Пристрастие к смерти — страница 6 из 7

Смертельные последствия

1

Когда отец Барнс передал мисс Уортон предложение Сьюзан Кендрик погостить у них денек-другой в Ноттингеме, пока не уляжется вся эта кутерьма, она приняла его охотно и с благодарностью. Было решено, что она отправится в Ноттингем сразу же после проведения дознания и что отец Барнс сам проводит ее на метро до станции «Кингз-Кросс», чтобы помочь с чемоданом и посадить на поезд. Этот план представлялся ей ответом на ее молитвы. Почти елейная почтительность, которую демонстрировали ей теперь Макграты, считавшие ее, видимо, своим выигрышем в лотерее, поскольку знакомство с ней возвышало их в глазах окружающих, ужасала ее еще больше, чем прежняя враждебность. Было большим облегчением скрыться от их ищущих глаз и бесконечных расспросов.

Дознание оказалось менее тяжким испытанием, чем она опасалась. Ее лишь коротко попросили изложить обстоятельства обнаружения трупов, потом, по просьбе полиции, слушания были отложены. Коронер обращался с мисс Уортон сурово-уважительно, и она оставалась на свидетельском месте так недолго, что даже не успела толком осознать этого, прежде чем ее отпустили. Даррена, как ни оглядывала зал, она так и не увидела. Смутно помнила, как ее представляли множеству незнакомых людей, среди которых был и светловолосый молодой человек, сказавший, что он шурин сэра Пола. Больше от семьи никого не было, зато присутствовало много мужчин в темных костюмах — по словам отца Барнса, адвокатов. Сам он, великолепный в новой сутане и скуфейке, чувствовал себя удивительно свободно. Покровительственно поддерживая ее, вел мимо фотографов, с членами прихода раскланивался с уверенностью, коей она никогда прежде в нем не замечала, и, казалось, совершенно непринужденно общался с полицией. На какой-то чудовищный миг мисс Уортон пришло в голову, что эти убийства пошли ему на пользу.

Но уже после первого дня пребывания в Ноттингеме она поняла, что визит не удался. Сьюзан Кендрик вот-вот ждала появления на свет своего первого ребенка, тем не менее энергии у нее ничуть не убавилось и каждая минута была занята либо приходскими, либо домашними заботами, либо дежурствами в физиотерапевтическом отделении местной больницы. Суета в доме священника не прекращалась ни на миг — здесь постоянно толклось множество народу, и, если не считать кабинета отца Кендрика, покоя найти было негде. Мисс Уортон без конца знакомили с людьми, чьих имен она даже не могла толком разобрать и чьи обязанности в приходе оставались для нее неизвестны. В отношении случившихся убийств хозяйка дома выражала положенное сочувствие, однако придерживалась той точки зрения, что неразумно слишком долго горевать о мертвых, каким бы ужасным ни был их конец, и что постоянно думать о пережитом — значит в лучшем случае потворствовать собственной слабости, в худшем — находиться в плену болезненной впечатлительности. Но мисс Уортон достигла той стадии, когда ей требовалось поговорить, и она почти отчаянно скучала по Даррену, не зная, где он, что с ним, все ли в порядке.

Она пыталась выразить свою радость по поводу предстоящего рождения младенца, но из-за нервозности слова звучали жеманно и слащаво, что понимала даже она сама. Перед лицом непробиваемого здравомыслия Сьюзан мисс Уортон чувствовала себя нелепой старой девой. Она хотела помочь чем-нибудь в приходе, но неспособность хозяйки найти работу, которая соответствовала бы возможностям мисс Уортон, усиливала отчуждение между ними. Гостья начала ходить по дому крадучись, как церковная мышь, которую, вероятно, и впрямь напоминала окружающим. Спустя два дня она нервно сказала, что ей пора подумать о возвращении домой, и никто не сделал ни малейшей попытки ее разубедить.

Но утром в день отъезда она, пересилив себя, поделилась со Сьюзан своей тревогой относительно Даррена, и вот тут хозяйка оказалась весьма полезной. Местной бюрократии она ничуть не боялась, знала, куда позвонить, как найти нужный номер телефона, и с любым незнакомым голосом на другом конце провода говорила уверенно, даже с некоторой заговорщической интонацией, как с человеком, равно авторитетным. Звонила она из кабинета мужа, мисс Уортон при этом сидела в кресле, расположенном так, чтобы было удобно тем, кто приходил к викарию за советом. Пока Сьюзан делала звонки, она чувствовала себя недостойной просительницей, смутно сознающей, что ей было бы легче, даже будь она незамужней матерью или малолетней преступницей (лучше и то и другое) и при этом еще чернокожей.

Позвонив куда надо, Сьюзан вынесла свой вердикт: в настоящее время мисс Уортон не сможет увидеться с Дарреном — его куратор из социальной службы считает это нецелесообразным. Мальчик предстал перед судом по делам несовершеннолетних, который вынес постановление о передаче его под надзор. Они надеются в ближайшее время выработать промежуточную программу его реабилитации, однако до тех пор полагают неблагоразумным позволять ему видеться с мисс Уортон, так как это лишь спровоцирует нежелательные воспоминания. Пока Даррен очень неохотно говорит о тех убийствах, а когда будет готов говорить о них, беседовать с ним должен квалифицированный специалист, который поможет ему справиться с психологической травмой.

Все это должно быть ему ненавистно, подумала мисс Уортон. Он всегда терпеть не мог подобного вмешательства.

В первую же ночь по возвращении домой, лежа без сна, как это часто теперь с ней случалось, мисс Уортон приняла решение. Она поедет в Скотленд-Ярд и попросит помощи у полиции. Они, конечно же, обладают определенной властью или как минимум влиянием на куратора Даррена из социальной службы. И они всегда были с ней добры и отзывчивы. Они убедят местные власти, что ей можно разрешить свидание с Дарреном. Это несколько успокоило ее растревоженную душу, и она уснула.

Наутро мисс Уортон уже не была так уверена в правильности своего решения, но менять его не стала. Она выедет после десяти, чтобы не попасть в утренний час «пик». Очень важно сразу произвести правильное впечатление, поэтому оделась она очень обдуманно. Перед выходом из дома, преклонив колена, прочла короткую молитву за успех своего предприятия, за то, чтобы найти понимание, за то, чтобы Скотленд-Ярд не оказался таким ужасным местом, каким она его себе представляла, за то, чтобы коммандер Дэлглиш или инспектор Мискин согласились поговорить с местными властями и объяснить им, что она не станет даже упоминать об убийствах в разговоре с Дарреном, если его куратор считает это вредным для него. Спустившись в метро, она поехала по кольцевой линии, но на станции «Сент-Джеймсский парк» вышла не туда, несколько минут блуждала, в конце концов вынуждена была спросить, как пройти к Скотленд-Ярду, и тут вдруг увидела на противоположной стороне знаменитый вращающийся знак перед огромным овальным зданием из стекла, хорошо знакомым по кадрам телехроники.

Вестибюль оказался на удивление не похожим на то, что она себе представляла: проходная с полицейскими в мундирах на посту, возможно, стальная решетка, даже сопровождаемая в камеры череда заключенных в наручниках… Вместо этого она увидела обычную стойку администратора, за которой сидели две молодые женщины. Повсюду сновали люди, деловые, но ничуть не страшные. Мужчины и женщины показывали пропуска и, мирно беседуя, направлялись к лифтам. Если бы не мемориальный огонь, горевший на постаменте, помещение можно было принять за обычный офис. Она спросила инспектора Мискин, решив, что в ее случае женщина проявит больше сочувствия, чем мужчина, и что едва ли стоит беспокоить коммандера Дэлглиша из-за дела, которое является важным разве что для нее самой. Нет, встречу ей не назначали, призналась она. Ей указали на ряд кресел, стоявших вдоль стены слева, и попросили подождать. Одна из девушек принялась звонить по телефону. Мисс Уортон почувствовала себя увереннее, и руки, поначалу судорожно сжимавшие сумку, постепенно расслабились. Ей даже стало интересно наблюдать за окружающими, и появилось ощущение, что она имеет полное право здесь находиться.

И вдруг рядом появилась сама Мискин. Мисс Уортон этого не ожидала, думала, что ее проводят в кабинет инспектора. «Она оберегает меня, — подумала мисс Уортон. — Если сочтет дело важным — отведет к себе». Но инспектор Мискин, судя по всему, не сочла дело важным. Когда мисс Уортон изложила его, она опустилась на соседнее кресло и некоторое время молчала. «Она разочарована, — подумала мисс Уортон. — Надеялась, что я вспомнила что-то новое и существенное об убийствах».

— Простите, но не вижу, чем бы я могла вам помочь, — сказала наконец Кейт. — Суд по делам несовершеннолетних вынес постановление, обязательное для исполнения местными властями. Теперь это их компетенция.

— Я знаю. То же самое мне сказала миссис Кендрик, но я думала, что вы можете оказать влияние. В конце концов, полиция…

— Мы не можем влиять на местные власти, по крайней мере в этой ситуации.

Слова прозвучали как окончательный приговор. Мисс Уортон взмолилась:

— Я не стану разговаривать с ним об убийствах, хотя думаю, что мальчики в некоторых отношениях более стойки, чем мы. Но я буду очень осторожна. Мне станет гораздо лучше, если я просто увижу его, хоть ненадолго; всего лишь удостоверюсь, что с ним все в порядке.

— А почему вам не разрешают свидание? Они объяснили?

— Они считают, что ему не следует вспоминать об этих убийствах, пока он не справится с психологической травмой с помощью опытного специалиста из социальной службы.

— Да, это их типичный жаргон.

Мисс Уортон поразила горечь, прозвучавшая в голосе инспектора. Она почувствовала в ней союзницу, уже было открыла рот, чтобы воззвать к ее чувствам, но передумала. Если в принципе что-то сделать возможно, инспектор Мискин и так сделает. Подумав немного, Кейт сказала:

— Я не могу дать вам его адрес, к тому же в любом случае не помню его сейчас, мне нужно посмотреть в деле. Я даже не знаю, оставили ли его дома с матерью, хотя, думаю, чтобы забрать его из дома, требуется специальное постановление об опеке. Но я помню, где находится его школа — на Боллингтон-роуд. Знаете, где это?

Мисс Уортон оживилась:

— Да-да, я знаю Боллингтон-роуд, могу туда подъехать.

— Кажется, занятия заканчиваются около половины четвертого. Вы можете погулять перед школой в это время. Если встреча произойдет случайно, они не смогут вас ни в чем обвинить.

— Спасибо вам, спасибо!

Мисс Уортон, у которой от пережитого волнения и последовавшего облегчения восприятие обострилось, догадалась, что инспектор Мискин колеблется: спросить ли ее еще раз об убийствах, — но, видимо, решила не касаться этой темы. Когда она проводила ее до выхода, мисс Уортон, повернувшись к ней лицом, сказала:

— Вы очень добры. Если я вспомню что-нибудь новое относительно убийств, что-нибудь, чего я вам еще не сообщила, я сразу же с вами свяжусь.

Еще по дороге в Скотленд-Ярд, в метро, она решила: если все получится, она побалует себя чашкой кофе в «Арми энд нейви сторз». Но визит, похоже, отнял у нее больше сил, чем она ожидала, и даже необходимость перейти запруженную транспортом Виктория-стрит обескураживала ее и повергала в уныние. Наверное, лучше отказаться от кофе и вернуться домой. Пока она колебалась, стоя на краю тротуара, кто-то встал рядом, почти касаясь ее плеча, и мужской голос, весьма приятный, произнес:

— Простите, вы не мисс Уортон? Мы встречались во время дознания по делу Бероуна. Я Доминик Суэйн, шурин сэра Пола.

Она моргнула, смутилась на миг и наконец узнала его.

— Мы мешаем прохожим, — сказал он, взял ее под руку и решительно повел на другую сторону улицы. Потом, не отпуская руки, продолжил: — Вы, верно, были в Скотленд-Ярде? Я тоже. Чувствую потребность что-нибудь выпить. Пожалуйста, составьте мне компанию. Как насчет отеля «Сент-Эрмин»?

— Вы очень любезны, но я не уверена… — промямлила мисс Уортон.

— Прошу вас. Мне нужно с кем-нибудь поговорить. Вы окажете мне большую любезность.

Отказаться и впрямь было невозможно. Его голос, улыбка, крепкая рука были весьма убедительны. Он мягко, но уверенно подталкивал ее вперед, к Кэкстон-стрит. Неожиданно прямо перед ними возник отель, выглядевший солидно и гостеприимно. На фасаде по бокам красовались скульптуры геральдических животных. Было заманчиво посидеть в тишине перед обратной дорогой. Он провел ее через левую дверь в холл.

Все здесь было, как ей показалось, очень величественно: расходящаяся на две стороны лестница, ведущая на навесной балкон, сверкающие канделябры, зеркальные стены и изящно вырезанные колонны. И тем не менее она почувствовала себя здесь как дома. В этой эдвардианской элегантности было нечто ободряющее, придающее всей атмосфере респектабельный, надежный комфорт. По сине-бежевому ковру мисс Уортон проследовала за своим спутником к креслам с высокими спинками, расположенным перед камином. Когда они уселись, он спросил:

— Что будете пить? Здесь есть кофе, но, думаю, вам требуется что-нибудь покрепче. Шерри?

— Да, пожалуй, спасибо.

— Сухое?

— Не слишком, если можно.

Там, в доме викария церкви Сент-Криспен, миссис Кендрик каждый вечер за ужином ставила на стол графин с шерри. Вино всегда было светлым, сухим и, на вкус мисс Уортон, слишком резким. Но по возвращении домой ей недоставало этого вечернего ритуала — к маленьким удовольствиям легко привыкаешь. Мистер Суэйн поднял палец, тут же к ним подошел шустрый почтительный официант. Через минуту он принес шерри глубокого янтарного цвета, полусладкое, мгновенно бодрящее. На столе стояла вазочка с орешками и другая — с маленькими сухими печеньями. Как же это все было изысканно, как успокаивало. Суета и шум Виктория-стрит сразу же отдалились куда-то на много миль. Мисс Уортон откинулась на спинку кресла, поднесла бокал к губам и с робким любопытством стала разглядывать богато орнаментированный потолок, пару настенных светильников, отбрасывавших узорные тени, огромные вазы с цветами у подножия лестницы. И вдруг ей стало ясно, почему она чувствует себя здесь как дома. Обстановка, звуки, ощущение, даже склонившееся к ней улыбающееся лицо молодого человека — все это сливалось в давно забытую картину: она — в холле отеля, несомненно, этого же самого, на этом же самом месте, со своим братом, первый раз приехавшим в отпуск после получения сержантских лычек. Тут ей припомнилось, что он служил в Бассингберне, в Восточной Англии, и, значит, встречаться они должны были в отеле неподалеку от Ливерпуль-стрит, а не Виктория-стрит. Но все было так похоже. Она вспомнила, как гордилась ладностью его мундира, крылатым значком воздушного стрелка у него на груди, тремя блестящими лычками, какой важной чувствовала себя в его сопровождении, как упивалась непривычной роскошью. Брат уверенно подозвал официанта и заказал шерри для нее и пиво для себя. Ее нынешний спутник чем-то немного напоминал Джона. Так же как Джон, он был почти одного с ней роста («Мы, чарли из хвостовой части, должны быть маленькими», — шутил Джон), такой же светловолосый, с такими же синими глазами и высоким изгибом бровей, а главное — такой же добрый и обходительный, как ее брат. Ей даже казалось, что она видит эмблему воздушного стрелка на его груди.

— Наверное, вас снова расспрашивали об убийствах? — сказал он. — Они вас утомили?

— О нет, все было совсем не так.

Она объяснила ему цель своего визита и, мысленно отметив, как легко ей говорить с ним о Даррене, рассказала об их прогулках с мальчиком по тропинке вдоль реки, о посещениях церкви, о том, как необходимо ей его теперь повидать.

— Инспектор Мискин никак не может повлиять на местные власти, — сказала мисс Уортон, — но она сообщила мне, в какой школе учится Даррен. Она очень добра.

— Полицейские не бывают добрыми — только если им самим это нужно. Со мной они добрыми не были. Видите ли, они думают, будто я что-то знаю. У них есть своя теория: они считают, что это могла сделать моя сестра, она и ее любовник.

— О нет! — воскликнула мисс Уортон. — Какая чудовищная мысль. Женщина, тем более жена, не могла этого сделать! Такое женщина совершить не способна. Конечно же, они так не думают.

— Может, и нет. Может, только притворяются. Но они стараются заставить меня сказать, что она мне доверяла и, вероятно, даже призналась. Видите ли, мы с сестрой очень близки, всегда были близки. У нас с ней никого нет, кроме друг друга. Они знают, что, случись с ней какая-нибудь беда, она бы мне непременно рассказала.

— Но это ужасно для вас. Не могу поверить, что коммандер Дэлглиш действительно так считает.

— Ему нужно кого-нибудь арестовать, а жена или муж жертвы — всегда наиболее вероятные подозреваемые. Мне пришлось пережить несколько очень тяжелых часов.

Мисс Уортон к тому времени уже выпила свое шерри и теперь чудесным образом обнаружила на столе перед собой другой бокал. Она сделала глоток и подумала: бедный, бедный молодой человек. Он тоже пил — какую-то более бледную жидкость, смешанную с водой в высоком стакане. Возможно, виски. Поставив его, он перегнулся к ней через стол. Она с легким оттенком тревоги ощутила запах его дыхания — мужской, резкий, с примесью алкоголя.

— Давайте поговорим об этих убийствах, — попросил он. — Расскажите, что вы видели, на что это было похоже?

Она чувствовала его нетерпение, мощное, непреодолимое; и оно встретило отклик в ее собственной потребности излить душу. Ей тоже необходимо было поговорить. Слишком много бессонных ночей провела она, борясь со страхом, стараясь забыть, не думать о том, чему довелось стать свидетельницей. Открыть дверь в ризницу и увидеть все это в реальности было легче, чем вспоминать. Так она и сказала ему шепотом, тоже перегнувшись через стол. Она словно опять очутилась посреди той бойни и описала ему все: раны, напоминавшие дряблые, отвисшие рты; задубевший на груди от засохшей крови свитер Харри Мака; жуткий запах, теперь, в воспоминаниях, еще более резкий, чем тогда, в реальности; бледные безжизненные руки, обмякшие, как мертвые цветы…

Суэйн, слушая, еще ближе придвинул к ней голову.

— Это все, что я помню, — закончила она свой рассказ. — Ни того, что было раньше, ни того, что было потом, — только мертвые тела. И почему-то впоследствии, когда я думала о них, они всегда представлялись мне обнаженными, совершенно обнаженными. Не странно ли?

Она хихикнула и снова поднесла к губам бокал.

Суэйн вздохнул — словно этот ужасный рассказ что-то высвободил у него внутри, — откинулся на спинку кресла, тяжело дыша, как после быстрой пробежки, и спросил:

— Вы не входили в комнату, ну, в ризницу, где их нашли?

— Вот и коммандер Дэлглиш все время нас об этом спрашивал. Он даже осмотрел подошвы нашей обуви. Не сразу, а перед тем как отпустить нас. А на следующий день приехал полицейский и забрал мои туфли. Вам это не кажется странным?

— Они искали следы крови.

— О да, — печально согласилась она. — Крови там было очень много.

Он снова приблизил к ней бледное напряженное лицо. Мисс Уортон даже заметила маленький шарик слизи в уголке его левого глаза и крохотные капельки пота над верхней губой. Она отпила еще шерри — оно согревало и успокаивало ее.

— Кто бы это ни сделал, — сказал Суэйн, — это не мог быть обычный, случайный грабитель. Убийство было тщательно и блестяще спланировано. Надо искать человека умного, с незаурядным самообладанием. Вернуться в ту комнату, раздевшись, с бритвой в руке, выдержать взгляд жертвы и убить — Бог мой, для этого нужно обладать недюжинной храбростью! — Он приблизился к ней почти вплотную: — Вы должны это понимать. Вы ведь понимаете, правда?

Храбрость? — подумала она. Но храбрость — добродетель. Разве может человек быть воплощением зла и при этом храбрецом? Нужно будет спросить у отца Барнса, хотя с ним сейчас не так просто поговорить. А вот с этим молодым человеком, глядящим на нее глазами Джона, — сколько угодно.

— Пока мы с Дарреном сидели в церкви, ожидая, когда нас будут опрашивать, у меня создалось впечатление, что он что-то знает, но скрывает, что он в чем-то, быть может, чувствует себя чуточку виноватым.

— Вы сказали об этом полицейским?

— О нет, не сказала. Им бы это показалось глупостью. Ну что может скрывать маленький мальчик? И мы же все время были с ним вместе.

— Но он мог заметить что-нибудь, чего не заметили вы.

— Тогда полиция это бы тоже заметила. У меня было просто некое иррациональное ощущение. Видите ли, я довольно хорошо знаю Даррена и знаю, когда ему бывает… ну, немного стыдно. Но вероятно, в тот раз я ошиблась. Может быть, я узнаю больше, когда увижусь с ним.

— Как вы собираетесь это устроить? Подождать его возле школы?

— Наверное. Инспектор сказала, что занятия кончаются в половине четвертого.

— Но он же будет там с другими мальчиками, а вы знаете, какие они: покричат, подурачатся — и мигом по домам. Он может не захотеть отставать от приятелей. Ему может быть неловко оттого, что вы ждете его возле школы.

