этот миг вы услышали что-нибудь — плеск воды, крик?

— Ничего. Но если она нырнула умело, особого плеска и не было бы. Впрочем, я едва ли услышала бы его за скрипом уключин.

— Что случилось потом, мисс Джентл?

— Сначала сэр Пол попросил разрешения воспользоваться телефоном, чтобы сделать местный звонок. Он не сказал, куда собирается звонить, а я, разумеется, не спрашивала. Я оставила его здесь, а сама пошла на кухню, чтобы он мог разговаривать свободно. Потом я предложила ему принять горячую ванну, включила электрическую колонку и зажгла все свои керосиновые плитки. Было не время экономить. И еще я дала ему дезинфицирующее средство — протереть ранку. Не то чтобы парень оцарапал сэра Пола серьезно, но его манера драться показалась мне какой-то не мужской. Пока сэр Пол принимал ванну, я высушила его одежду в сушилке; стиральной машины у меня нет, да она мне, в сущности, и не нужна, я ведь живу одна. Теперь, когда существуют быстросохнущие ткани, я даже простыни могу легко стирать руками. А вот без сушилки мне не обойтись. Да, я дала ему старый отцовский домашний халат, пока не высохнет его одежда. Он чисто шерстяной и исключительно теплый. Теперь таких уже не делают. Когда сэр Пол вышел в нем из ванной, я еще подумала: какой он в нем красивый. Мы уселись у камина и стали пить горячее какао, которое я сварила. Мне пришло в голову, что он, наверное, предпочел бы что-нибудь покрепче, и предложила ему вина из бузины. Он ответил, что предпочитает какао. То есть на самом деле он не сказал, что предпочитает какао, он бы с удовольствием попробовал вина, не сомневается, что оно замечательное, но в его положении лучше выпить чего-нибудь горячего. Я согласилась. Когда умираешь от холода, действительно нет ничего лучше чашки горячего какао. Я варю его на цельном молоке. А тогда как раз заказала лишнюю пинту — собиралась приготовить на ужин запеканку из цветной капусты с сыром. Удачно вышло, правда?

— Очень удачно, — согласился Дэлглиш. — Вы рассказывали все это кому-нибудь еще?

— Никому. Я бы и вам не рассказала, если бы вы не позвонили и не сказали, что он мертв.

— Он просил вас молчать?

— О нет, он бы никогда этого не сделал, не такой он был человек. К тому же он знал, что я и так никому не расскажу. Всегда ведь знаешь, на кого можно положиться, а на кого нет, правда? Если знаешь, что можешь, зачем просить? Если знаешь, что не можешь, — какой смысл просить?

— Пожалуйста, не рассказывайте никому и дальше, мисс Джентл. Это может быть важно.

Она молча кивнула. Удивляясь, почему это кажется ему существенным и зачем понадобилось немедленно это выяснить, Дэлглиш спросил:

— О чем вы с ним говорили?

— Не о драке; во всяком случае, о ней — совсем немного. Я спросила: «Наверное, это из-за женщины?» Он подтвердил.

— Из-за той обнаженной девушки, которая смеялась?

— Не думаю. Не знаю почему, но мне так не кажется. У меня такое чувство, что все гораздо сложнее. И полагаю, он не стал бы драться у нее на глазах — по крайней мере если бы знал, что она там. Но похоже, он этого не знал. Она, видимо, спряталась в кустах, когда увидела его.

Так вот почему Бероун оказался на берегу, подумал Дэлглиш. Он приехал, чтобы поучаствовать в вечеринке, поздравить жену и любовника жены, сыграть свою роль в этой цивилизованной шараде: роль благовоспитанного мужа — традиционного персонажа любого фарса. А потом услышал журчание воды и ощутил речной запах, обещавшие несколько минут одиночества и покоя. Поколебавшись немного, прошел через ворота, миновал кусты, автомобильную стоянку и вышел на берег. Пустяк, мимолетное побуждение, но оно привело его к той кровавой драме в ризнице.

И должно быть, именно в этот момент Суэйн, стягивая рубашку через голову, вышел из кустов как воплощение всего того, что Бероун презирал в собственной жизни, в себе самом. Он потребовал, чтобы тот рассказал о связи с Терезой Нолан… Или он уже сам все знал? Может быть, это был еще один секрет, который она открыла ему в своем предсмертном письме, — имя любовника?

Мягко, но настойчиво Дэлглиш вернул мисс Джентл к своему вопросу:

— Так о чем вы все же говорили, мисс Джентл?

— Главным образом о моей работе, моих книгах. Он искренне интересовался тем, как я начала писать, откуда черпаю свои сюжеты. Конечно, у меня уже шесть лет ничего не выходит — тот род литературы, к которому я причастна, нынче не в моде. Мистер Херн, всегда такой милый, такой отзывчивый, любезно объяснил мне это. Романтическая литература стала теперь более реалистичной. Боюсь, я слишком старомодна. Но изменить себя не могу. Люди порой бывают немного безжалостны к романистам романтического толка, я знаю, но мы такие же писатели, как и все другие. Пишешь то, что тебе требуется излить на бумаге. И все же мне повезло. У меня есть здоровье, пенсия по старости, дом и Мейкпис, чтобы скрасить одиночество. И я продолжаю писать. Может быть, следующей книге повезет больше.

— Как долго пробыл у вас сэр Пол?