«А может, он будет стыдиться меня, — мысленно продолжила мисс Уортон. — Мальчики такие странные. Будет ужасно, если я увижу его, а он не захочет подойти ко мне, сделает вид, что не узнает».

— Почему бы вам не написать ему и не попросить встретиться с вами на обычном месте? — предложил ее спутник. — Он догадается, что вы имеете в виду тропинку над рекой. А я могу отнести ему вашу записку, если хотите.

— Можете? Но вы же его не знаете.

— Я передам ее через кого-нибудь из его одноклассников. Скажу, что это страшный секрет, и дам чаевые. Или попрошу кого-нибудь из ребят показать мне Даррена. Так или иначе, он получит вашу записку, обещаю. Послушайте, давайте я сам ее за вас напишу. Он ведь умеет читать?

— О да, конечно, я уверена, что он умеет читать. Он читал объявления в церкви. Он вообще очень смышленый мальчик. Его куратор сказал миссис Кендрик, что он долго не ходил в школу. Они с матерью уезжали в Ньюкасл, но, видимо, там она не нашла работы и они вернулись. В школе об этом не знали, и, боюсь, Даррену не составляло ни малейшего труда прогуливать. Это было очень плохо с его стороны. Но в том, что он умеет читать, я уверена.

Суэйн подозвал официанта, тот тут же подошел, совершенно бесшумно. Несколько минут спустя он вернулся с листком фирменной бумаги и конвертом, забрал пустой бокал мисс Уортон и поставил перед ней полный.

— Я напишу записку печатными буквами — чтобы ему было легче ее прочесть — и подпишусь вашим именем, — сказал Суэйн. — И встречу назначим после уроков, так проще: не надо выходить из дома слишком рано. Быть может, мне уже не удастся связаться с ним сегодня, но завтра я сделаю это непременно. Скажем, пятница, четыре часа дня, на тропинке вас устроит?

— Да, абсолютно устроит. И домой он сможет вернуться не слишком поздно.

Суэйн быстро написал записку, сложил ее, не показав мисс Уортон, и засунул в конверт.

— Как его фамилия? — спросил он.

— Уилкс. Даррен Уилкс. А школа находится на Боллингтон-роуд, это неподалеку от Лиссон-гроув.

Он написал имя и фамилию печатными буквами на конверте, положил его в карман пиджака и, улыбнувшись, сказал:

— Пейте свое шерри и ни о чем не тревожьтесь. Все будет в порядке. Он придет. Вы с ним увидитесь. Обещаю.

Когда они вышли из отеля на тусклый солнечный свет, мисс Уортон от благодарности и облегчения показалось, будто она плывет на волнах восторга. Она почти не помнила, как назвала ему свой адрес, как он посадил ее в такси, сунув в руку шоферу пятифунтовую банкноту, лишь видела его лицо, неестественно большое, закрывавшее все окно.

— Не волнуйтесь, — снова сказал он. — С водителем я расплатился. Он даст вам сдачу. И не забудьте: пятница, четыре часа.

Слезы благодарности брызнули из ее глаз. Она протянула ему руку, не находя слов. Потом машина тронулась, ее откинуло на спинку сиденья, и он исчез. Всю дорогу до дома она сидела, выпрямив спину и бережно прижимая к груди сумку, словно та символизировала вновь обретенное пьянящее счастье.

— Пятница, — произнесла она вслух. — Пятница, в четыре.

Как только такси скрылось из виду, Суэйн достал записку и с лишенным всякого выражения лицом перечитал ее. Потом лизнул край конверта и запечатал его. Время и место были именно теми, какие он назвал мисс Уортон. А вот день — четверг, а не пятница. И ждать Даррена на тропе будет не мисс Уортон, а он сам.

2

Через десять минут после того, как Кейт вернулась в кабинет, вошел Массингем. Они с Дэлглишем допрашивали Суэйна. Кейт старалась скрыть свое разочарование из-за того, что ее не взяли на эту первую после обнаружения важной информации встречу, говоря себе, что ее час еще придет. Если только им не удалось быстро расколоть Суэйна, допросы, тщательно выстроенные, проводящиеся с неукоснительным соблюдением всех юридических норм и полицейских инструкций, однако хитроумные, настойчивые, с применением разнообразных тактик, будут неумолимо продолжаться день за днем до того момента, когда придется либо предъявить ему обвинение, либо — по крайней мере на какое-то время — оставить его в покое. По выражению лица Массингема было ясно, что у нее остается шанс. Швырнув папку на стол, он подошел к окну — словно величественное зрелище Вестминстерских башен и излучины реки могло сгладить его раздражение.

— Ну, как все прошло? — спросила она.

— Никак. Сидит рядом со своим адвокатом, улыбается и говорит все меньше и меньше. Вернее, без конца повторяет одно и то же: «Да, мы с Бероуном встретились на берегу реки. Да, мы подрались. Он обвинял меня в соблазнении Терезы Нолан, а я его в том, что он пытается свалить на меня своего ублюдка. Он накинулся на меня как сумасшедший. Он и был сумасшедшим. Но в реку он меня не бросал. Бероун ушел прежде, чем я поплыл к лодке. И я его не убивал. Я весь вечер провел с мисс Мэтлок. Меня видели в момент прибытия на Камден-Хилл-сквер. Я отвечал на звонок миссис Харрелл в восемь сорок и неотлучно находился в доме, пока не отправился в паб. Там меня видели с десяти сорока пяти до закрытия. Если вы считаете, что это не так, — докажите».

— А кто его адвокат? Кто-нибудь из «Торрингтон, Фаррелл и Пендж»?

— Нет. Некто, не имеющий никакого отношения к Бероуну. У меня такое ощущение, что Барбара Бероун старается отмежеваться от своего сомнительного братца. Он откопал какого-то способного молодого щеголя в «Морис и Шелдон», исключительно компетентного и уже подсчитывающего свои гонорары и прочие дивиденды. Ничто так не способствует публичной славе адвоката, как скандальное дело. Его сила в том, что он на самом деле верит своему клиенту; для адвоката из такой фирмы — редкое удовольствие. Как работают его мозги — очевидно: он считает, что у Суэйна кишка тонка для подобного убийства, не верит, что у того был достаточно серьезный мотив, не понимает, как Суэйн мог улизнуть с Камден-Хилл-сквер без ведома мисс Мэтлок достаточно надолго, чтобы успеть совершить убийство и вернуться, и, разумеется, не видит причин, которые могли бы заставить ее лгать. Но главное — он ясно дает понять, что не верит, будто Бероуна убили, и в этом он далеко не одинок. Здесь они с заместителем комиссара на одной стороне.

Значит, мысленно отметила Кейт, снова придется раскалывать Ивлин Мэтлок. А она будет сидеть, покровительствуемая леди Урсулой и наставляемая семейными адвокатами, упрямая и торжествующая, с этим взглядом оскорбленной добродетели, наслаждаясь собственным добровольным мученичеством. Но почему? Из ненависти, жажды мести, славы, любви? Впервые Кейт реально осознала, что это дело, первое дело нового отряда, может окончиться без чьего бы то ни было ареста, то есть бесславным провалом.

Массингем отвернулся от окна.

— У нас все еще нет ни единого вещественного доказательства, связывающего его с местом преступления. Да, у него есть мотив. Но мотив есть и у полудюжины других подозреваемых.

— Но если он убил из ненависти, ему вряд ли удастся скрыть ее даже теперь.

— О, этот сможет, и даже очень хорошо сможет. Он ведь удовлетворил свою жгучую ненависть, освободился от ее власти. Теперь этому надменному ублюдку легко сидеть и улыбаться, потому что он избавился от своего врага навечно. Он отлично владел собой, но внутренне торжествовал, как счастливый влюбленный.

— Итак: он убил Бероуна, мы это знаем, но нам нужно оспорить его алиби. А для этого — найти какое-нибудь вещественное доказательство его присутствия на месте преступления.

— О, Суэйн понимает это не хуже нас. Он уверен, что такого доказательства не существует и у нас — только косвенные улики. Если бы мы располагали чем-то существенным, то давно бы уже предъявили ему. А он твердит то, что думают и другие: Бероун соблазнил Терезу Нолан, бросил ее, а потом совершил самоубийство отчасти из-за угрызений совести, отчасти оттого, что грязь, которую вылила на него «Патерностер ревю», грозила неминуемым скандалом. Господи, Кейт, если старик все это натворил, мы окажемся в полном дерьме.

Она взглянула на него с удивлением — от него редко можно было услышать ругательства — и догадалась, что сейчас он думает о последствиях вероятной неудачи не только для нового отряда и не только о коллегах из СИ-1, причем не самого низшего ранга, которые отнюдь не огорчатся, если с этой «белой вороны» Дэлглиша собьют спесь. Он планировал свою карьеру так же тщательно, как она — свою, и последнее, чего бы он хотел, так это чтобы в его послужном списке значился шумный провал. А основания для беспокойства у него имеются, с сожалением подумала она. Сомнительно, чтобы перспектива возвращения в дивизион представлялась ему заманчивой.

— Вряд ли это тебе повредит, — постаралась успокоить его Кейт. — В любом случае в январе ты пойдешь на курсы старшего командного состава, а это еще один шаг к председательству в Ассоциации офицеров полиции Великобритании.

— Все будет не так просто, когда не станет моего отца, — произнес он, словно забыв о ее присутствии.

— Но он ведь не болен?

— Не болен, но ему за семьдесят, и с тех пор, как в прошлом апреле умерла моя мать, жизнь словно уходит из него. Я бы хотел купить квартиру, жить отдельно, но сейчас это трудно сделать.

Впервые за время их знакомства он говорил о своей семье. Его откровенность удивила ее. И тот факт, что он доверился ей, должен был означать, что в их отношениях что-то меняется. Но Кейт чувствовала, что расспрашивать его дальше было бы неосторожно с ее стороны.

— Я бы не стала терять сон и аппетит из-за титула. Ты всегда можешь отказаться от него. В любом случае полиция охотнее примирится с главным констеблем лордом Данганноном, чем с главным констеблем Кейт Мискин.

Он ухмыльнулся и уже непринужденно сказал:

— Да, ты можешь вступить в женскую вспомогательную службу ВМС, но при этом едва ли будешь рассчитывать стать Первым морским лордом.^[37] Впрочем, всему свое время. Первая женщина — главный констебль… Думаю, лет через десять после того, как появится первая женщина — архиепископ Кентерберийский. Слава Богу, это случится не при моей жизни.

Она не поддалась на провокацию. Бросив на нее мимолетный взгляд, он спросил:

— В чем дело? Тебя что-то тревожит?

Неужели это так заметно, подумала она, не слишком довольная его необычной проницательностью. Если ее мысли столь легко читаются, какой смысл в том, чтобы упорно не приглашать его к себе в дом?

— Пока вы беседовали с Суэйном, приходила мисс Уортон. Она хочет видеть Даррена.

— Ну и что же ей мешает?

— Его куратор из социальной службы — очевидно, в интересах работы этой самой службы. Мисс Уортон любит мальчика и, несомненно, понимает его. Они отлично ладят. Он к ней тоже привязан. Что же удивительного, что его куратор решительно настроен не дать им встречаться?

Массингем — человек, в чьей привилегированной жизни за словами «социальная служба» не стояло ничего иного, кроме их словарного значения, — улыбнулся весело и немного снисходительно.

— Похоже, ты их и впрямь ненавидишь?

— Во всяком случае, я дала ей адрес его школы и предложила погулять возле нее и дождаться, когда он выйдет после уроков.

— И ты сомневаешься, понравится ли это работникам социальной службы?

— Я нисколько не сомневаюсь, что им, черт бы их побрал, это не понравится. Я сомневаюсь, было ли это разумно с моей стороны. Ладно, — добавила она, — пусть побродит возле школы; если повезет, они пройдутся до дома вместе. Не вижу, какой вред это может причинить.

— Думаю, никакого, — легко согласился он. — Никому и никакого. Пойдем выпьем.

Но не успели они дойти до двери, как зазвонил телефон. Массингем снял трубку, потом передал ее Кейт.

— Это тебя.

Кейт перехватила у него трубку, некоторое время молча слушала, потом отрывисто сказала:

— Хорошо. Еду.

Наблюдая за выражением ее лица, Массингем встревожился:

— Что случилось?

— Это насчет моей бабушки. На нее напали. Звонили из больницы. Хотят, чтобы я ее забрала.

— Плохо дело, — с не слишком глубоким сочувствием сказал он. — Что-нибудь серьезное? С ней все в порядке?

— Разумеется, с ней не все в порядке! Ей за восемьдесят, и на нее напали какие-то мерзавцы. Физически она не сильно пострадала, если ты об этом спрашиваешь. Но ее нельзя оставлять одну. Мне придется взять отпуск на сегодняшний день. На завтрашний, может быть, тоже, судя по их тону.

— А нельзя, чтобы ее забрал кто-нибудь другой?

— Если бы был кто-нибудь другой, они бы не звонили мне, — вспылила она, потом более спокойно пояснила: — Она меня вырастила. У нас больше никого нет.

— Тогда тебе лучше идти. Я сам скажу Дэлглишу. Жаль, что не удалось выпить. Не очень это кстати, — добавил он, глядя ей в глаза.

— Конечно! Это чертовски некстати! — с ожесточением сказала она. — Незачем мне об этом напоминать. А когда это бывает кстати?

Когда они вместе шли по коридору, она вдруг спросила:

— Что будет, если твой отец заболеет?

— Никогда об этом не думал. Наверное, моя сестра прилетит из Рима.

Ну конечно, подумала Кейт. Кто же еще? Неприязнь, которая, как ей казалось, начала было затухать, вспыхнула с новой силой. Наконец дело начинает сдвигаться с мертвой точки, а она будет вынуждена отсутствовать. Вероятно, это продлится всего дня полтора, но трудно представить себе более неподходящее для этого время. А может, потребуется и больше, гораздо больше, чем полтора дня. Когда они прощались, глядя на Массингема, сохранявшего полное самообладание, она подумала: теперь они с Дэлглишем остаются вдвоем, как в старые времена. Возможно, он действительно сожалеет, что не удалось вместе выпить. Но это единственное, о чем он сожалеет.

3

Четверг оказался одним из самых неприятных дней, когда-либо выдававшихся Дэлглишу. Они решили дать Суэйну передышку, других допросов не предвиделось, но пресс-конференция, состоявшаяся в первой половине дня, была особенно тяжелой. Пресса проявляла все большее нетерпение, не столько из-за отсутствия прогресса в деле, сколько из-за недостатка информации. Был ли сэр Пол Бероун убит или покончил с собой? Если это самоубийство, почему ни семья, ни полиция не признают этот факт? Если убийство — пора бы уже новому отряду полиции более откровенно рассказать о том, как идет поиск преступника. Как в стенах Ярда, так и за их пределами не было недостатка в язвительных комментариях по поводу того, что новый отряд для деликатных дел замечателен более своей деликатностью, нежели эффективностью. Один старший офицерский чин из СИ-1 сказал в баре Массингему: «Скверно, если это дело не будет раскрыто; оно из тех, что порождают собственную мифологию. Это еще счастье, что Бероун принадлежал к правым, а не к левым, а то кто-нибудь уже состряпал бы книжонку, чтобы доказать, что это МИ-5 перерезала ему горло».

Даже тот факт, что концы начинали сходиться с концами, каким бы положительным он ни был, не мог вывести Дэлглиша из депрессии. Массингем доложил о своем визите к миссис Харрелл. Должно быть, он сумел быть убедительным: миссис Харрелл признала, что муж за несколько часов до смерти доверил ей тайну. Существовал небольшой счет на оплату печатания плакатов, который не был учтен при подведении финансовых итогов последних всеобщих выборов. Если бы его учли, расходы партии превзошли бы установленный лимит и сделали бы избрание Бероуна недействительным. Харрелл сам покрыл разницу и решил никому ничего не говорить, но это мучило его совесть, и он хотел признаться Бероуну перед смертью. Трудно понять, какую цель он преследовал своим признанием. Миссис Харрелл не умела лгать, и Массингем доложил, что она весьма неубедительно настаивала, будто ее муж ничего не говорил Фрэнку Мазгрейву. Но это было направление, для них бесполезное, — они расследовали убийство, а не финансовые махинации, к тому же Дэлглиш был убежден, что теперь ему известно имя убийцы.

Стивен Лампарт также был свободен от подозрений в какой бы то ни было причастности к смерти Дайаны Траверс. С двумя его гостями, присутствовавшими на ужине в тот вечер, когда она утонула — модным пластическим хирургом и его молодой женой, — также встречался Массингем. Они были шапочно знакомы, и между настойчивыми предложениями выпить и приятными открытиями о наличии общих приятелей они подтвердили, что Стивен Лампарт весь вечер не отлучался из-за стола, если не считать каких-нибудь двух-трех минут, когда он ходил за своим «порше», а они с Барбарой Бероун болтали, ожидая его, на крыльце «Черного лебедя».

Тем не менее узнать эти подробности было важно, чтобы исключить из дела двух подозреваемых, равно как важно было получить доклад сержанта Робинса о том, что жена и дочь Гордона Холлиуэлла утонули во время отпуска в Корнуолле. Между делом Дэлглиш поинтересовался, не могли Холлиуэлл быть отцом ребенка Терезы Нолан, что никогда вероятным не казалось, но и такую возможность стоило исследовать. Все эти висячие концы были аккуратно связаны, но основная линия расследования все еще представляла собой тупик. Слова заместителя комиссара неотступно звучали в ушах Дэлглиша, раздражая, как телевизионная реклама: «Хоть одна физическая улика, Адам!»

Как ни странно, сообщение о том, что, пока он был на пресс-конференции, звонил отец Барнс и просил принять его, скорее обрадовало его. Сообщение было путаное, но не более, чем сам отец Барнс. Насколько можно было понять, священник хотел узнать, можно ли снять печать с малой ризницы и снова пользоваться ею и когда церковь получит — если получит — обратно свой ковер. А также позаботится ли полиция о том, чтобы его отдали в чистку, или он сам должен это сделать. Нужно ли ждать, пока ковер будет предъявлен суду как вещественное доказательство? Можно ли рассчитывать, что комиссия по возмещению криминальных ущербов оплатит новый ковер? Было странно, что даже такой не от мира сего человек, как отец Барнс, всерьез думает, будто статутный орган вроде комиссии по возмещению занимается поставкой ковров, но человеку, начинающему опасаться, что дело об убийстве никогда не будет доведено до суда, подобная наивная озабоченность мелочами казалась обнадеживающей, почти трогательной. И Дэлглиш, поддавшись порыву, решил сам заехать к отцу Барнсу.

В доме викария никто не открывал, и все окна были темны. По первому визиту в церковь Дэлглиш помнил, что на доске объявлений было написано: «Вечерня по четвергам, в четыре часа». Значит, отец Барнс скорее всего в церкви. Так и оказалось. Большой северный вход не был заперт, и когда Дэлглиш повернул тяжелую железную ручку и толкнул дверь, на него пахнуло благовониями и он увидел свет в приделе Богородицы и отца Барнса в саккосе и епитрахили. Паства оказалась более многочисленной, чем ожидал Дэлглиш, и до него отчетливо донеслось нестройное бормотание. Он сел в переднем ряду ближе к двери и приготовился терпеливо слушать вечерню, этот, увы, наиболее пренебрегаемый, но доставляющий эстетическое удовольствие элемент англиканской литургии. Впервые с тех пор, как он познакомился с этой церковью, она использовалась в целях, для которых была сооружена. Но ему показалось, что интерьер неуловимо изменился. В канделябре, где в прошлую среду горела лишь его одинокая свеча, теперь колыхалось два ряда язычков пламени — некоторые свечи уже догорали, другие были только что зажжены. У Дэлглиша не возникло потребности присоединить к ним свою. В их свете написанный художником-прерафаэлитом лик Мадонны в обрамлении золотистых локонов под высокой короной сиял глянцем, словно картина только что была закончена, и отдаленные голоса доносились до него как зловеще-предостерегающие раскаты.

Служба была короткой — без обращения к пастве, без пения, и уже несколько минут спустя голос отца Барнса издали, но очень отчетливо, быть может, потому, что слова были хорошо знакомы, произносил Третий коллект о ниспослании помощи против всех опасностей: «Освети тьму нашу, молим Тебя, Господи; и в милости Своей великой защити нас от всех скорбей и опасностей ночи этой во имя любви единственного Сына Твоего, Спасителя нашего Иисуса Христа».

Прихожане пробормотали свое «аминь», встали и начали расходиться. Дэлглиш тоже поднялся и двинулся вперед. Отец Барнс поспешил ему навстречу, белый саккос развевался на ходу. С их первой встречи в нем, несомненно, прибавилось уверенности, что ощущалось даже в осанке. Теперь он был чище и аккуратнее одет и словно бы чуть поправился, как если бы не такая уж нежеланная известность способствовала наращиванию мышечной массы.

— Как любезно, что вы сами пришли, коммандер. Я вернусь к вам через минуту. Мне нужно только опорожнить ящики для пожертвований. Мои церковные старосты любят, чтобы я придерживался распорядка. Не думаю, что мы там много найдем.

Он достал из брючного кармана ключ, отпер ящик, приделанный к подсвечнику обета перед статуей Непорочной Девы Марии, и начал, пересчитывая, складывать монеты в маленький кожаный мешочек.

— Больше трех фунтов мелкими монетами и шесть монет по фунту. Прежде мы никогда столько не собирали. И сборы от продажи служебников возросли после этих убийств.

Он пытался придать лицу серьезное выражение, но голос был счастливым, как у ребенка.

Дэлглиш двинулся вместе с ним вдоль нефа ко второму подсвечнику, привинченному к решетке царских врат. Мисс Уортон, закончившая раскладывать подушечки для коленопреклонения и выравнивать ряды стульев в приделе Богородицы, засеменила следом. Когда отец Барнс открыл второй ящик, она сказала:

— Не думаю, что там больше восьмидесяти пенсов. Я обычно давала Даррену десятипенсовик, чтобы он зажигал свечку, а больше этим ящиком никто не пользуется. Мальчик любил просовывать руки сквозь решетку и чиркать спичкой. Едва дотягивался. Странно, но я только сейчас вспомнила: в то ужасное утро он не успел зажечь свечку, вот она, видите, так и стоит незажженная.

Отец Барнс тем временем опустошал ящик.

— На сей раз только семь монет и пуговица — весьма необычная. Похоже, серебряная. Я поначалу подумал, что это какая-то иностранная монета, — сказал он.

Мисс Уортон склонила голову, чтобы получше рассмотреть.

— Должно быть, это Даррен. Как нехорошо с его стороны. Я теперь вспоминаю: когда мы шли по дорожке, он наклонился — я еще подумала, что он хочет сорвать цветок. Ах как нехорошо было с его стороны красть у церкви. Бедный ребенок! Вот, наверное, что отягощало его совесть. Я надеюсь его завтра увидеть и непременно поговорю с ним об этом. Может быть, стоит сейчас зажечь свечу и помолиться об успехе расследования, коммандер? У меня, кажется, есть десятипенсовик.

Она начала шарить в кармане, а Дэлглиш тихо сказал отцу Барнсу:

— Позвольте мне посмотреть на эту пуговицу, святой отец.

И вот оно наконец лежало у него на ладони — вещественное доказательство, которое он так долго искал. Он уже видел такие пуговицы раньше — на итальянском пиджаке Доминика Суэйна. Всего-навсего пуговица. Такая маленькая вещица, такая обыкновенная, но такая жизненно важная. И есть два человека, которые засвидетельствуют, где и как она была найдена. Он не отрываясь смотрел на пуговицу и испытывал не волнение или торжество, а чувство безграничной усталости и ощущение, что работа завершена.

— Когда последний раз опорожняли ящик, святой отец? — спросил он.

— В прошлый вторник, семнадцатого, если не ошибаюсь, после утренней мессы. Я должен был снова очистить его в этот вторник, но за всеми треволнениями забыл.

Значит, ящик опорожнили утром того дня, когда был убит Бероун.

— И тогда этой пуговицы в нем не было? Вы не могли ее не заметить?

— О нет, это исключено. Ее там не было.

А с момента обнаружения трупов до сегодняшнего дня все западное крыло церкви было опечатано. Теоретически, конечно, кто-нибудь из прихожан или случайный посетитель мог положить пуговицу в ящик. Но зачем? Наиболее подходящий — даже для такой шутки — ящик расположен перед статуей Богородицы. Зачем идти через весь неф? И никто не мог положить туда пуговицу по ошибке, вместо монеты. На подсвечнике нет ни одного свечного огарка. Однако все это пока лишь академические рассуждения, опроверг Дэлглиш собственные аргументы, вставая на место защиты. Существовал, безусловно, только один пиджак, от которого могла оторваться эта пуговица. Слишком уж невероятным совпадением было бы предполагать, будто кто-то связанный с церковью Святого Матфея, кроме Суэйна, мог обронить ее возле южного входа.

— Я положу ее в конверт из малой ризницы, — сказал Дэлглиш, — запечатаю и попрошу вас обоих расписаться поперек линии склейки. Теперь можно открывать ризницу, святой отец.

— Вы хотите сказать, что эта пуговица так важна? Это ключ к разгадке?

— О да, — ответил Дэлглиш. — Это и есть ключ.

— А как вы думаете, — заволновалась мисс Уортон, — хозяин пуговицы не явится сюда за ней?

— Не думаю, что он ее уже хватился. Но даже если хватился, никому не угрожает опасность, раз он знает, что пуговица в распоряжении полиции. Тем не менее я пришлю сюда человека, святой отец, который будет здесь дежурить, пока мы его не схватим.

Ни отец Барнс, ни мисс Уортон не спросили, кому принадлежит пуговица, а Дэлглиш не счел нужным им это объяснять. Он пошел к машине и позвонил оттуда Массингему.

— Наверное, лучше будет сейчас же съездить за мальчиком, — сказал тот.

— Да, немедленно. Это сейчас самое главное. Потом Суэйн. И нам понадобится пиджак. Проверь, что сказано в отчете из лаборатории. Когда мы видели Суэйна на Камден-Хилл-сквер, все пуговицы на пиджаке были на месте. Вероятно, эта — запасная. Эксперты должны были заметить, если там оставались нитки от оторванной пуговицы. И озаботься доказательствами, что пиджак был продан именно Суэйну. Узнай имя поставщика и портного, подгонявшего пиджак. Но все это, пожалуй, ждет до завтра.

— Все будет сделано, сэр.

— Еще нам понадобится дубликат пуговицы. Настоящую надо запечатать и задокументировать, но у меня нет прозрачного пакета. Ты ведь знаешь, о каком пиджаке идет речь? Но, боюсь, надеяться, что тебе удастся раздобыть такой же, было бы слишком.

— Вовсе не слишком. По-вашему, найти пиджак, который стоит три с лишним сотни фунтов стерлингов, так уж трудно? У моего кузена есть такой. Как вы считаете, — добавил он после паузы, — мисс Уортон и отцу Барнсу ничто не угрожает?

— Очевидно, Суэйн, повторяю, либо не хватился еще пуговицы, либо не знает, где ее потерял. Но на всякий случай сюда надо кого-нибудь прислать, пока мы его не поймали. Только первым делом, как можно скорее, поезжай за Дарреном. Я возвращаюсь в Ярд, потом мы с тобой поедем на Камден-Хилл-сквер.

— Слушаюсь, сэр. У нас много дел. Жаль, что Кейт выбыла из строя. У женщин — офицеров полиции вечно не вовремя случаются домашние неприятности.

— Не так уж часто, Джон, — холодно осадил его Дэлглиш, — тем более у офицеров. Встречаемся через двадцать минут.

4

С тех пор как убили отца, Сара лишь второй раз шла на Камден-Хилл-сквер, 62. Первый был утром, после того как все стало известно. Тогда за оградой толпилась небольшая кучка фоторепортеров, и Сара инстинктивно отвернулась, когда кто-то назвал ее имя. На следующий день она увидела в какой-то газете собственную фотографию: девушка, стремительно взбегающая по ступенькам, словно провинившаяся служанка, которая старается незаметно проскользнуть через неположенную дверь. Наверху заголовок: «Среди тех, кто посетил сегодня Камден-Хилл-сквер, замечена мисс Сара Бероун». Теперь площадь была совершенно пуста. Огромные вязы застыли в обреченно-вялом ожидании зимы, медленно и лениво покачивая сучьями в промозглом, насыщенном влагой воздухе. Хотя ливень закончился, вечер был темным как ночь, лишь из окон окружающих домов лился бледный свет. Там, за окнами, люди живут своей, недоступной другим, быть может, иногда даже исполненной отчаяния жизнью, подумала Сара. И тем не менее этот свет почему-то внушал надежду и нес с собой необъяснимое ощущение безопасности.

Ключа у нее не было. Когда она уходила, отец — с официальным (или так ей тогда показалось?) видом викторианского родителя, неохотно терпящего ее под своей крышей, но понимающего, что как незамужняя дочь она имеет право на его покровительство и комнату в его доме, — предложил ей оставить ключ у себя, но она отказалась. Сейчас, глядя на знаменитый фасад с элегантными фигурными окнами, она поняла, что этот дом никогда не был и никогда не будет ее домом. Интересно, действительно ли он так много значил для отца? Ей всегда казалось, что он жил в нем, однако считал своим не больше, чем она сама. Однако не завидовал ли он в детстве старшему брату, владевшему этими мертвыми, но престижными камнями? Не жаждал ли он заполучить этот дом так же, как вожделел жену своего брата? О чем он думал тогда, когда, сидя в машине рядом с матерью Сары, вдавил педаль газа на том опасном повороте? И что было в его прошлом такого, с чем в конце концов он оказался лицом к лицу в убогой ризнице церкви Святого Матфея?

Ожидая, пока Мэтти откроет дверь, Сара размышляла, как с ней поздороваться. Казалось естественным сказать: «Как поживаешь, Мэтти?» Но вопрос был бессмыслен. Когда это ей было интересно, как живет Мэтти? И какого другого ответа, кроме такой же бессмысленной формулы вежливости, можно от нее ожидать? Дверь открылась. Уставившись на Сару каким-то не свойственным ей взглядом, Мэтти произнесла свое тихое: «Добрый вечер». Что-то в ней изменилось, но не изменилось ли что-то и во всех них после того ужасного утра? Этот убегающий взгляд Сара видела однажды у только что родившей подруги: блестящий, возбужденный, высокомерный, но одновременно какой-то жалкий, словно вся сила ушла из человека.

— Как поживаешь, Мэтти? — спросила Сара.

— Спасибо, хорошо, мисс Сара. Леди Урсула и леди Бероун в столовой.

Овальный обеденный стол был завален корреспонденцией. Бабушка сидела неподвижно и прямо, спиной к окну. Перед ней лежал бювар, слева стояли коробки с почтовой бумагой и конвертами. Когда Сара подошла к ней, она складывала только что написанное письмо. Девушку всегда поражало, что бабушка неукоснительно следует правилам светского поведения, несмотря на то что всю жизнь с презрением нарушала семейные и религиозные требования, диктуемые условностями. Ее мачеха либо не получала писем соболезнования вовсе, либо предоставляла другим отвечать на них. Сейчас она сидела на другом конце стола, собираясь красить ногти — ее руки в нерешительности порхали от одного флакона лака к другому. Только не кроваво-красный, мысленно предостерегла Сара. Но нет, Барбара выбрала бледно-розовый, абсолютно безобидный, идеально уместный. Игнорируя Барбару, Сара сказала бабушке:

— Я пришла по поводу твоего письма. Поминальная служба — это исключено. Прости, но я не буду на ней присутствовать.

Леди Урсула посмотрела на нее оценивающим взглядом — словно на новую служанку, которая явилась наниматься на работу с сомнительными рекомендациями, подумала Сара — и сказала:

— Это, собственно, не моя идея — устраивать поминальную службу, но коллеги твоего отца ожидают ее, и его друзья, судя по всему, тоже. Поэтому я пойду, и надеюсь, что его вдова и дочь будут рядом со мной.

— Говорю же тебе, это исключено, — повторила Сара. — Я, разумеется, приеду на кремацию, но это частная церемония, только для членов семьи. А выставлять себя напоказ в черном траурном наряде в церкви Святой Маргариты не собираюсь.

Леди Урсула провела маркой по влажной подушечке и приклеила ее точно в верхнем правом углу конверта.

— Ты напоминаешь мне девочку, которую я знавала в детстве, дочь епископа. Она произвела скандал в епархии, наотрез отказавшись от конфирмации. Что показалось мне странным даже в тринадцать лет, так это то, что ее сомнения не имели никакого отношения к религии. Ей просто хотелось поставить в затруднительное положение отца. Это, разумеется, можно понять, особенно когда твой отец — епископ. Но почему не признаться честно?

Не нужно было приходить, мелькнуло в голове Сары. Глупо надеяться, что она поймет или хотя бы попытается понять.

— Думаю, бабушка, ты считаешь, что ей следовало подчиниться, даже если бы ее сомнения носили религиозный характер, — сказала она.

— Да, я так считаю. Доброту я ставлю выше того, что ты называешь убеждениями. В конце концов, раз вся эта церемония представляет собой чистую формальность — а ты знаешь, что таково мое мнение, — то никакого вреда не было бы, если бы руки епископа на несколько секунд прикоснулись к ее голове.

— Я не уверена, что хочу жить в мире, где доброта ставится выше убеждений, — тихо произнесла Сара.

— Не хочешь? Но такой мир был бы куда более приемлемым, чем тот, в котором мы живем, и, уж во всяком случае, более безопасным.

— Так или иначе, это формальность, в которой я не желаю участвовать никак. Его политических убеждений я не разделяла. И не разделяю. Считай это моим публичным заявлением. Я туда не пойду, и, надеюсь, все поймут почему.

— Те, кто заметит твое отсутствие, разумеется, поймут, — сухо ответила леди Урсула, — но не думаю, что оно окажет большой пропагандистский эффект. Старики будут смотреть на своих сверстников и гадать, чья очередь следующая, надеясь, что их мочевые пузыри выдержат до конца церемонии, а молодежь будет наблюдать за стариками. Но, смею сказать, немало людей все же истолкует твое отсутствие однозначно: ты ненавидела своего отца и продолжаешь свою политическую вендетту над его могилой.

— Это неправда! — почти выкрикнула девушка. — Большую часть своей жизни я любила его, и продолжала бы любить, если бы он этого хотел. Ему самому была бы отвратительна эта церемония. О, там все будет устроено со вкусом — тщательно подобранные слова и музыка, приличествующая случаю одежда, нужные люди, — но все это будет посвящено не ему, не человеку, а классу, политической философии, привилегированному клубу. Ты никак не можешь взять в толк — ты и тебе подобные, — что мир, в котором вы выросли, мертв, он мертв!

— Я знаю это, дитя мое, — спокойно возразила леди Урсула. — Я присутствовала при его кончине в тысяча девятьсот четырнадцатом году.

Она взяла следующее письмо из стопки и, не глядя на Сару, продолжила:

— Я никогда не занималась политикой, но могу понять, почему бедные и глупые голосуют за марксизм или какую-нибудь его модную разновидность. Если у тебя нет надежды выбраться из рабства, то можно по крайней мере присоединиться к самой его действенной форме. Но должна сказать, что твой любовник не вызывает у меня одобрения: человек, наслаждавшийся привилегиями всю свою жизнь, пытается продвигать политическую систему, которая гарантирует, что никто другой не получит шанса приобщиться к тому, чем он так исключительно наслаждался. Это было бы простительно, если бы он был уродлив: подобное несчастье порождает в мужчине зависть и агрессию, — но он не уродлив. Я в состоянии понять физическое влечение, даже если и на пятьдесят лет пережила возраст, в котором его чувствуют. Но ты ведь могла спать с ним и не принося ему этого модного политического приданого.

Сара Бероун устало отвернулась, подошла к окну и стала смотреть на площадь, думая: «Моя жизнь с Айвором и ячейкой закончена, и она никогда не была честной, истинной, я никогда не была одной из них. Но и здесь я чужая. Я одинока, и мне страшно. Мне необходимо найти свое место в жизни. Не могу же я прибежать обратно к бабушке, вернуться к прежним убеждениям, к иллюзорной надежности. Тем более что бабушка по-прежнему не любит и презирает меня почти так же, как я сама себя презираю. Тем легче. Я не буду стоять рядом с ней в церкви Святой Маргариты как блудная дочь».

Сквозь эти мысли до нее донесся голос бабушки. Леди Урсула закончила писать и оперлась руками о стол.

— А теперь, раз вы обе здесь, мне нужно кое о чем вас спросить. Пистолет Хьюго вместе с патронами исчез из сейфа. Кто-нибудь из вас знает, кто его взял?

Голова Барбары Бероун была склонена над подносом с флаконами. Она лишь подняла взгляд, но ничего не ответила. Сара испуганно повернулась:

— Ты уверена, бабушка?!

Ее удивление было неподдельным.

— Значит, ты его не брала и предположительно не знаешь, кто взял, — констатировала леди Урсула.

— Разумеется, я его не брала. Когда ты обнаружила, что его нет?

— Утром в прошлую среду, незадолго до того, как пришли полицейские. Я тогда подумала, что если Пол покончил с собой, может, он оставил мне письмо среди своих бумаг. Поэтому открыла сейф. Письма там не оказалось, но пистолет пропал.

— А ты знаешь, когда он пропал? — спросила Сара.

— Я не заглядывала в сейф уже несколько месяцев. И это одна из причин, по которой я ничего не сказала полиции. Вероятно, его там нет уже давно. Это может не иметь никакого отношения к смерти Пола, и незачем привлекать их внимание к нашему дому. А потом у меня появилась еще одна причина молчать.

— Какая еще может быть у тебя причина?

— Я подумала, что убийца взял его, чтобы покончить с собой, если полиция подберется к нему слишком близко, и не считаю нужным препятствовать этому. С его стороны было бы в высшей степени разумно поступить именно так. Но теперь, полагаю, пора рассказать о пропаже полиции.

— Конечно, ты должна им все рассказать, — согласилась Сара и, подумав, добавила: — Надеюсь, Холлиуэлл не взял его себе на память? Ты же знаешь, как он был предан дяде Хьюго. Может, не хотел, чтобы пистолет попал в чужие руки?

— Весьма вероятно, — согласилась леди Урсула. — Я разделяю его опасения. Но в чьи руки?

Барбара Бероун подняла голову и произнесла своим детским голоском:

— Пол выбросил его несколько недель назад. Он сказал, что небезопасно держать его в доме.

Сара перевела взгляд на нее.

— Не очень-то безопасно и выбрасывать. Можно же было просто сдать в полицию. Но зачем? У папы было разрешение на владение им, и пистолет лежал в совершенно надежном месте.

Барбара пожала плечами:

— Не знаю, правда, но он мне сказал. И это же не имеет никакого значения, правда? Он ведь не был застрелен.

Но ей никто не успел ответить — внизу раздался звонок.

— А вот, должно быть, и полиция, — сказала леди Урсула. — Раз так, то они вернулись гораздо раньше, чем я ожидала. У меня такое ощущение, что они на пути к завершению своего следствия.

— Ты знаешь, да? — резко сказала Сара. — С самого начала знала?

— Я не знаю, и у меня нет реальных улик. Но я начинаю догадываться.

В полном молчании они слушали, как стучат по мраморному полу в вестибюле каблуки Мэтти, но она, казалось, не слышала звонка. Сара нетерпеливо сказала:

— Пойду открою. И дай Бог, чтобы это действительно была полиция, пора наконец узнать правду — всем нам.

5

Прежде всего он отправился на Шепердз-Буш, чтобы забрать пистолет. Он не мог сказать, зачем тот ему нужен, равно как и зачем он его украл из сейфа. Но на Шепердз-Буш его тоже нельзя было оставлять; пора было найти для него другой тайник. К тому же, имея при себе оружие, он испытывал пьянящее чувство обладания властью и собственной неуязвимости. А то, что пистолет раньше был собственностью Пола Бероуна, а теперь принадлежит ему, делало его не просто оружием, а превращало в талисман. Когда он держал его, целился, поглаживал ствол, к нему возвращалось ощущение торжества, испытанное в тот первый миг, который ему хотелось переживать снова и снова. Странно, как быстро проходило это ощущение; его даже иногда подмывало рассказать Барби, что он для нее сделал, рассказать прямо сейчас, не дожидаясь момента, когда признаться будет уже безопасно и благоразумно. Он так и видел, как эти синие глаза широко раскрываются от ужаса, восхищения, благодарности и, наконец, от любви.

Бруно был в студии, работал над очередной декорацией. Суэйн подумал: как же он мерзок с этой своей широченной полуобнаженной грудью, по которой среди волос мечется амулет — серебряная голова козла на цепочке, со своими толстыми пальцами, к которым крохотные кусочки картона словно бы прилипают, когда он с бесконечной осторожностью вставляет их на нужное место.

Не поднимая головы, Бруно сказал:

— Я думал, ты съехал с концами.

— Я и съехал. Просто надо забрать последние вещи.

— Тогда отдай ключ.

Не говоря ни слова, Суэйн положил ключ на стол.

— Что мне говорить, если придет полиция?

— Она не придет. Они знают, что меня здесь больше нет. В любом случае я отправляюсь на неделю в Эдинбург. Можешь им так и сказать, если они явятся вынюхивать здесь.

В маленькой задней комнате, сплошь застроенной полками, которая служила одновременно спальней для гостей и кладовкой, где Бруно хранил свои старые макеты, ничто никогда не передвигалось, здесь даже не убирали. Доминик встал на кровать, чтобы дотянуться до верхней полки, пошарил под основанием макета Дансинанского замка и вытащил «смит-вессон» с патронами. Сунул его в холщовую сумку вместе с оставшимися носками и рубашками и, не попрощавшись с Бруно, вышел. Было ошибкой то, что он вообще сюда переехал. Бруно на самом деле никогда его не любил. И квартирка жалкая — удивительно, что он прожил здесь так долго. Спальня Пола на Камден-Хилл-сквер куда удобнее. Он легко сбежал по лестнице и закрыл за собой дверь, радуясь, что больше никогда ее не откроет.