— О, несколько часов, почти до полуночи. И я не думаю, что это была дань вежливости. Мне кажется, ему было здесь хорошо. Мы сидели, беседовали; когда он проголодался, я сделала ему омлет. На это молока хватило, а на запеканку, конечно, нет. В какой-то момент он сказал: «Никто на всем белом свете не знает, где я сейчас, ни единая душа. И никто меня не достанет». Произнес он это так, словно я подарила ему нечто бесценное. Он сидел в том самом кресле, в котором сейчас сидите вы, и выглядел таким умиротворенным в халате моего отца, словно находился дома. Вы чем-то похожи между собой, коммандер. Я не имею в виду внешность, он был блондин, вы — брюнет, и тем не менее вы на него похожи — то, как вы сидите, ваши руки, походка, даже голос немного.

Дэлглиш поставил чашку и встал. Кейт с удивлением посмотрела на него, потом тоже поднялась и взяла сумку. Дэлглиш словно со стороны услышал, как благодарит мисс Джентл за кофе, снова настоятельно просит ее никому ничего не рассказывать, объясняет, что потребуются ее письменные показания, что он пришлет за ней полицейскую машину, которая отвезет ее в Скотленд-Ярд, если ей это удобно. Когда они дошли до двери, Кейт по какому-то наитию спросила:

— Когда он уходил от вас в тот вечер, вы видели его в последний раз?

— О нет. Я видела его в день его смерти. Я думала, вы знаете.

— Но откуда же, мисс Джентл, мы могли это знать? — мягко возразил Дэлглиш.

— Я думала, он кому-нибудь сказал, куда направляется. А это важно?

— Очень важно, мисс Джентл. Мы пытаемся восстановить маршрут его передвижений в тот день. Расскажите нам, что случилось.

— Да рассказывать-то особенно нечего. Он появился совершенно неожиданно незадолго до трех. Помню, я слушала «Женский час» на «Радио-четыре». Пришел пешком, при нем была сумка. Должно быть, прошагал все четыре мили от станции, но удивился, когда я сказала, как это далеко. Я спросила, обедал ли он, он ответил, что у него в сумке есть сыр и этого достаточно. Судя по всему, он был голоден. К счастью, я приготовила на обед тушеное мясо. Он с удовольствием ел его, потом мы пили кофе. Он был молчалив. Думаю, он пришел не для того, чтобы поговорить. После, оставив сумку у меня, отправился на прогулку. Вернулся около половины пятого, я сделала чай. У него были очень грязные туфли — этим летом прибрежные луга совсем раскисли от воды, — я дала ему ящичек с сапожными принадлежностями, и он, усевшись на крыльце, почистил их. Затем взял сумку, попрощался и ушел. Вот и все.

«Вот и все», — мысленно повторил Дэлглиш. Вот где он провел недостающие часы, вот откуда грязь на туфлях. Значит, он отправился не к любовнице, а к женщине, которую видел до того всего один раз, которая не задавала вопросов, ничего не требовала, которая однажды уже дала ему несколько запомнившихся ему часов покоя. Теперь он хотел побыть еще несколько часов там, где никто не мог бы его найти. А в Паддингтоне он, должно быть, направился прямиком в церковь Святого Матфея. Надо проверить расписание поездов и высчитать, сколько времени заняло у него все путешествие. Но независимо оттого, лжет леди Урсула или нет, весьма маловероятно, что Бероун успел бы заехать домой, забрать ежедневник и уже к шести прибыть в церковь.

Обернувшись на уже закрывшуюся дверь, Кейт произнесла:

— Я знаю пожилую даму, которая на ее месте сказала бы: «Никому не нужны мои книги, я бедна, я калека, живу в сыром доме, и у меня нет никого, кроме собаки». А она говорит: «У меня есть здоровье, пенсия по старости, дом и Мейкпис, чтобы скрасить одиночество. И я продолжаю писать».

Интересно, кого она имеет в виду? — подумал Дэлглиш. Горечь, прозвучавшая в ее голосе, была для него в новинку. Потом он вспомнил, что у нее где-то есть престарелая бабушка. Впервые Кейт чуть-чуть приоткрыла полог своей частной жизни. Но прежде чем он успел хоть что-то ответить, она продолжила:

— Итак, теперь понятно, почему Хиггинс сказал, что одежда Суэйна была насквозь мокрой. В конце концов, стоял август. Если бы он плавал, раздевшись догола, а потом натянул на себя одежду, с нее бы не капала вода. Это новый мотив, сэр, — добавила она. — Двойной. Взбучка, унижение, то, что его бросили в воду, а потом вытащили из нее, как щенка, на глазах у девушки… Суэйн должен был ненавидеть Бероуна.

— О да. Суэйн должен был его ненавидеть.

Наконец-то Дэлглиш нашел мотив не просто для убийства, но именно для такого убийства: обдуманного и импульсивного одновременно, жестокого, сверхизощренного, но все же недостаточно искусного. Картина его ясно предстала теперь перед ним во всей своей низости, самонадеянности, изначальной неадекватности, но и чудовищной силе. За этим стоял незаурядный ум. Дэлглиш встречался с таким и прежде: ум убийцы, которому недостаточно просто отнять жизнь, который мстит за унижение унижением, который не может вынести сжигающей его изнутри мысли о том, что враг дышит одним с ним воздухом, который жаждет, чтобы его жертва не просто умерла, но была опозорена; это ум человека, всю жизнь ощущающего себя презираемым и неполноценным, но решившего положить этому конец. И если интуиция его не обманывала и Доминик Суэйн был тот, кого он искал, то, чтобы поймать его, придется сломить ранимую, одинокую и упрямую женщину. Его пробрала дрожь, и он поднял воротник пальто. Солнце бледнело над лугами, ветер свежел, от реки шел промозглый зловещий запах — первое дыхание зимы.

До Дэлглиша донесся голос Кейт:

— Как вы думаете, сэр, нам удастся разрушить его алиби дозволенными методами?

Дэлглиш поднял голову и сел прямо:

— Мы должны постараться, инспектор. Должны постараться.

Книга шестая