На тропе, бегущей вдоль канала, он оказался слишком рано, сразу после половины четвертого, но вовсе не от нетерпения. Он знал, что мальчик придет. После встречи с мисс Уортон у него вообще возникло ощущение, будто он плывет по течению, но не как игрушка в руках судьбы, а как триумфатор на гребне удачи и эйфории. Никогда еще он не чувствовал себя таким сильным, таким уверенным, так хорошо владеющим собой. Он не сомневался, что мальчик придет, так же как не сомневался, что эта встреча окажется исключительно важной.

Даже передать Даррену записку оказалось проще, чем он ожидал. Школа представляла собой двухэтажное строение из закопченного викторианского кирпича, огороженное забором. Он слонялся неподалеку, но не непосредственно перед ним, не желая привлекать внимание небольшой кучки ожидавших своих чад матерей, и не приближался к воротам, пока не услышал первые вопли отпущенных на свободу учеников. В качестве посыльного он выбрал мальчика. Девочка могла оказаться более любопытной, более наблюдательной, она скорее стала бы расспрашивать Даррена о записке. Суэйн остановил одного из младших школьников и спросил:

— Ты знаешь Даррена Уилкса?

— Ага, вон он.

— Передай ему это, хорошо? Это от его мамы. И это очень важно.

Он вручил ребенку конверт, приложив к нему пятидесятипенсовик. Мальчик взял конверт, едва взглянув на Суэйна, поспешно выхватил монету, словно боялся, что дядя передумает, и побежал через площадку для игр туда, где мальчик постарше бил ногой мяч о стену. Суэйн проследил, пока конверт не перешел из рук в руки, после чего повернулся и быстро зашагал прочь.

Место для встречи он выбрал очень тщательно: густые заросли боярышника, растущие близко к воде, из которых тропа отлично просматривалась на большом протяжении справа и на те сорок ярдов слева, которые вели ко входу в тоннель. У него за спиной, чуть правее, в нескольких ярдах, виднелись железные ворота, перекрывавшие тропу над каналом. Беглый осмотр показал, что она вела к узкой дороге, окруженной запертыми гаражами, дворами, на воротах которых висели замки, и глухими стенами производственных помещений неизвестного назначения. Вряд ли такая дорога могла привлечь желающего прогуляться вдоль канала пасмурным осенним днем, зато для Суэйна в случае необходимости она стала бы удобным путем отступления. Впрочем, он почти не волновался. Простояв там около двадцати минут, он не увидел ни одной живой души.

Мальчик тоже пришел заранее. Без десяти четыре в поле зрения Суэйна показалась маленькая фигурка, бредущая по берегу. Ребенок выглядел неестественно аккуратным в явно новых джинсах и коричневой, с белым, куртке на молнии. Суэйн чуть отступил за ствол дерева и сквозь листву наблюдал за его приближением. Вдруг мальчик исчез, и Суэйн запаниковал, но в следующий момент увидел его снова: оказалось, тот спускался в овраг и теперь вылез из него, обхватив вытянутыми руками обод старого велосипедного колеса. Он погнал колесо по тропе, оно катилось, виляя и подпрыгивая. Суэйн вышел из своего укрытия и поймал его. Мальчик остановился как вкопанный ярдах в двенадцати, не больше, и смотрел на него настороженно, как зверек, готовый вмиг повернуться и убежать. Суэйн улыбнулся и толкнул колесо обратно. Мальчик поймал его, по-прежнему не сводя с мужчины настороженного взгляда и не отвечая на улыбку, потом со скрежетом крутанул колесо над головой и отпустил. Колесо пролетело над водой и плюхнулось в нее, раздался всплеск, который показался Суэйну таким громким, что он на миг испугался: не сбежится ли сейчас сюда народ. Но никто не появился, не послышалось ни голосов, ни топота ног.

Круги разошлись по воде и замерли. Он подошел к мальчику и непринужденно сказал:

— Громко шлепнулось. Ты много их находишь в этом овраге?

Мальчик отвел взгляд, посмотрел на воду и сказал:

— Одно-два. По-разному.

— Ты ведь Даррен Уилкс, не так ли? Мисс Уортон сказала, что я тебя здесь найду. Я тебя искал. Я инспектор специальной службы. Ты знаешь, что это такое?

Он достал портмоне со своими кредитными карточками и старым университетским удостоверением. Как хорошо, что он не сдал его после своего бесславного первого и последнего семестра. На удостоверении имелась фотография, и он на миг поднес его к глазам мальчика, не дав рассмотреть.

— А где же она сама?

Вопрос был задан нарочито небрежно, Даррен не хотел выдавать своего желания увидеть мисс Уортон, если таковое у него имелось, но прийти не поленился.

— Она не смогла прийти, — ответил Суэйн. — Просила передать, что ей очень жаль, но она неважно себя чувствует. Ты принес письмо, которое она тебе послала?

— А чего с ней такое?

— Да простудилась. Ерунда, не о чем беспокоиться. Ты принес письмо, Даррен?

— Ага.

Ребенок сунул кулачок в карман джинсов и извлек записку. Суэйн взял мятую бумажку, взглянул на нее и тщательно разорвал на мелкие клочки. Мальчик молча наблюдал, как он бросает их в воду. Клочки опустились на поверхность, как хрупкие весенние лепестки, потом медленно поплыли, стали темнеть и, наконец, исчезли из виду.

— Так надежнее, — сказал Суэйн. — Видишь ли, мне надо было убедиться, что ты действительно Даррен Уилкс. Вот почему так важно было увидеть записку. Нам надо поговорить.

— О чем?

— Об убийстве.

— Я про убийство ничего не знаю. Я уже копам все рассказал.

— Обычным полицейским — да, я знаю. Но они не совсем в курсе. Есть многое, чего они не понимают. Очень многое.

Они медленно шли рядом ко входу в тоннель. Кустарник становился все гуще, в одном месте он был таким густым, что даже с наполовину опавшей листвой надежно, как стеной, скрывал тропу. Суэйн втянул туда Даррена и сказал:

— Я собираюсь доверить тебе тайну, Даррен, потому что мне нужна твоя помощь. Видишь ли, мы в специальной службе считаем, что это было не обычное убийство. Сэра Пола убила банда, банда террористов. Ты ведь знаешь, что такое специальная служба, правда? — повторил он.

— Ага. Что-то связанное со шпионами.

— Правильно. Наша задача — ловить врагов государства. Служба называется специальной, потому что таковой и является — специальной и секретной. Ты умеешь хранить секреты?

— Ага. Я их кучу храню.

Маленькая фигурка приосанилась. Мальчик посмотрел на Суэйна, его личико напоминало мордочку умной обезьянки, на нем отразилось понимание и сознание важности момента.

— Значит, вы потому тогда здесь и были? Выслеживали его?

Шок был сродни физическому толчку в грудь, болезненному, парализующему. Но когда дар речи вернулся к Суэйну, он сам удивился, как спокойно звучал его голос:

— Почему ты думаешь, что я здесь был?

— А из-за этих чудных пуговиц у вас на пиджаке. Я нашел одну.

Сердце у Суэйна подпрыгнуло, потом на секунду замерло, превратившись в мертвый камень, который будто потянул его вниз. Но в следующий момент он снова ощутил ровный ток крови, вернувший ему тепло, жизнь и уверенность. Он теперь точно знал, зачем пришел сюда, зачем они оба пришли.

— Где, Даррен? Где ты ее нашел?

— На дорожке перед входом в церковь. Я ее поднял. Мисс Уортон думала, что я хочу сорвать цветок. Но она ничего не видела. Она дала мне десять пенсов на свечку, ну, как всегда. Она всегда давала мне десятипенсовик для БДМ.

На миг у Суэйна ум стал заходить за разум. В словах мальчика не было никакого смысла. Острое личико, болезненно зеленое в тени кустов, смотрело на него снизу вверх с некоторым презрением.

— Ну, БДМ — Богородица Дева Мария, статуя, тетенька в голубом платье. Мисс Уортон всегда давала мне десять пенсов, чтобы я бросал в ящик. А потом я зажигал свечку. Поняли? Только в тот раз я десять центов прикарманил и свечку так и не зажег — не успел, потому что она меня позвала.

— А что ты сделал с пуговицей, Даррен?

Ему пришлось сжать кулаки, чтобы подавить желание вцепиться мальчишке в горло.

— Бросил в ящик, чего же еще? Только она так и не узнала. Я ей ничего не сказал.

— И никому другому тоже не сказал?

— Так никто и не спрашивал. — Он посмотрел на Суэйна и неожиданно жалобно произнес: — Мисс Уортон рассердилась бы.

— Конечно. И полиция тоже, обычная полиция. Они бы назвали это воровством — присвоить деньги. А ты ведь знаешь, как поступают с мальчиками, которые воруют? Их забирают, Даррен. Нужен лишь предлог, чтобы поместить их в особый дом. Это ты тоже знаешь, правда? У тебя могли быть большие неприятности. Но раз ты хранишь мой секрет, я сохраню твой. Давай поклянемся на моем пистолете.

— У вас есть пистолет?!

При всей напускной детской невозмутимости мальчик не смог сдержать волнение в голосе.

— Конечно. Сотрудники специальной службы всегда вооружены.

Суэйн достал «смит-вессон» из наплечной сумки и протянул его на ладони. Ребенок завороженно уставился на оружие.

— Положи на него руку и поклянись никому не рассказывать о пуговице, обо мне и о нашей встрече.

Маленькая ручка с готовностью легла на ствол пистолета.

— Клянусь, — торжественно произнес мальчик.

Суэйн положил свою ладонь поверх ладошки Даррена. Она была маленькой, очень мягкой и словно жила самостоятельной жизнью, как зверек. Так же торжественно он произнес:

— А я клянусь никому не рассказывать о том, что произошло между нами.

Видя, какими глазами Даррен смотрит на пистолет, он спросил:

— Хочешь подержать?

— А он заряжен?

— Нет. У меня есть патроны, но сейчас он не заряжен.

Мальчишка взял пистолет и принялся целиться: сначала в канал, потом — с улыбкой — в Суэйна, потом снова в канал. Он держал его так, как, должно быть, видел в кино, когда полицейский, обхватив пистолет обеими вытянутыми руками, целится прямо перед собой.

— Правильно держишь, — похвалил Суэйн. — Пожалуй, когда подрастешь, мы, специальная служба, сможем с тобой сотрудничать.

Вдруг оба услышали шорох велосипедных колес и инстинктивно поглубже втянулись в кусты. Мужчина средних лет в полотняной кепке проехал мимо по чавкающей грязи, тяжело вертя педали и глядя только вперед, на тропу. Они стояли не шелохнувшись, едва дыша, пока он не скрылся из виду. Но его внезапное появление напомнило Суэйну, что времени мало. Скоро на тропе появятся люди, срезающие дорогу по пути домой. Нужно было быстро и тихо сделать то, за чем он пришел.

— Ты должен быть осторожен, когда играешь на берегу канала. Плавать умеешь?

Мальчик пожал плечами.

— Вас разве не учат плавать в школе?

— Ну, я не очень часто хожу в школу.

Это было уж слишком просто. Суэйн даже подавил чуть не вырвавшийся смешок. Ему захотелось повалиться на спину прямо в грязь и, глядя на небо сквозь спутанные ветви, торжествующе закричать. Он непобедим, им его не достать, его защищает удача, собственный ум и что-то, что не имеет отношения ни к тому, ни к другому, но что отныне будет частью его самого. Полиция не нашла пуговицу — если бы нашла, они бы ему ее уже предъявили и забрали бы у него пиджак с болтающимися нитками на внутренней стороне полы. Вероятно, когда пиджак осматривали, они не заметили отсутствия пуговицы. Констебль с серьезным лицом вернул его сразу же, и он носит его с тех пор, не снимая, суеверно чувствуя себя без него не в своей тарелке. Добыть пуговицу будет нетрудно. Сначала он разберется с мальчишкой, потом сразу пойдет в церковь. Нет, не сразу. Нужна стамеска, чтобы вскрыть ящик. Можно взять ее на Камден-Хилл-сквер или лучше купить в ближайшем «Вулворте». Случайного покупателя среди множества других никто не заметит. К тому же он купит не только стамеску. Для отвода глаз нужно набрать много мелких предметов, тогда кассирша вряд ли запомнит стамеску. А взлом ящика для пожертвований будет выглядеть как обычный грабеж. Это случается сплошь и рядом. Вряд ли кто-нибудь даже станет заявлять в полицию, а если и заявит, почему нужно связывать это с убийством? И тут его как палкой по голове ударило: а что, если ящик уже опорожнили? Эта мысль омрачила его триумф, но ненадолго. Если так, пуговицу либо отдали в полицию, либо выбросили за ненадобностью. В полиции ее явно нет, но даже если она у кого-то и имеется, только мальчишка знает, где она была найдена. А мальчишка будет мертв — случайно утонет: еще один ребенок, неосторожно игравший у воды.

Он вышел из укрытия, мальчик — за ним. В обе стороны простиралась пустынная тропа, за ней, между замусоренными берегами, текла жирная коричневая вода, похожая на поток грязи. Суэйн поежился. На миг ему показалось, будто никто сюда не приходит потому, что некому приходить, что они с Дарреном остались последними выжившими в этом мертвом, опустевшем мире. Даже тишина была странной — его вдруг поразило то, что с момента, когда сюда пришел, он не услышал ни шороха прошмыгнувшего мимо животного, ни птичьего голоса.

Даррен отошел от него и присел на корточки у воды. Встав у него за спиной, Суэйн увидел мертвую крысу, застрявшую в сломанной ветке: тощее тельце, вытянувшееся под покрытой рябью поверхностью воды, острая морда похожа на нос лодки. Он присел рядом с Дарреном, оба молча смотрели на крысу. Мертвая крыса, подумал Суэйн, забавно похожа на человека: остекленевшие глаза, маленькие лапки, воздетые вверх, словно в последней мольбе.

— О, ты везунчик — «счастливая крыса», — сказал он и сам понял бессмысленность этой обыденной присказки. Эта крыса — больше не крыса, она не может быть ни счастливой, ни несчастной. Ее просто нет. И никакое высказывание на ее счет не имеет смысла.

Он наблюдал, как мальчик, потянув за конец ветки, начал водить крысой под водой туда-сюда. Потом подтянул ее вверх. Над крысиной головой образовались маленькие водоворотики, а над поверхностью вонючей жижи появился блестящий горб.

— Не делай этого, Даррен, — резко сказал Суэйн.

Мальчик отпустил ветку, крыса шлепнулась обратно в воду и медленно поплыла, уносимая течением.

Они пошли дальше. Вдруг сердце у Суэйна екнуло: Даррен метнулся в сторону и с пронзительным криком бросился в горловину тоннеля. На один пугающий миг Суэйну показалось, что жертва разгадала его намерения и улизнула. Он бросился следом в полутьму и снова вздохнул с облегчением. Даррен, вопя и улюлюкая, то бегал, водя рукой по стене тоннеля, то подпрыгивал, вытягивая руки вверх, тщетно пытаясь достать до потолка. От облегчения Суэйн чуть было не запрыгал вместе с ним.

Лучшего места, разумеется, было не найти. Потребуется всего минута, быть может, даже несколько секунд. Действовать надо быстро и наверняка. Ничто нельзя оставлять на волю случая. Нужно не просто столкнуть его, но наклониться и подержать его голову под водой. Мальчишка, наверное, будет сопротивляться, но все кончится быстро. Слишком уж он хилый, чтобы долго бороться. Суэйн снял пиджак и набросил его на плечи, не продевая руки в рукава, — зачем портить дорогую вещь? Край дорожки был в этом месте не земляной, а бетонный. Если нужно, он сможет опуститься на колени, не испачкав брюк в грязи.

— Даррен, — тихо позвал он.

Продолжая прыгать и вопить, мальчик не услышал его. Суэйн набрал побольше воздуха, чтобы крикнуть громче, но в этот миг маленькая фигурка сникла, сложилась пополам, упала, как листок с дерева, и затихла. Первой мыслью Суэйна было, что Даррен дурачится, но, подойдя ближе, он увидел, что мальчик потерял сознание. Он лежал, скрючившись, у самого края воды так, что его тонкая рука, сжатая в кулачок, почти касалась ее. Он был так неподвижен, что его можно было принять за мертвого, но Суэйн знал, что может отличить мертвого от живого. Присев, он пристально вгляделся в застывшее лицо. Мальчишечий влажный рот был приоткрыт, и Суэйн уловил едва заметное дыхание. В тусклом свете веснушки отчетливо проявились на побелевшей коже, как брызги золотой краски, на щеках торчало несколько разрозненных волосков. Что-то с ним не так, подумал Суэйн. Он болен. Мальчишки не падают в обморок безо всякой причины. И тут на него накатило чувство жалости, смешанной с гневом. Бедный маленький ублюдок. Его притащили в суд по делам несовершеннолетних, установили за ним надзор, а сами не могут даже толком присмотреть за ним. И того не заметили, что он болен. Подонки, мать их. Будь прокляты они все скопом.

Однако теперь, когда сделать то, что он задумал, было проще простого — стоило лишь чуть подтолкнуть тело, — почему-то это оказалось вдруг трудно. Он просунул мыс туфли под мальчика и осторожно приподнял его. Тело казалось почти невесомым. Даррен не шелохнулся. Одно движение, подумал Суэйн, один маленький толчок… Если бы он верил в Бога, он бы сказал: «Тебе не следовало так уж все облегчать. Ничто не должно быть легким». В тоннеле стояла мертвая тишина. Он слышал, как влага, конденсируясь, капает с потолка, как тихо плещет о край бетонной плиты вода в канале, слышал тикание своих электронных часов, громкое, как у часового механизма бомбы. В ноздри ударил острый кислый запах воды. Два светлых полумесяца, обозначавших вход и выход из тоннеля, показались вдруг далекими-далекими. Он представил себе, как они сужаются, превращаясь в узкие серпы, и исчезают совсем, оставляя его и едва дышащего мальчика замурованными в черном промозглом небытии.

И тогда он подумал: «Так ли уж необходимо это делать? Бероун заслужил свою смерть, а этот — нет. И он ничего не расскажет. Полиция в любом случае утратила к нему всякий интерес. А когда я заберу пуговицу, будет уже все равно, даже если он что-то и разболтает. Его слово против моего. Без пуговицы что они смогут доказать?» Он скинул пиджак с плеч и, ощутив просунутой в рукав рукой прохладу шелковой подкладки, понял, что это окончательное решение. Мальчику будет позволено жить. На миг его посетило новое ощущение власти, которое показалось еще более сладким и пьянящим, нежели то, какое он испытал, глядя на мертвое тело Бероуна. Значит, вот оно каково — сознавать себя Богом. Он властен забирать жизнь и даровать ее. И на сей раз решил быть милосердным. Он жаловал мальчику величайший дар, какой был в его власти, а мальчик даже не будет знать, что это он подарил ему жизнь. Но он все расскажет Барби. Когда-нибудь, когда это уже не будет опасно, он расскажет ей о том, как взял жизнь и как милостиво даровал ее. Он оттащил мальчика подальше от воды и услышал, как тот застонал. Дрогнули ресницы. Словно боясь встретиться с ним взглядом, Суэйн вскочил на ноги и почти побежал к выходу из тоннеля, отчаянно стараясь достичь светлого полумесяца раньше, чем тьма сомкнётся над ним навечно.

6

Дверь им открыла Сара Бероун. Не говоря ни слова, она повела их через вестибюль в библиотеку-столовую. Леди Урсула сидела за обеденным столом, на котором тремя аккуратными стопками были сложены письма и документы. Листы почтовой бумаги были окаймлены черной рамкой — видимо, она пошарила в дальних ящиках, чтобы найти траурную бумагу, которая считалась модной в ее юности. Когда Дэлглиш вошел, она подняла голову, кивнула ему и тут же с помощью серебряного ножа для разрезания бумаги вскрыла очередной конверт — он услышал тихий хруст. Сара Бероун прошла к окну и, ссутулившись, стала смотреть на площадь. За промытыми дождем оконными стеклами виднелись обвисшие от влаги кроны платанов; мертвые листья, истрепанные ветром, висели среди других, еще зеленых, как коричневые пыльные тряпки. Было очень тихо. Даже гул машин с соседней улицы доносился приглушенно, как волны выдохшегося прибоя, набегающие на берег где-то в отдалении. Но в самой комнате тяжесть дня еще висела в воздухе, и рассеянная головная боль в лобовой пазухе, мучившая Дэлглиша с утра, моментально усилилась и острой колющей иглой сосредоточилась где-то в глубине за правым надбровьем.

Он никогда не ощущал в этом доме атмосферы покоя и непринужденности, но сейчас воздух просто-таки дрожал от напряжения. Только Барбара Бероун казалась невосприимчива к нему. Она тоже сидела за столом и красила ногти; маленькие блестящие флакончики и ватные шарики были расставлены и разложены перед ней на подносе. Когда он вошел, кисточка лишь на миг замерла в воздухе.

Не оборачиваясь, Сара Бероун произнесла:

— Моя бабушка озабочена — помимо всего прочего — организацией поминальной службы. Полагаю, коммандер, вы едва ли можете дать совет, что будет уместнее: «Подвизайся добрым подвигом» или «О, Господь, повелитель рода людского»?

Дэлглиш подошел к леди Урсуле и протянул ей на ладони пуговицу.

— Леди Урсула, вам доводилось видеть такие пуговицы? — спросил он.

Она кивком показала, чтобы он подошел ближе, на секунду склонила голову над его ладонью, словно хотела понюхать пуговицу, и безразлично сказала:

— Насколько помню, нет. Похоже, она от мужского пиджака, весьма дорогого. Больше ничем помочь не могу.

— А вы, мисс Бероун?

Сара отошла от окна, мельком взглянула на пуговицу и сказала:

— Нет, это не моя.

— Я не об этом спрашивал. Я хотел знать, видели ли вы эту пуговицу или похожие на нее.

— Если и видела, то не могу припомнить. Я не большая любительница одежды и всяких безделушек. Почему бы вам не спросить мою мачеху?

Барбара Бероун, держа левую руку на весу, осторожно дула на ногти. Ненакрашенным оставался только ноготь большого пальца. Рядом с четырьмя другими, розовыми, ноготками он казался мертвым уродцем. Когда Дэлглиш подошел к ней, она взяла кисточку и принялась аккуратно наносить лак. Покончив с этим, взглянула на пуговицу, быстро отвернулась и сказала:

— Она не с моей одежды. Не думаю, что и с одежды Пола. Я ее прежде не видела. А это важно?

Он понял, что она лжет, но скорее всего не из страха или чувства опасности. Просто для нее в ситуации неясности ложь была самым легким выходом, даже самым естественным, — способом потянуть время, отгородиться от неприятного, отсрочить беду. Повернувшись к леди Урсуле, Дэлглиш сказал:

— Я хотел бы поговорить также с мисс Мэтлок, это возможно?

Сара Бероун подошла к камину и дернула шнур звонка. Когда вошла мисс Мэтлок, все три женщины семейства Бероун одновременно повернули головы в ее сторону. Она же посмотрела лишь на леди Урсулу, потом прошагала к Дэлглишу, прямо, как солдат в строю.

— Мисс Мэтлок, я задам вам вопрос, — сказал он. — Не торопитесь с ответом. Прежде подумайте, а потом скажите мне правду.

Она смотрела на него неотрывно. Это был взгляд непокорного ребенка, упрямого и злобного. Дэлглиш уж и не помнил, когда ему доводилось видеть столько ненависти во взгляде. Он снова вынул руку из кармана и на ладони протянул серебряную пуговицу.

— Вы когда-нибудь видели эту или такую же пуговицу?

Он знал, что Массингем, так же как он сам, пристально наблюдает за выражением ее лица. Произнести ложь было легко — всего одно короткое словечко. Изобразить правду — куда труднее. Она могла проконтролировать голос, могла прямо и решительно смотреть ему в глаза, но что-то в ней уже надломилось. От него не укрылся мгновенный проблеск узнавания, едва заметный испуг, тень, пробежавшая по лицу, — сдержать все это было не в ее власти. Поскольку она медлила, он сказал:

— Подойдите ближе, посмотрите внимательно. Это весьма приметная пуговица: скорее всего она оторвалась от мужского пиджака. Но на обычные пиджаки такие не пришивают. Когда вы в последний раз видели такую?

Однако теперь ее мозг заработал — Дэлглиш почти видел, как это происходит.

— Я не помню, — сказала она.

— Вы хотите сказать, что не помните, видели ли вообще такую пуговицу, или не помните, когда именно видели ее в последний раз?

— Вы меня путаете. — Она повернулась к леди Урсуле, и та сказала:

— Если вы хотите отвечать на этот вопрос в присутствии адвоката, Мэтти, это можно устроить. Я позвоню мистеру Фарреллу.

— Мне не нужен адвокат. Зачем он мне? А если бы и был нужен, я бы не выбрала Энтони Фаррелла. Он смотрит на меня так, словно я грязная.

— Тогда я советую вам ответить на вопрос коммандера Дэлглиша. Вопрос, на мой взгляд, вовсе не трудный.

— Я видела нечто подобное, — сказала мисс Мэтлок. — Но не помню где. Таких пуговиц сотни.

— Попытайтесь вспомнить. Вам кажется, что вы видели нечто подобное. Где? В этом доме?

Массингем, старательно не глядя на Дэлглиша, ждал своего часа. В его голосе были тщательно уравновешены жестокость, презрение и насмешка.

— Вы его любовница, мисс Мэтлок? — спросил он. — Поэтому вы его покрываете? Вы ведь его покрываете, я прав? Так вот как он вам платил — час в вашей постели, быстренько, между ванной и ужином? Недорого же обошлось алиби убийце.

Лучше Массингема этого никто сделать не мог. Каждое его слово было хорошо рассчитанным оскорблением. «Боже мой, — подумал Дэлглиш, — почему я всегда позволяю ему делать за меня грязную работу?»

Лицо женщины вспыхнуло.

Леди Урсула рассмеялась.

— Да уж, коммандер, предположение не только оскорбительное, но и смешное. Даже гротескное.

Ивлин Мэтлок всем корпусом развернулась к ней и, сцепив руки, дрожа от возмущения, выпалила:

— Почему смешное? Почему гротескное? Вам невмоготу поверить в это, да? У вас в свое время было предостаточно любовников, это всем известно. Вы этим славились. Теперь вы старая, калечная и уродливая, никому не нужны, ни мужчине, ни женщине, и вам невыносимо думать, что кто-то может хотеть меня. Да, он был и продолжает быть моим любовником. Он любит меня. Мы любим друг друга. Он заботится обо мне. Ему хорошо известно, каково мне жить в этом доме. Я устаю, я перегружена работой, и я вас всех ненавижу. Вы ведь это знаете, что, не правда? Вы думали, что я вам благодарна. Благодарна за то, что мне позволено мыть вас, как ребенка, благодарна за то, что могу прислуживать праздной женщине, которой лень даже белье свое с пола поднять, благодарна за самую плохую комнату в этом доме, за крышу над головой, за домашний очаг, за постель, за каждый следующий обед. Это место не дом, это музей. Он мертвый. Он мертв уже много лет. А вы не способны думать ни о ком, кроме себя. Сделай это, Мэтти, принеси то, Мэтти, Мэтти, налей мне ванну, Мэтти, Мэтти… У меня есть имя. Он называет меня Ивлин. Ивлин — вот мое имя. Я вам не собака и не кошка, я не домашнее животное. — Она повернулась к Барбаре Бероун: — А вы? Я могла бы кое-что рассказать полиции об этом вашем кузене. Вы планировали заполучить сэра Пола еще тогда, когда ваш муж не был похоронен и еще была жива жена сэра Пола. Вы с ним не спали. О нет, вы слишком хитры для этого. А вы, его дочь? Было ли вам до него дело? Или до этого вашего любовника? Вы его просто использовали, чтобы насолить отцу. Никто из вас не знает, что значит любить, заботиться. — Она снова повернулась к леди Урсуле: — А теперь о папе. Предполагалось, что я должна быть по гроб жизни признательна вашему сыну за то, что он сделал. А что он такого сделал? Не смог избавить папу от тюрьмы. А тюрьма была для него пыткой. Он страдал клаустрофобией. Он не мог этого вынести. Его замучили до смерти. И кому из вас было до этого дело? Сэр Пол думал, что достаточно дать мне работу и дом — вернее, то, что вы называете домом. Он считал, что платит за свою ошибку. Он за нее не расплатился. Это я платила за все.

— Я не знала, что вы так себя здесь чувствуете, — сказала леди Урсула. — А надо было знать. Виню себя за это.

— О нет, вы себя не вините. Это лишь слова. Вы никогда себя не винили. Никогда. И ни за что. Да, я спала с ним. И буду спать. Вы мне не запретите. Это не ваше дело. Мое тело и моя душа вам не принадлежат, это вы только так думаете. Он любит меня, и я люблю его.

— Не будьте смешной, — осадила ее леди Урсула. — Он вас использовал. Чтобы иметь возможность бесплатно поесть, принять горячую ванну, чтобы кто-то стирал и гладил его одежду. А в конце концов он использовал вас для того, чтобы вы обеспечили ему алиби на момент убийства.

Барбара Бероун закончила маникюр и, с детским самодовольством обозрев плоды своего труда, сказала:

— А я знала, что Дикко спит с ней, он мне говорил. Разумеется, он не убивал Пола, это глупость. В тот момент он именно этим и занимался — лежал с ней в постели Пола.

Ивлин Мэтлок резко развернулась к ней и крикнула:

— Ложь! Он не мог вам рассказать! Он не должен был рассказывать.

— Тем не менее рассказал. Он думал, что меня это позабавит. Ему это казалось смешным. — Барбара Бероун посмотрела на леди Урсулу заговорщическим взглядом, словно приглашая ее разделить семейную шутку, и продолжила высоким детским голоском: — Я спросила его, как он может к ней прикасаться, а он ответил, что может спать с любой женщиной, нужно только закрыть глаза и представить себе, что ты с другой. Еще сказал, что думает в этот момент о горячей ванне и бесплатной кормежке, а вовсе не о сексе. К тому же он считал, что у нее неплохая фигура, и говорил, что ему это даже в какой-то степени приятно, надо только свет выключать. Вот чего он терпеть не мог, так это слезливо-сентиментальных разговоров и совместных ужинов.

Ивлин Мэтлок медленно опустилась на стул у стены, закрыла лицо руками, потом подняла голову, посмотрела на Дэлглиша и сказала так тихо, что ему пришлось склониться к ней, чтобы расслышать:

— Он уходил тем вечером, но сказал мне, что хочет просто поговорить с сэром Полом, выяснить, что будет с леди Бероун, и что они были мертвы, когда он туда пришел. Дверь была открыта, и они лежали мертвые. Оба. Он любил меня. Доверял мне. О Боже, лучше бы он и меня убил!

Вдруг она начала плакать — некрасивые, похожие на позывы к рвоте рыдания, казалось, разрывали ей грудь и переходили в воющее крещендо смертельной муки. Сара Бероун быстро подошла к ней и неловко прижала к себе ее голову.

— Эти звуки невыносимы, — сказала леди Урсула. — Отведи ее к ней в комнату.

Приняв полурасслышанные слова за угрозу, Ивлин Мэтлок попыталась взять себя в руки. Сара посмотрела на Дэлглиша и сказала:

— Но он, разумеется, не мог этого сделать. У него не хватило бы времени убить двух человек и еще вымыться после этого. Разве только если он ездил туда на машине или на велосипеде. Сесть в такси он бы не рискнул. Но если бы он взял велосипед, Холлиуэлл увидел бы или по крайней мере услышал.

— Холлиуэлла в тот момент не было дома, — спокойно произнесла леди Урсула. Она подняла трубку, набрала номер и сказала: — Холлиуэлл, не могли бы вы прийти сюда прямо сейчас?

Все молчали. Были слышны лишь сдавленные всхлипы мисс Мэтлок. Леди Урсула смотрела на нее хладнокровно оценивающим взглядом, безо всякого сочувствия, даже без интереса, подумалось Дэлглишу.

Потом они услышали шаги в вестибюле, и коренастая фигура Холлиуэлла возникла в дверном проеме. На нем были джинсы и рубашка с короткими рукавами, расстегнутая на шее, он был абсолютно спокоен, взгляд черных глаз быстро скользнул с полицейских на трех женщин, потом на сгорбившуюся, всхлипывающую фигуру, которую обнимала за плечи Сара Бероун. Закрыв дверь, он невозмутимо посмотрел на леди Урсулу — безо всякой почтительности, расслабленно, устало. Ростом он был ниже двух других находившихся в комнате мужчин, но в своей спокойной самоуверенности как будто сразу занял доминирующую позицию.

— Холлиуэлл возил меня в церковь Святого Матфея в тот вечер, когда умер мой сын. Расскажите коммандеру, как было дело, Холлиуэлл.

— Все, миледи?

— Разумеется.

— Леди Урсула позвонила мне в десять минут шестого и попросила приготовить машину. Она сказала, что сама спустится в гараж и мы как можно тише выедем через задние ворота. Уже сидя в машине, она велела ехать в Паддингтон, к церкви Святого Матфея. Мне было необходимо свериться с картой, что я и сделал.

Значит, они уехали примерно за час до появления Доминика Суэйна, отметил Дэлглиш. Квартира над гаражом была пуста. Суэйн, видимо, решил, что Холлиуэлл уже отбыл на выходные.

— Когда мы подъехали к церкви, — продолжал тем временем Холлиуэлл, — леди Урсула попросила меня припарковать машину у южного входа, сзади. Ее светлость позвонила, сэр Пол открыл ей, и они вошли внутрь. Спустя приблизительно полчаса она вернулась и попросила меня присоединиться к ним. Это было около семи часов. Сэр Пол находился в церкви с еще одним человеком, бродягой. На столе лежал лист бумаги, на котором от руки было написано строк восемь. Сэр Пол сказал, что собирается подписать их, и хотел, чтобы я заверил его подпись. Потом он расписался, а я поставил свое имя ниже. То же самое сделал бродяга.

— Нам повезло, что Харри умел писать, — заметила леди Урсула. — Впрочем, он был старым человеком, а в те времена в государственных школах обучали этому искусству.

— Он был трезв? — спросил Дэлглиш.

Ответил Холлиуэлл:

— От него пахло, но он твердо держался на ногах и без труда написал свое имя. Он не был пьян настолько, чтобы не понимать, что делает.

— Вы прочли то, что было написано на бумаге?

— Нет, сэр. Это было не мое дело, и я не стал читать.

— Чем вы писали?

— Авторучкой сэра Пола. Он подписался сам, потом передал ручку мне, потом — бродяге. Когда все три подписи были поставлены, он промокнул бумагу. После этого бродяга вышел через дверь справа от камина, а мы с леди Урсулой уехали. Сэр Пол остался в ризнице. Он не провожал нас до двери. Леди Урсула сказала, что хочет прокатиться, прежде чем возвращаться домой. Мы поехали на Парламент-Хилл-Филдз, потом — в Хэмпстед-Хит. Там остановились на краю лесопарка, и ее светлость минут десять посидела в машине. После этого я отвез ее домой, мы приехали около половины десятого. Леди Урсула попросила высадить ее так, чтобы она могла войти в дом незаметно, а машину велела оставить на Камден-Хилл-сквер, что я и сделал.

Значит, никто не видел, как они уехали и вернулись, отметил Дэлглиш. Ужин она попросила принести ей наверх на подносе (суп в термосе и копченую лососину), так что никто ее не беспокоил, пока мисс Мэтлок не пришла стелить постель.

— После того как вы поставили на бумаге свою подпись, сэр Пол что-нибудь сказал? — обратился он к Холлиуэллу.

Тот посмотрел на леди Урсулу, но на сей раз не получил от нее помощи.

— Он что-нибудь сказал вам, Харри Маку или своей матери? — повторил Дэлглиш.

— Харри там уже не было. Как я уже сказал, он расписался и ушел. Он вообще, похоже, не был ни разговорчивым, ни компанейским человеком. Сэр Пол действительно сказал — ее светлости — всего три слова: «Присмотри за ним».

Дэлглиш перевел взгляд на леди Урсулу. Та сидела совершенно неподвижно, положив руки на колени и глядя сквозь зеленый гобелен в какое-то воображаемое будущее. Дэлглишу показалось, что он увидел неуловимую улыбку на ее губах. Он снова повернулся к Холлиуэллу.

— Значит, вы признаете, что солгали, когда я вас спросил, не могли кто-нибудь тем вечером взять машину или велосипед без вашего ведома? И солгали, сказав, что не покидали своей квартиры весь вечер?

— Да, сэр, я солгал, — спокойно ответил Холлиуэлл.

— Это я попросила его солгать, — вмешалась леди Урсула. — То, что произошло в ризнице между мной и моим сыном, не имеет отношения к его смерти, независимо от того, сам он себя убил или нет. Мне было важно, чтобы вы тратили время и усилия на поиск его убийцы, а не вмешивались в частную жизнь семьи. Когда я уходила, мой сын был жив, и я попросила Холлиуэлла никому не рассказывать о нашем визите. А он человек, привыкший подчиняться приказам.

— Некоторым приказам, миледи, — уточнил Холлиуэлл.

Издали взглянув на нее, он мрачно улыбнулся. Она ответила ему едва заметным довольным кивком. Дэлглишу показалось, что на какой-то миг эти двое забыли, что, кроме них, в комнате есть еще люди; в тот миг они пребывали в своем тайном мире, где существовали особые привязанности. Они продолжали, как и прежде, стоять вместе, плечом к плечу. И у Дэлглиша не было никаких сомнений относительно того, что их связывает. Хьюго Бероун был командиром Холлиуэлла, а она — матерью сэра Хьюго. Для нее он был готов на гораздо большее, чем ложь.

О Барбаре Бероун почти забыли, но сейчас она вскочила из-за стола и почти бросилась к Дэлглишу. Розовые ногти вцепились в его пиджак. Всю ее фальшивую утонченность и невозмутимость как ветром сдуло, перед ним стояла испуганная девочка.

— Это неправда! — кричала она. — Он не мог этого сделать! Дикко не выходил из дома. Разве вы не видите? Мэтти ревнует, потому что на самом деле он никогда ее не любил. Да это и невозможно — вы посмотрите на нее. А семья всегда его ненавидела, и его, и меня. — Она оглянулась на леди Урсулу. — Вы не хотели, чтобы Пол женился на мне. Вы всегда считали, что я недостаточно хороша для ваших бесценных сыновей, для обоих. Ну так теперь этот дом принадлежит мне, и я думаю, что вам лучше его покинуть.

— Боюсь, это не так, — спокойно возразила леди Урсула.

Она с трудом повернулась и сняла со спинки кресла висевшую на ней сумку. Все напряженно наблюдали, как ее скрюченные пальцы роются в ней. Потом она извлекла сложенный лист бумаги и сказала:

— То, что подписал там мой сын, — завещание. Вы будете достаточно, но не чрезмерно обеспечены. А дом и все остальное имущество оставлены мне в доверительное распоряжение до совершеннолетия его еще не родившегося сына. Если ребенок не выживет, все перейдет ко мне.

У Барбары на глаза навернулись слезы, как у обиженного ребенка.

— Почему он это сделал?! — закричала она. — Как вы его заставили?

Но леди Урсула ответила, глядя не на нее, а на Дэлглиша, как будто это он задал вопрос.

— Я поехала туда, чтобы попробовать урезонить его, убедиться, что он знает о ребенке, уверен, что это его ребенок, спросить, каковы его намерения. Но присутствие бродяги навело меня на мысль. У меня неожиданно появилось два свидетеля. И я сказала ему: «Если она носит твоего ребенка, я хочу сделать все, чтобы он благополучно появился на свет и чтобы его будущее было гарантировано. Если ты сегодня умрешь, она унаследует все и отчимом твоего сына станет Лампарт. Ты этого хочешь?» Он молча сел за стол. Я достала из верхнего ящика лист бумаги и положила перед ним. Не говоря ни слова, он написал это завещание — всего восемь строк. Разумный годовой доход для жены, все остальное — сыну под мое доверительное управление до его совершеннолетия. Вероятно, он хотел от меня отделаться; думаю, так оно и было. Или ему было все равно, это тоже возможно. Ему казалось само собой разумеющимся, что на следующий день он оформит все должным образом. Многие из нас именно так и поступают. А может быть, он каким-то образом знал, что не переживет предстоящую ночь. Впрочем, это, конечно, смешно.

— Вы солгали, сказав, что позднее в тот вечер еще раз говорили с Холлиуэллом, — сказал Дэлглиш. — Вы не могли не понимать, что рано или поздно он окажется под подозрением. А поскольку солгал он по вашей просьбе, вы, чувствуя, что обязаны ему, решили хотя бы обеспечить ему алиби. Еще вы солгали насчет ежедневника вашего сына. Вы знали, что в шесть часов вечера он все еще находился здесь, в доме. Когда позвонил генерал, вы спускались в кабинет и доставали его из ящика стола.

— В моем возрасте память уже не так крепка, — слукавила она и с мрачным удовольствием добавила: — Думаю, прежде я никогда не лгала полиции. Людям моего круга редко приходится это делать. Но если уж мы это делаем, то, уверяю вас, с готовностью и умением, быть может, даже большими, чем другие. Впрочем, вы наверняка никогда в этом и не сомневались.

— Вы, разумеется, выжидали, чтобы увидеть, что нам удастся разузнать, и удостовериться, что мать вашего внука не является убийцей или сообщницей убийцы. Вы знали, что скрываете сверхсущественную информацию, которая могла помочь убийце вашего сына сбежать. Но это не имело для вас значения, не так ли? Лишь бы продолжился ваш род, лишь бы ваша сноха произвела на свет наследника.

— Законного наследника, — мягко поправила она его. — Это может казаться несущественным вам, коммандер, но мне уже за восемьдесят и у нас разные жизненные приоритеты. Она не интеллигентная женщина и даже не так уж хороша собой, но она будет приличной матерью. Я об этом позабочусь. С мальчиком все будет в порядке. Он выживет. Но расти, зная, что твоя мать была сообщницей собственного любовника в жестоком убийстве твоего отца, — не то наследие, с которым ребенок может справиться. И я не собиралась обрекать своего внука на подобную участь. Пол просил меня присмотреть за его сыном. Это я и делаю. Исполнить последнюю волю покойного — особый долг. А в данном случае моя воля совпадает с его.

— И это все, что вас заботит?

— Мне восемьдесят два года, коммандер. Все мужчины, которых я любила, мертвы. О чем же еще мне, скажите на милость, заботиться?

— Нам, разумеется, понадобятся ваши новые письменные показания, — сказал Дэлглиш.

— Естественно, вам всегда нужны письменные показания. Не пребываете ли вы порой в опасном заблуждении, будто все важное в жизни можно облечь в слова, записать, подписать и принять в качестве доказательства? Наверное, в этом заключается привлекательность вашей работы: все запутанное, непостижимое сводить к словам на листе бумаги, снабжать ярлыками и нумеровать. Но вы же поэт — были им, во всяком случае. Не можете же вы верить, что то, чем вы занимаетесь, ведет к истине.

— Доминик Суэйн теперь живет здесь, не так ли? — сменил тему Дэлглиш. — Кому-нибудь из присутствующих известно, где он сейчас? — Ответа не последовало. — Тогда мы оставим в доме полицейского ждать его возвращения.

И именно в этот момент зазвонил телефон. Барбара Бероун охнула и с выражением лица, весьма напоминающим страх, перевела взгляд с аппарата на Дэлглиша. Леди Урсула и Сара Бероун не обратили на звонок никакого внимания, словно ни сама комната, ни то, что в ней происходило, их уже не касалось. Массингем подошел, снял трубку, назвался, минуты две, в течение которых никто не шелохнулся, слушал, потом заговорил так тихо, что разобрать слова было невозможно, и наконец повесил трубку. Дэлглиш подошел к нему.

— Даррен вернулся домой, сэр, — шепотом сказал Массингем. — Он не желает говорить, где был, и Робинс уверен, что он что-то скрывает. Его мать еще не объявилась, и никто не знает, где она. Прочесывают пабы и клубы, в которых она обычно подвизается. Двое полицейских будут оставаться с Дарреном, пока мы не схватим Суэйна; они пытались дозвониться до социальной службы, чтобы связаться с его куратором, но безуспешно. Рабочий день окончен.

— А Суэйн?

— Пока никаких следов. Художник, у которого он жил, говорит, что он заходил сегодня на Шепердз-Буш забрать какие-то вещи и сказал, что якобы уезжает в Эдинбург.

— В Эдинбург?

— У него там друзья; вероятно, он познакомился с ними, когда ездил туда с театром на фестиваль. Робинс уже связался с Эдинбургом. Его снимут с поезда.

— Если он в него сядет.

Дэлглиш подошел к Ивлин Мэтлок. Она подняла к нему лицо, измученное горем, и он увидел в нем такое беспомощное доверие, что сердце у него перевернулось.

— Суэйн использовал вашу привязанность к нему, чтобы заставить вас лгать, — сказал он. — Это было предательство. Но что он испытывал по отношению к вам и что вы испытывали по отношению к нему, никого другого не касается. И никто, кроме вас, не может знать, как было на самом деле.

— Я была ему нужна, — пролепетала она, глядя ему в глаза и безмолвно моля понять. — У него никого больше нет. Это была любовь. Это была любовь.

Дэлглиш не ответил.

Тогда она добавила так тихо, что он с трудом разобрал:

— Уходя в тот вечер, он прихватил коробок спичек. Я бы этого и не заметила, если бы не сломался электрический чайник. Холлиуэлл взял его чинить, и я вынуждена была зажечь газовую плиту, так вот пришлось доставать новый коробок. Тот, что лежал на плите, исчез.

Она снова заплакала, но теперь почти беззвучно; слезы тихо катились по лицу, как будто плакала она от усталости и безнадежности, охвативших ее после перенесенной боли.

Но были еще вопросы, которые он должен был задать, причем именно сейчас, пока горечь отверженности и утраты не сменилась смирением.

— Когда мистер Суэйн приехал, ходил ли он один куда-нибудь в доме, кроме вашей гостиной и кухни?

— Только в туалет и в ванную.

Значит, у него была возможность зайти в кабинет.

— А когда он оттуда вернулся, у него в руках ничего не было?

— Только вечерняя газета. Он принес ее с собой.

Почему же он не оставил ее где-нибудь? Зачем было брать ее с собой в ванную, если он не собирался что-нибудь в ней спрятать: книгу, папку, личные письма? Он знал, что обычно самоубийцы перед смертью уничтожают свои бумаги; возможно, потому и решил взять с собой что-нибудь, чтобы сжечь на месте преступления. Вероятно, он случайно открыл ящик стола и нашел там ежедневник.

Дэлглиш повернулся к Саре Бероун:

— Мисс Мэтлок очень расстроена. Хорошо бы ей выпить чашку чаю. Быть может, кто-нибудь из вас позаботится об этом?

— Вы нас презираете, не правда ли? — сказала она в ответ. — Всех нас.

— Мисс Бероун, я нахожусь в этом доме как офицер полиции, ведущий расследование. У меня здесь нет иных прав и иных задач.

Когда они с Массингемом уже подходили к двери, раздался ровный высокий голос леди Урсулы:

— Прежде чем вы уйдете, коммандер, думаю, вам следует узнать, что из сейфа в кабинете пропал пистолет. Он принадлежал моему старшему сыну — «смит-вессон» восьмого калибра. Моя сноха говорит, что Пол избавился от него, но я полагаю, правильнее будет считать, что она… — Баронесса помолчала и добавила с легкой иронией: — Что она ошибается.

Дэлглиш посмотрел на Барбару Бероун.

— Ваш брат мог его взять? Он знал шифр сейфа?

— Разумеется, нет. Зачем он Дикко? Пол от пистолета избавился. Так он мне сказал. Он считал, что держать его в доме опасно. Он его выбросил. Выбросил в реку.

Леди Урсула так, словно снохи не было в комнате, возразила:

— Думаю, вы можете считать, что Доминик Суэйн знал шифр сейфа. Мой сын сменил его за три дня до смерти, а у него была привычка отмечать новую комбинацию цифр карандашом на последней странице своего ежедневника и не стирать до тех пор, пока он не был уверен, что я и он сам запомнили ее. Он обводил соответствующие цифры на имевшемся там календаре следующего года. Это как раз и была та вырванная страница, которую вы мне показывали, коммандер.

7

К тому времени, когда он купил стамеску — самую крепкую, какая нашлась в магазине, — было уже почти пять часов. Ехать в «Вулворт» времени не оставалось, но он успокоил себя тем, что это не важно, и купил стамеску в скобяной лавке возле Харроу-роуд. Продавец, может, его и запомнил, но кто станет у него спрашивать? Взлом будет выглядеть как незначительная кража. Потом он выбросит стамеску в канал. А не имея возможности сравнить следы от стамески на ящике с самой стамеской, как они смогут связать его с преступлением? Инструмент был слишком длинный для его кармана, поэтому он сунул его вместе с пистолетом в холщовую сумку. Его забавляло то, что он несет на плече заурядную хозяйственную сумку и ощущает в ней тяжесть оружия и стамески, бьющую в бок. Он не боялся, что его остановят. Кому понадобилось бы останавливать респектабельного молодого человека, спокойно возвращающегося домой в конце дня? Но эта уверенность имела и более глубокие корни. Он шел по унылым улицам, высоко подняв голову, непобедимый, и мог вслух смеяться в эти серые, глупые лица, уставившиеся либо вперед, либо в землю, как будто высматривая случайно оброненную монетку на тротуаре. Они жили, как в загоне, бесконечно бродя по его периметру, рабы рутины и условностей. Одному ему достало храбрости вырваться на волю. Он был среди них королем, свободным духом. А через несколько часов будет уже на пути в Испанию, к солнцу. И никто не сможет его остановить. У полиции нет ничего, чтобы обосновать его задержание, а теперь и до единственного вещественного доказательства, связывающего его с местом преступления, — рукой подать. У него достаточно денег, чтобы прожить в Испании два месяца, а потом он напишет Барби. Сейчас еще не настало время открыться ей, но придет день — ждать совсем недолго, — и он ей все расскажет. Потребность поделиться с кем-нибудь становилась для него наваждением. Он ведь чуть было не признался той жалкой старой деве в отеле «Сент-Эрмин». Потом ему стало прямо-таки страшно от этого нестерпимого желания рассказать — чтобы кто-нибудь восхитился его умом и храбростью. Больше всего хотелось рассказать Барби. Именно Барби имела право все узнать первой. Он поведает ей, что именно ему она обязана своими деньгами, своей свободой, своим будущим. И она сумеет быть благодарной.

День был таким пасмурным и темным, что казалось, будто уже настал вечер. Небо заволокло толстым слоем ватных облаков, воздух, такой густой, что тяжело дышать, имел металлический привкус приближавшейся грозы. Не успел он завернуть за угол и увидеть храм, как она разразилась. Небо и воздух осветились первой вспышкой молнии, и почти сразу грянул трескучий гром. Две крупные капли упали на тротуар прямо перед ним — и дождь обрушился сплошной стеной. Громко смеясь, он забежал под козырек церковного крыльца. Даже погода была на его стороне. Главная дорожка, ведущая к церкви, оказалась пуста; он выглянул из-под козырька. Террасные дома, окружавшие площадь, колыхались у него перед глазами сквозь завесу дождя. Над блестящим тротуаром всплескивали струйки, словно крохотные фонтанчики, и вода бежала по сточным канавам, завихряясь водоворотами.

Он осторожно повернул тяжелую железную ручку. Дверь оказалась не заперта, даже чуть-чуть приоткрыта, как он и ожидал. В каком-то уголке его сознания хранилось понимание того, что церкви, вместилища святости, должны быть всегда открыты для верующих. Все шло как положено, ничто не могло ему помешать. Дверь скрипнула, когда он прикрыл ее за собой и вступил в сладко пахнущую тишину.

Церковь оказалась больше, чем он ожидал, и такой холодной, что он поежился. В ней царила полная тишина, и в первую секунду он подумал, будто слышит топот лапок какого-то зверька, пока не понял, что это его собственное дыхание. Если не считать единственного подсвечника и лампады, окрашивавшей малиновым цветом пространство маленького придела, искусственного света в храме не было. Два ряда свечей, горевших перед статуей Мадонны, заколыхались от сквозняка, когда он закрывал дверь. К ветвистому канделябру был приделан запертый ящик, но он знал, что это не тот, который ему нужен. Он дотошно расспросил мальчика. Ящик, в котором покоилась пуговица, находился в западном конце церкви, перед чугунной решеткой с растительным орнаментом. Однако он не спешил. Дошел до середины нефа, встал лицом к алтарю и широко раскинул руки, как будто хотел по-хозяйски обнять эту огромную пустоту, святость, сладко пахнущий воздух. Прямо перед ним богато мерцала золотом мозаика апсиды, а подняв голову к зенитному фонарю, он увидел в полусвете ряды живописных фигур, одномерных, безобидно сентиментальных, как вырезки из детских книжек с картинками. Дождевая вода стекала с волос ему на лицо, и, ощутив ее сладкий вкус на языке, он рассмеялся. У его ног образовалась маленькая лужица. Постояв еще немного, он медленно, почти церемониально, проследовал в конец нефа, к канделябру, стоявшему перед решеткой.

На ящике висел замок, но он был малюсенький, и сам ящик оказался гораздо более эфемерным, чем он ожидал. Он всунул стамеску под крышку и надавил. В первый момент крышка не поддалась, но через несколько секунд послышался легкий треск раскалывающегося дерева, и щель расширилась. Он надавил сильнее — дужка замка вдруг отскочила с таким громким лязгом, что эхо пронеслось по церкви, как звук пистолетного выстрела. И почти сразу же ему ответил раскат грома. «Это боги аплодируют мне», — подумал он.

А в следующий момент он заметил движущуюся к нему темную тень и услышал голос, спокойный, тихий, но властный.

— Если вы ищете пуговицу, сын мой, то вы опоздали. Полиция ее уже нашла.

8

Прошлой ночью отец Барнс снова видел тот же сон, что приснился ему впервые в ночь после убийства. Сон был чудовищен, ужас объял отца Барнса в момент пробуждения, а потом, когда он вспоминал его, становилось еще страшнее. Как всякий ночной кошмар, сон оставил у него ясное ощущение, что это никакая не аберрация, а нечто твердо укорененное в подсознании и лишь усиленное чудовищными реальными событиями; припав к земле, оно только и ждет момента, чтобы наброситься на него. Сон напоминал фильм ужасов. Отец Барнс наблюдал за какой-то процессией, не участвуя в ней, а стоя на краю тротуара, один, никому не видимый. Во главе процессии, впереди креста, приплясывая и фиглярствуя, шествовал отец Донован в своей самой богатой ризе, а за ним, ручейком вытекая из церкви, — его паства: смеющиеся липа, дергающиеся тела, звон литавр. Отцу Барнсу пришел на ум Давид, прыгающий перед ковчегом Господним. А затем высоко под балдахином появились Святые Дары. Но, приблизившись, отец Барнс увидел, что это вовсе не балдахин, а вылинявший, протершийся ковер из малой ризницы церкви Святого Матфея. Когда шесты, на которых он был натянут, дергались, бахрома колыхалась, а то, что несли под балдахином, оказалось не Святыми Дарами, а телом Бероуна, красным и голым, как зарезанная свинья с зияющей раной в горле. Он проснулся с криком и, судорожно нащупав выключатель, зажег ночник. Этот кошмар возвращался к нему ночь за ночью, а в прошлое воскресенье неожиданно прекратился, и несколько ночей отец Барнс спал глубоким спокойным сном. Закрыв дверь после ухода Дэлглиша и мисс Уортон, он вдруг поймал себя на том, что молится, чтобы дурной сон не посетил его сегодня вновь.

Он взглянул на наручные часы. Было только четверть шестого, но темно, как в полночь, и стоило ему спуститься с крыльца, как начался дождь. Сначала сверкнула молния, потом раздался гром, такой оглушительный, что показалось, будто церковь содрогнулась. Ему пришло в голову, что этот неземной то ли рык, то ли взрыв — зловещий знак небес. Неудивительно, что люди пугаются, принимая его за гнев Божий. И тут же с края козырька над крыльцом стеной хлынула вода. О том, чтобы под таким ливнем бежать до дома, не могло быть и речи. Он вмиг промокнет до нитки. Если бы он не остался после ухода Дэлглиша, чтобы записать в приходную книгу скудный доход от свечных денег, то был бы уже дома. Теперь же оставалось только пережидать дождь.

Но тут он вспомнил про зонт Берта Паулсона. Берт, тенор из хора, оставил его в звоннице после воскресной мессы. Можно его позаимствовать. Он вернулся в церковь, оставив северную дверь приоткрытой, отпер алтарные врата и пошел в звонницу. Зонт был на месте. Отцу Барнсу подумалось, что следует оставить записку — Берт может прийти в воскресенье рано и заволноваться, не обнаружив своего зонта, он такой. Отец Барнс зашел в малую ризницу и, достав из стола лист бумаги, написал:

«Зонт мистера Паулсона в доме викария».

Не успел он сунуть ручку обратно в карман, как услышал где-то поблизости громкий звук, похожий на хруст дерева. Он инстинктивно вышел из ризницы. За решеткой стоял светловолосый молодой человек со стамеской в руке, ящик для пожертвований был взломан.

И отец Барнс все понял. Он понял, кто это и зачем пришел. Припомнились слова Дэлглиша: «Никому не грозит опасность, раз он знает, что мы нашли пуговицу». Но на какую-то секунду, не более, он испугался, его охватил ошеломляющий, парализующий ужас, лишивший его дара речи. Потом страх прошел, правда, оставив по себе озноб и слабость, но голова работала ясно. Он ощутил безграничное спокойствие, осознав, что сделать ничего нельзя и бояться нечего. На все воля Божья. Он пошел навстречу молодому человеку решительно, словно собирался приветствовать нового члена прихода, и на его лице было подобающее выражение сентиментального участия. Голос звучал твердо и спокойно:

— Если вы ищете пуговицу, сын мой, то вы опоздали. Полиция ее уже нашла.

Синие глаза полоснули его диким огнем. Дождевая вода, как слезы, струилась по лицу пришельца. Оно напоминало мордашку потерявшегося и испуганного ребенка, полуоткрытый рот безмолвно хватал воздух. А потом отец Барнс услышал рычание и, не веря своим глазам, увидел протянутые к нему дрожащие руки, сжимавшие пистолет.

— Нет, о нет, прошу вас! — невольно воскликнул он, понимая, что молит не о пощаде, потому что на пощаду надежды не было. Это был последний бессильный протест против неотвратимого. И в этот самый миг он почувствовал сильный толчок в грудь, тело его осело на пол. Звук выстрела он услышал уже после того, как упал.

По полу стала растекаться кровь. «Откуда взялась эта новая грязь? — успел подумать отец Барнс. — Теперь лишняя уборка потребуется. Мисс Уортон и ее товарки будут не в восторге». Красный ручеек, густой, как масло, расползался по стыкам плиток. Как в той телевизионной рекламе — жидкие технологии. Кто-то где-то рядом стонал. Стоны были очень громкими, душераздирающими. Надо их остановить. И тут он понял: «Это же моя кровь, я умираю». Страха не было, только чудовищная слабость, а потом — тошнота, отвратительнее которой он ничего в жизни не испытывал. Но и это прошло. Если умирают вот так, то это вовсе нетрудно. Он понимал, что должен произнести нужные слова, но не мог их вспомнить, да это казалось и не важным. Последней его мыслью было: «Я должен отпустить себя на волю, просто отпустить». Потом наступило небытие.

Он не почувствовал, как остановилось кровотечение. Он не слышал, как почти час спустя тихо открылась дверь и тяжелые шаги полицейского стали приближаться к нему.

9

В тот самый момент, как Кейт вошла в отделение «Скорой помощи» и увидела бабушку, ей стало ясно, что выбора нет. Старушка сидела на стуле у стены, закутанная в красное больничное одеяло, с марлевой повязкой на лбу. Она казалась очень маленькой и испуганной, лицо было еще более серым и сморщенным, чем всегда, взгляд неотрывно устремлен на дверь. Кейт вспомнилась потерявшаяся собака, ждавшая в Ноттингемском полицейском участке отправки в баттерсийский собачий приют; она была привязана к скамейке, дрожала и с такой же невыразимой тоской не сводила взгляда с двери. Подойдя ближе, Кейт, потрясенная, впервые, пожалуй, увидела бабушку совсем другими глазами, будто они не виделись много месяцев. Ей вдруг стали внятны явные признаки угасания, коих она прежде то ли не замечала, то ли делала вид, что не замечает; жизненные силы и самоуважение словно бы неумолимо покидали это отжившее существо. Волосы, которым бабушка всегда старалась с помощью краски вернуть их изначальный рыжий цвет, облепляли обвисшими белыми, пегими и смешными оранжевыми космами провалившиеся щеки; покрытые коричневыми старческими пятнами руки были тонкими, как птичьи лапки; на ороговевших ногтях, словно капли крови, алели месячной давности остатки лака; взгляд оставался острым, но в нем уже мелькали первые признаки паранойи; от тела исходил кислый запах нестираного белья и немытой плоти.

Не прикасаясь к ней, Кейт села рядом на свободный стул и подумала: «Надо избавить ее от необходимости спрашивать, во всяком случае, сейчас, пока вопрос еще не стал критическим. Я должна по крайней мере оградить ее от унижения. Откуда же мне черпать собственную гордость, если не от нее?»

— Все хорошо, бабуля. Мы сейчас поедем домой. — В ее голосе не было колебаний, ибо не было выбора: она не смогла бы, взглянув в эти глаза, впервые увидев в них настоящий страх, настоящее отчаяние, сказать «нет». Кейт лишь на несколько минут покинула бабушку, чтобы переговорить со старшей медсестрой и убедиться, что к выписке все готово, потом посадила старушку, покорную, как ребенок, в машину, отвезла домой и уложила в постель. После всех предпринятых усилий и бесконечных споров, после твердо принятого решения, что они с бабушкой не могут жить под одной крышей, все оказалось вот так просто и неотвратимо.

Следующий день для обеих был суматошным. Пока Кейт ездила в местное отделение уголовной полиции, возила бабушку на ее квартиру, упаковывала там одежду и какие-то причиндалы, с которыми та наотрез отказывалась расстаться, оставляла записки соседям с объяснением происшедшего и разговаривала с социальной службой и конторой домовладельца, прошла большая часть дня. По возвращении в Чарлз-Шеннон-хаус нужно было приготовить чай и освободить ящики и шкаф для бабушкиных вещей, сложив в угол собственные принадлежности для рисования. «Одному Богу известно, когда я теперь смогу к ним снова прикоснуться», — подумала Кейт.

Было уже начало седьмого, когда она наконец освободилась, чтобы съездить в супермаркет возле Ноттинг-Хилл-Гейт запастись едой на следующие несколько дней. Она очень надеялась, что утром бабушка будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы ее можно было оставить одну и вернуться на службу. Поначалу миссис Мискин настаивала на том, чтобы поехать вместе с внучкой, и демонстрировала завидную выдержку, несмотря на треволнения дня, однако теперь выглядела безгранично усталой, и Кейт сильно опасалась, что на следующее утро она откажется отпустить ее от себя. Когда те подонки напали на нее, она ударилась головой и поранила правую руку. Слава Богу, что они удовлетворились кошельком и не выбили ей зубы, физический ущерб оказался нетяжким. В больнице бабушке сделали рентген и согласились отпустить ее при условии, что дома будет кому за ней присмотреть. Да, будет, и кому же, как не Кейт — единственной, кто остался в этой жизни у старушки.

Толкая перед собой тележку по проходам между прилавками, Кейт удивлялась тому, сколько дополнительной еды требуется из-за присутствия всего одного лишнего человека. Она обходилась без списка, поскольку делала эти закупки каждую неделю и прекрасно знала, что нужно бабушке. Складывая необходимое в тележку, Кейт так и слышала старческий требовательный и недовольный голос: имбирное печенье («не мягкое, я люблю сухое, чтобы можно было размачивать в чае»), консервированную лососину («красную, имей в виду, эту розовую гадость я есть не стану»), консервированные бобы («об них по крайней мере зубы не обломаешь»), концентрат заварного крема, нарезанную ветчину в вакуумных упаковках («так она лучше хранится, и видишь, что покупаешь»), самый крепкий чай в пакетиках («в те помои, которые ты купила на прошлой неделе, я бы и тритона не запустила»). Но нынешним утром все было по-другому. С первой минуты по приезде в квартиру Кейт бабушка сидела молча, не жалуясь, — усталая, послушная, жалкая старуха. Даже ее обычная критика по поводу последних рисунков внучки — «не понимаю, зачем ты повесила это на стену, это же какая-то детская мазня» — звучала скорее как ритуальная тирада, как попытка изобразить обычную браваду, нежели как подлинное раздражение. Она позволила Кейт отправиться в магазин одной, но в ее выцветших глазах еще глубже обозначились страх и тревога.

— Ты ведь ненадолго, правда?

— Ненадолго, бабушка. Только в ближний супермаркет и обратно.

Однако когда Кейт уже подходила к двери, миссис Мискин окликнула ее и попыталась поднять выпавшее из рук маленькое знамя собственной гордости.

— Я не прошу содержать меня. У меня есть пенсия.

— Я знаю, бабушка. Не волнуйся.

Маневрируя тележкой в проходе между прилавками с консервированными фруктами, Кейт думала: «Мне не нужна никакая сверхъестественная религия. Что бы ни случилось с Полом Бероуном в той ризнице, это недоступно моему пониманию, как живопись — слепому. Для меня нет ничего более важного, чем моя работа. Но я не могу сделать закон основой своей личной морали. Чтобы жить в ладу с собой, требуется нечто большее».

Ей показалось, что она сделала открытие относительно себя самой, которое имеет чрезвычайное значение, и, выбирая между двумя марками консервированных бобов, она улыбнулась. Странно, однако, что это случилось во время расследования именно этого дела. Если к концу его она все еще останется в отряде, ей хотелось бы сказать Дэлглишу: «Спасибо, что дали мне возможность участвовать в этом деле, спасибо, что выбрали меня. Я кое-чему научилась не только в профессиональном, но и в личном плане». Но она тут же поняла, что это невозможно. Признание прозвучало бы слишком саморазоблачительно, слишком откровенно, потом она не смогла бы вспоминать без краски стыда о своей девчачьей восторженности. «А почему, собственно, и нет? — мысленно возразила она себе. — Это ведь чистая правда, и не понизит же он меня за это в должности. Я скажу это не для того, чтобы смутить его, или произвести на него впечатление, или с какой-либо иной задней мыслью, а только потому, что это правда и мне необходимо ему ее высказать». Кейт знала за собой эту постоянную излишнюю готовность к самообороне, от которой, вероятно, ей никогда не удастся избавиться, — не вычеркнешь ведь из памяти первые годы собственной жизни. Но один подъемный мостик, конечно же, можно позволить себе опустить, не сдавая крепости в целом. Да так ли уж важно, если и сама крепость падет?

Кейт была слишком здравомыслящим человеком, чтобы полагать, что подобное экзальтированное состояние сохранится надолго, но то, насколько быстро оно прошло, огорчило ее. Ветер завихрялся вокруг супермаркета, поднимая в воздух намокшие листья с клумб и налепляя их ей на щиколотки. Замотанный в отрепья старик, сидевший на парапете в окружении бог знает чем набитых пластиковых пакетов, возвысив против ветра свой сварливый голос, обратился к ней с напыщенной речью. Кейт не поехала на машине, потому что припарковать ее возле супермаркета было почти нереально. Но две до отказа набитые сумки оказались тяжелее, чем она предполагала, и их вес начинал действовать ей на нервы так же угнетающе, как на мышцы рук. Хорошо, конечно, было восторгаться собственными добродетелями и размышлять об императивах долга, но реальность ситуации ошарашила ее, как физический удар, и отрезвила, наполнив ощущением несчастья, близким к отчаянию. Они с бабушкой отныне будут заперты вдвоем в замкнутом пространстве квартиры, пока старушка не умрет. Она становится слишком стара, чтобы жить отдельно, и вскоре начнет компенсировать утрату независимости, уговаривая себя, будто на самом деле вовсе к ней и не стремится. И кто же теперь сохранит за ней привилегированную очередь на однокомнатную квартиру или место в доме для престарелых, даже если она согласится туда переехать, при том, сколько гораздо более нуждающихся ждут этой очереди? А когда она станет настолько стара, что ее нельзя будет вообще оставлять одну, что тогда? Как Кейт сможет продолжать работать и одновременно ухаживать за престарелой родственницей? Она знала официальный ответ: «Разве вы не можете попросить трехмесячный отпуск по семейным обстоятельствам или найти почасовую работу?» Но три месяца превратятся в год, год, вероятно, в два, потом в три, и ее карьере придет конец. Теперь нечего надеяться на учебу в Брамсхилле и на переход в высший командный состав. Да и сможет ли она остаться в специальном отряде — ведь эта работа требует ненормированного рабочего дня и полной отдачи сил.

Дождь закончился, но с огромных платанов на Холланд-Парк-авеню ей за шиворот продолжали падать неприятно холодные капли. Вечерний час «пик» был в полном разгаре, в уши бил скрежет тормозов и рев автомобильных моторов — шум, которого обычно она почти не замечала. Когда она ждала на переходе зеленого света, какой-то микроавтобус, с бешеной скоростью промчавшийся мимо, обдал ее грязью. Она возмущенно закричала ему вслед, но голос потонул в уличном грохоте. После грозы начинался первый осенний листопад. Листья с нежными прожилками вен, медленно планируя на фоне стволов, ложились на обшарпанный тротуар. Устало проходя мимо Камден-Хилл-сквер, Кейт взглянула на дом Бероуна. Деревья сквера заслоняли его, но она легко вообразила себе тайную жизнь здания и с трудом поборола искушение перейти на другую сторону площади и посмотреть, стоит ли возле него полицейский «ровер». Ей казалось, что она оторвана от отряда не один день, а уже несколько недель.

Свернув с гудящей Холланд-Парк-авеню на свою сравнительно тихую улицу, она почувствовала облегчение. Бабушка не ответила, когда она позвонила в домофон и назвала свое имя, но жужжание открываемого замка послышалось на удивление быстро. Должно быть, старушка не отходила от двери. Затащив в лифт тяжелые сумки, Кейт нажала кнопку; один за другим поплыли вниз пустые, тихие коридоры.

Привычно повернув ключ в замке, она открыла дверь, оттащила сумки с провизией на кухню, водрузила их на стол и направилась через холл в гостиную. В квартире было как-то неестественно тихо. Неужели бабушка даже не включила телевизор? Погруженная в себя, Кейт поначалу не обратила внимания на мелкие детали, которые только теперь сложились воедино: дверь в гостиную была плотно закрыта, хотя, уходя, она оставила ее открытой; быстрый, но безмолвный отклик на ее звонок в домофон; неестественная тишина… Еще не толкнув дверь в гостиную, только положив ладонь на ручку, Кейт уже знала: что-то стряслось. А в следующий момент оказалось слишком поздно что-либо предпринимать.

Он заткнул бабушке рот кляпом и привязал ее к стулу какими-то длинными белыми тряпками — видимо, разорвал простыню. Сам он стоял у нее за спиной и ослепительно улыбался. Вместе это являло собой странную картинку из иллюстрированного журнала: контраст победной молодости и старческой дряхлости. Обеими вытянутыми вперед руками он держал пистолет, стараясь, чтобы ствол не дрожал. Интересно, мелькнуло у Кейт в голове, он действительно умеет обращаться с оружием или просто повторяет то, что видел в криминальных телесериалах? Мысли ее были странно отвлеченными. Она часто задумывалась над тем, как будет чувствовать себя под прицелом, и теперь с любопытством отметила, что реакция оказалась вполне предсказуемой: невозможность поверить, шок, страх. А потом — мгновенный выброс адреналина, и мысль заработала.

Когда их глаза встретились, он медленно опустил руки и приставил дуло к бабушкиной голове. Глаза старушки поверх кляпа, неимоверно расширившись, превратились в черные лужицы ужаса. Кейт поразила отчаянность мольбы, наполнившая эти испуганные глаза. От щемящей жалости и всепоглощающего гнева она на миг потеряла дар речи. Потом, совладав с собой, сказала:

— Выньте кляп, у нее губы кровоточат. Она уже пережила сегодня страшный шок. Вы хотите, чтобы она умерла от боли и страха?

— О, она не умрет. Эти старые суки не умирают. Они живут вечно.

— Она недостаточно сильна, а какая вам польза от мертвого заложника?

— Так у меня же останетесь вы. Женщина-полицейский куда как большая ценность.

— Вы уверены, что я у вас останусь? Неужели вы думаете, что для меня имеет значение хоть что-то, кроме нее? Послушайте, если вы заинтересованы в моем содействии, вам придется вынуть кляп у нее изо рта.

— Ага, и позволить ей завизжать как резаной свинье? Не то чтобы я когда-нибудь слышал, как визжит свинья, когда ее режут, зато прекрасно знаю, на что будут похожи ее вопли. Я сейчас очень нервничаю и не вынесу этого ора.

— Если она закричит, вы сможете снова заткнуть ей рот, разве нет? Но она не закричит. Я сама об этом позабочусь.

— Ладно. Подойдите и выньте его сами. Но помните, я держу пистолет у ее головы.

Кейт пересекла комнату, опустилась на колени и погладила бабушку по щеке.

— Я сейчас выну кляп, — сказала она. — Ты не должна кричать. Ни звука. Если закричишь, он снова запихнет его тебе в рот. Обещаешь?

Поначалу она не увидела никакой реакции — только эти исполненные дикого ужаса глаза. Но потом бабушкина голова дважды дернулась.

— Не волнуйся, бабуля, — успокоила ее Кейт. — Я с тобой. Все будет хорошо.

Окостеневшие руки с обтянутыми сухой кожей раздутыми суставами впивались в сиденье, словно срослись с деревом. Кейт положила на них свои ладони — руки были сухими, как бумага, холодными и безжизненными. Она крепче прижала к ним ладони и почувствовала, как жизнь и надежда словно бы медленно перетекают в них. Потом ласково приложила правую ладонь к бабушкиной щеке и удивилась: как это она могла находить эту сморщенную плоть отталкивающей? «Мы ведь не прикасались друг к другу уже лет пятнадцать, вспомнила она. А сейчас я трогаю ее, и делаю это с любовью».

Когда кляп был вынут, мужчина жестом велел Кейт отойти и сказал:

— Встаньте вон там, у стены. Быстрее.

Она сделала, как он велел. Его глаза неотступно следили за ней.

Привязанная к стулу старуха ритмично открывала и закрывала рот, глотая воздух, как выброшенная на берег рыба. Тоненькая струйка кровавой слизи стекала по подбородку. Кейт, собравшись с силами, чтобы контролировать голос, хладнокровно произнесла:

— Отчего вы вдруг запаниковали? У нас ведь нет достоверных улик. Вам это должно быть известно.

— О, теперь есть.

Не отводя пистолета от головы старухи, он левой рукой отвернул полу своего пиджака.

— Потерянная пуговица. Уж от ваших экспертов не укрылись эти обрывки ниток. Жаль, что пуговицы такие приметные. Вот что значит иметь вкус к дорогой одежде. Папа всегда предупреждал, что это меня погубит.

Голос у него был высокий, резкий, глаза большие и блестящие, как у наркомана. На самом деле он не так спокоен, как хочет показать, отметила про себя Кейт. И он выпил. Быть может, моего собственного виски, пока ждал. Но это делает его только еще более опасным.

— Одна пуговица? Этого недостаточно, — сказала она. — Послушайте, я не хочу, чтобы из меня делали дуру. Кончайте свое представление. Положите пистолет, идите домой и свяжитесь со своим адвокатом.

— Думаю, теперь я уже не могу себе этого позволить. Есть же еще тот проклятый назойливый священник. Вернее, был. Он страдал пристрастием к мученичеству, бедный придурок. Надеюсь, ему понравилось.

— Вы убили его? Отца Барнса?

— Застрелил. Так что, как видите, мне терять нечего. А поскольку меня ждет не столько суперохраняемая тюрьма, сколько Бродмур,^[38] то, можно сказать, чем больше, тем веселее.

Это слова какого-то серийного убийцы, вспомнила Кейт. Кто же это был? Хейг?

— Как вы меня нашли? — спросила она.

— По телефонному справочнику, как же еще? Кстати, заставить старуху открыть дверь было совсем нетрудно — я просто назвался старшим инспектором Массингемом.

— Хорошо, а каковы теперь ваши планы?

— Я уезжаю. В Испанию. В гавани Чичестера стоит яхта, которой я умею управлять. «Мейфлауэр». Я на ней плавал. Если вам интересно, она принадлежит любовнику моей сестры. И вы меня туда отвезете.

— Только не сейчас. Нужно подождать, пока дороги станут более свободными. Послушайте, мне так же хочется жить, как и вам. Я не отец Барнс, у меня нет пристрастия к мученичеству. В полиции мне платят хорошо, но не настолько. Я отвезу вас в Чичестер, но только после того, как шоссе А-3 станет свободным, чтобы можно было ехать без задержек. Ради Бога, сейчас же час «пик!» А вы знаете, каково в это время выбираться из Лондона. Я не желаю застрять в пробке, чтобы все водители вокруг с интересом разглядывали приставленный к моему затылку пистолет.

— С чего бы им смотреть на вас? Полиция будет искать одинокого мужчину, а не мужчину с женой и дорогой старой бабушкой.

— Пока они вообще никого не будут искать, есть у них пуговица или нет. Они встревожатся только после того, как обнаружат труп священника и узнают, что у вас есть пистолет. С точки зрения полиции, торопиться некуда. Они ведь даже не знают, что вам уже известно о пуговице. Если мы хотим добраться до места быстро и незаметно, нам нужно свободное шоссе до Чичестера. И нет никакой необходимости тащить с собой мою бабушку. Она будет лишь обузой.

— Возможно, но она поедет с нами. Она мне нужна.

Конечно, она ему нужна. Его план был совершенно ясен: Кейт ведет машину, а он сидит сзади, приставив пистолет к голове старухи. А когда прибудут в гавань, Кейт придется помогать ему с яхтой, по крайней мере до тех пор, пока они не выйдут в море. Что потом? Два выстрела — и два тела за бортом?

Он о чем-то раздумывал некоторое время, затем сказал:

— Ладно, подождем. Но не больше часа. Здесь есть еда?

— Вы голодны?

— Буду голоден, и нам понадобится провизия в дорогу. Все, что можно унести.

Она сообразила, что это может оказаться важным. Голод, общие нужды, разделенная трапеза, удовлетворение естественных человеческих потребностей. Один из способов установить взаимопонимание, от которого может зависеть их с бабушкой жизнь. Она стала вспоминать, чему ее учили: заложники начинают отождествлять себя со своими захватчиками. Общими врагами становятся наблюдающие снаружи невидимые агенты с их пистолетами, прослушивающими устройствами, присосавшимися к стенам, с их фальшиво увещевающими голосами. Она не собиралась отождествлять себя с ним, даже если им предстояло быть вместе, пока они не умрут с голоду, но кое-что сделать все же могла. Использовать местоимение «мы» вместо «вы». Стараться не провоцировать его, по возможности снимать напряжение и, если понадобится, готовить ему еду.

— Могу пойти посмотреть, что там есть, — предложила она. — Я не держу в доме больших запасов, но яйца, консервы, макароны найдутся, и я могу приготовить то, что собиралась: спагетти по-болонски.

— Только никаких ножей.

— Без ножа много не приготовишь. Надо же мне порезать лук и печенку. Я готовлю спагетти с рубленой печенью.

— А сегодня приготовите без нее.

Спагетти по-болонски. Острый вкус. Можно ли положить в соус что-нибудь, чтобы лишить его дееспособности? Она мысленно перебрала содержимое своей аптечки, но отвергла саму идею как абсурдную. У нее не будет возможности ее осуществить. Он ведь не дурак, будет наблюдать за ней и не съест ничего, пока еду не попробует она сама. Бабушка начала что-то тихо бормотать.

— Мне нужно с ней поговорить, — сказала Кейт.

— Ладно. Но держите руки за спиной и не делайте глупостей.

Необходимо как-нибудь завладеть его пистолетом, но пока рано. Дуло было плотно прижато к бабушкиной голове. Одно подозрительное движение со стороны Кейт — и он нажмет на спусковой крючок. Она склонила ухо к бабушкиным губам, послушала и сказала:

— Ей нужно в туалет.

— Сочувствую, но она останется там, где сидит.

— Слушайте, — вспылила Кейт, — вы хотите, чтобы весь этот час в комнате стояла невыносимая вонь? И в машине, кстати, тоже. Не знаю, как вы, а я брезглива. Дайте мне ее отвести в уборную. Какую опасность она может представлять?

Он снова задумался на минуту.

— Ладно. Отвяжите ее. Но оставьте дверь открытой. И помните: я за вами наблюдаю.

Ей понадобилось не меньше минуты, чтобы развязать неуклюжие узлы, но наконец тряпки упали, и бабушка стала заваливаться вперед, прямо ей на руки. Кейт подняла ее, удивляясь легкости хрупкого, как у птички, тела. Ласково поддерживая и шепча ей на ухо что-то ободряющее, словно ребенку, она почти понесла ее в уборную. Там, продолжая поддерживать одной рукой, другой спустила ей трусы и посадила на толчок, спиной ощущая, что он стоит, прислонившись к стене коридора менее чем в двух ярдах позади, целясь ей в голову.

— Он убьет нас, — прошептала бабушка.

— Глупости, бабуля. Конечно, он нас не убьет.

Бабушка с нескрываемой ненавистью посмотрела через плечо Кейт.

— Он пил твое виски, — прошипела она, — чертов наглец.

— Я знаю, бабуля. Это не важно. Лучше помолчи. Пока.

— Он нас застрелит, я знаю, — повторила она и вдруг добавила: — Твой отец был полицейским.

Полицейским! Кейт чуть не рассмеялась вслух. Если ей суждено было это вообще узнать, то надо же было, чтобы произошло это именно сейчас и здесь, в такой момент. По-прежнему стараясь прикрывать собой бабушку, она спросила:

— Почему ты мне раньше не сказала?

— Ты никогда не спрашивала. И смысла не было рассказывать. Он погиб еще до твоего рождения в автомобильной катастрофе — преследовал преступника. У него были жена и двое детей. Пенсии полицейского едва хватало на них, не говоря уж о тебе.

— Значит, он так и не узнал?

— Нет. А вдове его зачем было рассказывать? Она ничего не могла бы сделать. Это только добавило бы ей горя и хлопот.

— Значит, меня взвалили на твои плечи. Бедная бабуля. Пользы от меня было мало.

— Ты была нормальным ребенком, не хуже любого другого. Я никогда не считала себя праведницей в отношении тебя. Наоборот, всегда чувствовала свою вину.

— Вину?! Ты?! Почему, Господи помилуй?

— Когда она умерла — твоя мама, — я жалела, что это была не ты.

Значит, вот что крылось в основе их отчуждения. Кейт испытала острый прилив радости. Скрючившейся над унитазом, под дулом пистолета, быть может, в нескольких секундах от смерти, ей хотелось смеяться. Она обняла старушку, помогая той встать, почти положила себе на плечо и натянула ей трусы.

— Ну разумеется, ты жалела. Это же естественно и правильно. Она была твоей дочерью. Ты любила ее. Конечно, ты бы предпочла, чтобы умерла я, если уж одной из нас было суждено умереть. — Сказать: «Было бы лучше, если бы это действительно была я», — она не смогла себя заставить.

— Меня это мучило все годы, — пробормотала бабушка.

— Так пусть больше не мучит. У нас впереди еще много лет.

И тут она услышала его приближающиеся шаги и затылком ощутила его дыхание.

— Выходите оттуда и начинайте готовить еду.

Но Кейт было необходимо задать бабушке еще один вопрос. Она не задавала его более двадцати лет, ей это было даже неинтересно. Но сейчас почему-то стало важно. Не обращая на него никакого внимания, она спросила:

— Моя мать… Она радовалась моему рождению?

— Судя по всему, да. Перед смертью она произнесла: «Сладенькая моя Кейт». Так я тебя и назвала.

Значит, все было вот так просто и прекрасно.

Скрипучий голос нетерпеливо произнес:

— Я сказал, выходите. Волоките ее в кухню. Поставьте стул у двери к стене и привяжите ее. Пока вы готовите, я буду держать пистолет у ее виска.

Она снова сделала, как он велел: подобрала полоски простыни с пола в гостиной, осторожно, стараясь не сделать больно, связала бабушке руки за спиной, сделав узлы настолько слабыми, насколько было можно, не сильно рискуя, и сказала:

— Послушайте, я должна кое-что сделать. Мне нужно позвонить своему приятелю, я ждала его к восьми на ужин.

— Не важно. Пусть приходит. К тому времени нас здесь уже не будет.

— Не важно-то не важно, но, обнаружив квартиру пустой, он заподозрит неладное. Проверит машину. Потом позвонит в Ярд. Надо его нейтрализовать.

— Откуда я знаю, что вы его действительно ждете?

— Его инициалы написаны на дощечке, которая висит на стене у вас за спиной. — Она похвалила себя за то, что в заботах сегодняшнего дня не забыла позвонить Алану и отменить их встречу, но не стерла запись на дощечке. — Понимаете, нам нужно добраться до Чичестера раньше, чем кто-нибудь обнаружит наше исчезновение. Мой приятель не слишком удивится, что я отменяю ужин, — мы все равно с ним страшно поссорились, когда он был здесь в последний раз.

Подумав, он сказал:

— Хорошо. Его имя и телефон?

— Алан Скалли, он работает в теологической библиотеке Хоскинза и еще не ушел с работы. По четвергам он сидит там допоздна.

— Я позвоню из гостиной. Вы станете спиной к стене. Не подходите к телефону, пока я не скажу.

Она проследовала за ним в гостиную. Он кивком велел ей встать у стены слева от двери, сам прошел к телефону, находившемуся в нише мебельной стенки рядом с автоответчиком, стоявшим на стопке справочников. Интересно, позаботится ли он о том, чтобы не оставить отпечатков? — мелькнуло у Кейт в голове. Словно мысль передалась ему, он достал из кармана носовой платок и обернул им трубку.

— Кто ответит, сам Скалли или секретарша?

— В это время — он сам. Он сейчас один у себя в кабинете.

— Будем надеяться. И не пытайтесь ничего предпринять, иначе я убью сначала вас, потом старую ведьму. И уж она умрет не сразу, обещаю. Вы — да, но не она. Сначала я развлекусь: включу электроплиту и прижму ее ладонь к горячей конфорке. Помните об этом, если появится искушение показать свое хитроумие.

Кейт даже сейчас не верила, что он на такое способен. Он был убийцей, но не мучителем. Однако, представив себе нарисованную им картину, она вздрогнула. А вот угроза смерти была достаточно реальной. Он ведь уже убил трех человек. Что ему теперь терять? Конечно, он предпочел бы иметь живую заложницу и шофера в ее лице, а также лишнюю пару рук при выходе в море, но если придется убить, он убьет, надеясь, что успеет сбежать прежде, чем найдут их трупы.

— Ну, диктуйте.

Она назвала номер и с громко бьющимся сердцем наблюдала, как он его набирает. На другом конце провода ответили, должно быть, сразу же, потому что меньше чем через четыре секунды он протянул трубку. Она подошла, взяла ее и начала говорить громко и очень быстро, чтобы не позволить Алану ничего спросить:

— Алан? Это Кейт. Сегодняшний вечер отменяется. Послушай, я устала, у меня был чудовищный день, и мне до чертиков надоело готовить тебе каждый раз, когда мы встречаемся. Не звони мне сегодня, просто, если захочешь, приходи завтра. Может, для разнообразия ты меня куда-нибудь пригласишь? И еще, Алан, ради Бога, не забудь принести мне ту книгу, которую обещал. Шекспира, «Тщетные усилия любви». До завтра. Помни о Шекспире. — Она швырнула трубку на рычаг, поняла, что все это время не дышала, и наконец тихо выдохнула, стараясь, чтобы он не заметил этого вздоха облегчения. Интересно, прозвучала ли ее речь хоть отдаленно правдоподобно? Ей самой она казалась явно фальшивой. Смогла ли она его обмануть? Но в конце концов, он же не знал ни Алана, ни ее. Может, между ними принято так разговаривать.

— Все в порядке. Он не придет.

— Да уж, так будет лучше для него самого.

Он молча показал, чтобы она возвращалась на кухню, и там снова занял позицию рядом с бабушкой, приставив к ее голове пистолет.

— Надеюсь, у вас есть вино?

— Вам это наверняка уже известно. Вы ведь обследовали мой бар.

— Да, обследовал. Будем пить божоле. А виски и полдюжины бутылок кларета возьмем с собой. Чувствую, мне понадобиться выпить, прежде чем я пересеку Канал.

Интересно, насколько он опытный моряк? — подумала Кейт. И что за яхта этот «Мейфлауэр»? Стивен Лампарт рассказывал о ней, но она не могла вспомнить, что именно. И как он может быть уверен, что она заправлена топливом и готова к плаванию? Или он уже перешагнул границы своего сомнительного здравомыслия и находится в плену фантазий, в которых даже ветер всегда дует ему в паруса?

— Ну, вы собираетесь начинать? У нас не так много времени.

Кейт знала, что все ее движения должны быть медленными, обдуманными, спокойными, — любая неосторожность может оказаться роковой.

— Сейчас я достану сковороду со шкафа, — предупредила она. — Потом мне понадобится рубленое мясо и печенка из холодильника, тюбик томатной пасты и приправы из правого шкафа. Хорошо?

— Мне не нужен урок кулинарии. И помните: никаких ножей.

Начав приготовления, она размышляла об Алане. Что он сейчас делает? Что думает? Наверное, с минуту постоял неподвижно, соображая, что случилось, потом решил, что она пьяна, впала в истерику или сошла с ума, и вернулся к своим книгам. Нет, не может быть! Он знает, что ничего подобного с ней случиться не могло, а если бы она и сошла с ума, то вела бы себя совсем иначе. Но и представить себе, что он тут же начал действовать как надо — звонить в Ярд и требовать коммандера Дэлглиша, — тоже невозможно. Скорее всего он поведет себя как-то необычно, как повела бы себя она, заставь ее каталогизировать его библиотеку. Но упоминание «Тщетных усилий любви» было безошибочным. Он поймет, что она пыталась сообщить ему нечто важное и что она действует под принуждением. Не мог он забыть их разговор о Бероуне — лорде свиты. Читает же он газеты и должен знать, как происходят подобные вещи. Алан не может не понимать, в каком мире мы живем. При нормальных обстоятельствах она никогда бы с ним не говорила в таком тоне. Он достаточно хорошо ее знает, чтобы в этом не сомневаться. Впрочем, знает ли? Они были счастливы в постели более двух лет. Ни в ее теле для него, ни в его для нее не было никаких тайн. Но с каких пор это означает, что люди хорошо знают друг друга?

Стоя спиной к стене и не отводя пистолет от бабушкиной головы, Суэйн пристально следил, как она достает из холодильника упаковку мясного фарша, упаковку печени, готовится выкладывать их на сковороду.

— Вы бывали в Калифорнии? — спросил он.

— Нет.

— Это единственное место, где можно жить. Солнце. Океан. Все сверкает. Люди не серые, не испуганные, не полуживые. Впрочем, вам бы не понравилось. Это место не в вашем вкусе.

— Почему же вы туда не вернетесь?

— Не могу себе позволить.

— Из-за стоимости билета или из-за дороговизны жизни?

— Причина в другом. Отчим платит мне за то, чтобы я держался от него подальше. Если вернусь, потеряю денежное содержание.

— А работу разве найти нельзя?

— О, тогда я могу потерять кое-что еще. Тут замешан Сёра моего приемного папочки.

— Картина? Что вы с ней сделали?

— Догадливая. Как вы узнали? Историю искусств в полицейской школе, кажется, не изучают.

— Что вы с ней сделали?

— Несколько раз проткнул ножом. Мне хотелось испортить что-нибудь, чем он дорожит. В сущности, не так уж он ею и дорожил. Ему была важна ее стоимость. Воткнуть нож в мамочку было бы не так действенно, правда?

— А что с вашей матерью?

— О, она держится за моего отчима. Приходится, потому что деньги — у него. В любом случае дети ее никогда особо не заботили, по крайней мере собственные. Барбара была для нее слишком красива, она ее не любила. Боялась, что отчим ее слишком полюбит.

— А вас?

— Меня они оба знать не желают. И никогда не желали. Никто. Ни отчим, ни тот, что был до него. Но они меня узнают. Узнают!

Выложив фарш на сковороду, Кейт начала помешивать его лопаткой. Стараясь сохранять спокойствие в голосе, словно это был самый обычный ужин, а он — самый обычный гость, она сказала:

— Сюда бы нужен лук.

— Забудьте про лук. А где ваша мать?

— Моя мать умерла, а об отце я никогда ничего не знала. Я незаконнорожденная. — Сообщив ему это, она надеялась вызвать у него хоть какие-то человеческие эмоции — любопытство, жалость, презрение, наконец. Не сострадание, конечно, но даже презрение — уже было бы что-то, какой-никакой человеческий отклик. Если она хочет, чтобы они с бабушкой выжили, ей следует установить с ним хоть какие-то отношения, отличные от страха, ненависти, вражды. Но когда он заговорил, в его голосе не было ничего, кроме равнодушной насмешки:

— Ах, так вы из этих? У них у всех клеймо на плече — ублюдки. Как я не догадался? Я вам кое-что расскажу о своем отце. Когда мне было одиннадцать лет, он заставил меня сделать анализ крови. Пришел врач, воткнул мне в руку иглу. Я не мог смотреть, как моя собственная кровь всасывается в шприц. Меня охватил дикий ужас. Он пытался доказать, что я не его сын.

— Чудовищно поступить так с ребенком, — искренне посочувствовала Кейт.

— А он и был чудовищный человек. Но я ему отомстил. А вы поэтому пошли в полицию — чтобы отомстить всем нам?

— Нет, просто чтобы зарабатывать на жизнь.

— Есть же и другие способы. Вы могли бы стать приличной проституткой. Их очень не хватает.

— Проститутки — тот тип женщин, который вам нравится?

— Нет, тот тип, который мне нравится, не так легко доступен — невинные.

— Как Тереза Нолан?

— Значит, вам и это известно? Я ее не убивал. Она сама покончила с собой.

— Потому что вы заставили ее избавиться от ребенка?

— Ну, едва ли она могла рассчитывать вырастить его, не так ли? И как она могла доказать, что это мой ребенок? Вы ведь — все вы — никогда точно не знаете, кто отец. Если Бероун с ней и не спал, то хотел. Клянусь, хотел. Иначе почему бы он бросил меня тогда в реку? Я мог бы столько для него сделать, помочь ему, если бы он мне позволил. Но он не снисходил даже до того, чтобы говорить со мной. Кем он себя возомнил? Он собирался бросить мою сестру — мою сестру! — ради своей унылой шлюхи или ради своего Бога, какая, к черту, разница? Он собирался продать дом, сделать нас бедными и презираемыми. Он унизил меня в присутствии Дайаны. Что ж, не на того напал.

Голос звучал по-прежнему тихо, но Кейт казалось, что он звенит, заполняя все помещение, заряженный гневом и торжеством.

Его можно сейчас спрашивать о чем угодно, он хочет выговориться. Им всегда это нужно. Почти между прочим, выдавливая на сковороду томатную пасту из тюбика и доставая приправы, она спросила:

— Вы знали, что он будет в ризнице. Он бы не ушел из дома, никому не сказав, где его искать, тем более что умирающий мог послать за ним в любую минуту. Вы велели мисс Мэтлок солгать нам, но она знала, где он будет, и сообщила вам.

— Он дал ей номер телефона. Я догадался, что это телефон церкви, но позвонил в справочную. Номер, который они мне дали, совпал с тем, который оставил он.

— А как вы добрались с Камден-Хилл-сквер до церкви? В такси? На машине?

— На велосипеде, на его велосипеде. Взял ключ от гаража в шкафчике у мисс Мэтлок. Холлиуэлл к тому времени уже отбыл, что бы он там ни плел полиции. Свет у него в окнах не горел, и «ровера» не было. Я не стал брать «гольф» Барби — слишком бросается в глаза. А велосипед ничуть не медленнее, к тому же я мог подождать в тени кустов, пока дорога станет свободной, а потом быстро выехать. И я не стал оставлять его у церкви снаружи, где его могли увидеть. Спросил у Пола, можно ли ввести его внутрь и оставить в проходе. Погода была великолепная, так что насчет грязных следов от шин беспокоиться не стоило. Как видите, я все предусмотрел.

— Не все. Вы взяли спички.

— Но я вернул их на место. Спички ничего не доказывают.

— Значит, он впустил вас вместе с велосипедом. Вот это мне кажется странным — то, что он вас впустил.

— Это еще более странно, чем вы думаете. Гораздо более странно. В тот момент я этого не понимал, но теперь понимаю: он знал, что я приду. Он меня ждал.

Кейт содрогнулась от почти суеверного ужаса. Ей хотелось крикнуть: «Но он не мог знать! Это невозможно!» Вместо этого она спросила:

— А Харри Мак? Вам действительно пришлось его убить?

— Разумеется. Ему не повезло, что он туда забрел. Впрочем, бедному придурку так даже лучше. Не жалейте Харри Мака. Я оказал ему любезность.

Повернувшись к нему лицом, Кейт спросила:

— А Дайана Траверс? Ее тоже вы убили?

Он косо усмехнулся и посмотрел куда-то сквозь нее, будто бы вновь переживая тайное удовольствие.

— В этом не было необходимости. Водоросли сделали это за меня. Я просто вошел в воду и наблюдал, как она тонет. Сначала белое пятно рассекало воду, потом пошло ко дну — и ничего не осталось, только жидкая чернота. Я ждал, считая секунды. Вдруг рядом со мной вынырнула рука — только рука, бледная и словно бы отделенная от тела. Вот это было жутко. Вот так. Смотрите — вот так.

Он резко выбросил вперед левую руку со скрюченными пальцами. Кейт заметила натянутые сухожилия под молочно-белой кожей. Она молчала. Медленно расслабив пальцы, он уронил руку и сказал:

— А потом и она исчезла. Я продолжал ждать, отсчитывая секунды, но больше ничего не было, даже ряби на воде.

— И вы поплыли, оставив ее тонуть?

Его глаза не без усилия сосредоточились на ней, и она снова услышала в его голосе заряд ненависти и торжества.

— Она смеялась надо мной. Никто не смеет надо мной смеяться. И никто больше не будет.

— А что вы чувствовали потом, зная, что сделали в ризнице, помня всю эту кровавую бойню?

— Всегда нужна женщина, — не отвечая на ее вопрос, продолжил он, — и у меня под рукой она оказалась. Не такая, какую я бы выбрал сам, но приходится довольствоваться тем, что имеешь. Это тоже было очень предусмотрительно с моей стороны. Я знал, что она никогда не проговорится после того, что между нами было.

— Мисс Мэтлок. Вы использовали ее не раз и по разным поводам.

— Не больше, чем Бероуны. Они считали, что она им безгранично предана. И знаете почему? Потому что они никогда не давали себе труда задаться вопросом, что она должна думать на самом деле. Такая расторопная, такая преданная. Почти член семьи, если не считать того, что она им никогда не являлась. Она их ненавидит. Не осознает этого — пока не осознает по-настоящему, — но она их ненавидит и однажды прозреет. Как я. Эта старая сука леди Урсула… Я видел, что она с трудом сдерживается, чтобы не выдать своего отвращения, когда Ивлин к ней прикасается.

— Ивлин?

— Мэтти. У нее, знаете ли, есть имя. Это они дали ей кличку, как кошке или собаке.

— Если они годами чрезмерно загружали ее работой, почему она не ушла?

— Слишком труслива. Она немного свихнулась, а раз ты побывал в сумасшедшем доме, да еще твой папаша убийца, люди начинают относиться к тебе с подозрением. Они не уверены, что тебе можно доверить их драгоценных отпрысков или позволить хозяйничать на кухне. О, Бероуны использовали ее в хвост и в гриву. Почему только они решили, что ей доставляет удовольствие носиться с этой эгоистичной старухой и обмывать ее обвисшие груди? Господи, не дай мне Бог состариться!

— Вы состаритесь, — пообещала Кейт. — Там, куда вас отправят, о вас будут хорошо заботиться. Здоровое питание, ежедневные упражнения, сон за крепко запертой дверью. Вы доживете до глубокой старости.

Он рассмеялся:

— Но они меня не убьют, правда? Они не могут. И я снова выйду на свободу. Излеченный. Вы удивитесь, как быстро меня вылечат.

— Только не в том случае, если вы убьете офицера полиции.

— Тогда будем надеяться, что мне не придется этого делать. Когда эта штука будет готова? Я хочу поскорее уехать.

— Скоро, — пообещала Кейт. — Уже скоро.

В кухне запахло пряным соусом. Кейт достала банку с макаронами и бросила пригоршню в соус, предварительно поломав. Треск показался неестественно громким. Если Алан позвонил в полицию, подумала она, они должны быть уже здесь, готовятся, наблюдают, прослушивают. Интересно, как они все разыграют? Позвонят и начнут долгий процесс переговоров? Ворвутся внутрь? Наверное, ни то ни другое. Пока не дадут ей знать о своем присутствии, они будут слушать и наблюдать, зная, что рано или поздно он вместе с заложницами выйдет из квартиры. Тогда у них появится наиболее удобный шанс захватить его. Если, конечно, они действительно здесь. Если Алан принял меры.

— Господи, — вдруг сказал он, — какое жалкое место. Неужели вы этого не видите? Вы думаете, оно приличное. Нет, вы считаете, что оно более чем приличное. Вы даже гордитесь им, не так ли? Какой унылый, заурядный, мрачный, консервативный «хороший вкус». Шесть мерзких чашек, висящих на крючочках. Вам ведь больше не нужно, правда? Шесть человек — вполне достаточно. Больше никто не придет, потому что ему не хватит чашки. И в шкафу то же самое. Я заглянул. Я знаю. Всех предметов по шесть штук. Все целенькое. Ни щербинки. Все аккуратно расставлено. Шесть глубоких тарелок, шесть мелких, шесть десертных. Господи, мне достаточно было открыть этот шкаф, чтобы понять, что вы собой представляете. Вам никогда не хотелось прекратить считать посуду и начать жить?

— Если под жизнью вы подразумеваете насилие и хаос, то нет. Этого я достаточно насмотрелась в детстве.

Не отнимая пистолета от головы бабушки, он потянулся левой рукой назад и открыл защелку на дверце шкафа. Потом достал одну за другой мелкие тарелки и поставил их на стол.

— Они выглядят ненастоящими, правда? Кажется, что они не бьются. — Взяв одну тарелку, он грохнул ее о край стола.

Тарелка разломилась точно пополам. Он взял следующую. Кейт спокойно продолжала стряпать, слушая, как бьются одна за другой тарелки. Осколки он аккуратно складывал на столе. Пирамида росла. Каждый удар напоминал пистолетный выстрел. Если полиция действительно здесь, подумала Кейт, если у них есть прослушивающие устройства, они это услышат и постараются идентифицировать звуки. Им тоже может прийти в голову, что здесь стреляют.

— Вам повезло, что снаружи нет легавых. Они бы заинтересовались, что я здесь делаю. Жаль было бы старую суку, если бы они сюда ворвались. Битые тарелки — это не грязь, вот кровь и мозги… Их на столе аккуратно не сложишь.

— Как вам это удалось? — спросила Кейт. — Как вам удалось не насторожить его? Вы ведь должны были войти в комнату полуголым, с бритвой в руке. — Она задала вопрос, чтобы польстить ему, успокоить. Чего она не ожидала, так это его ответа. Он вырвался из него так, как если бы они были любовниками и он наконец получил возможность сделать долгожданное признание:

— Вы ничего не понимаете! Он хотел умереть, чтоб ему сгнить поскорее, хотел! Он практически просил об этом. Он мог попытаться остановить меня, взмолиться, уговорить, затеять драку. Попросить о пощаде. «Нет, пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста!» Все, что я хотел от него услышать, — слово «пожалуйста». Одно-единственное. Смог же священник его произнести. Но Пол Бероун, конечно, нет. Он смотрел на меня с таким презрением. А потом повернулся спиной. Говорю вам, он повернулся ко мне спиной! Когда я вошел, полуобнаженный, с бритвой в руке, мы долго стояли, глядя друг на друга. Он уже знал. Конечно, знал. Но я бы не сделал этого, если бы он не вел себя со мной так, будто я какой-то недочеловек. Я ведь пощадил мальчика. Я умею быть милосердным. Кстати, тот мальчик болен. Если вы выберетесь отсюда живой, сделайте для него что-нибудь, ради Иисуса. Или вам тоже наплевать?

Синие глаза вдруг заблестели. Он плачет, догадалась Кейт. Он действительно плачет. Суэйн плакал безмолвно, ни один мускул не дрогнул на его лице. И у нее похолодела кровь, потому что она поняла: теперь возможно все. Она не испытывала жалости к нему — лишь отстраненное любопытство — и почти не смела дышать, опасаясь, чтобы у него не дрогнула рука, чтобы пистолет, прижатый к бабушкиной голове, не выстрелил. Она видела расширившиеся глаза старушки, остекленевшие так, словно та была уже мертва, ее застывшую от ужаса фигуру. Бабушка боялась даже моргнуть под дулом, больно вдавившимся в беззащитный череп. Но Суэйн взял себя в руки. Издав то ли всхлип, то ли смешок, он сказал:

— Господи Иисусе, ну и глупый, должно быть, вид у меня был: практически голый, в одних брюках, и с бритвой. Он не мог не заметить бритву, я ведь ее не прятал. Он должен был прийти в ужас, предотвратить… Но он знал, зачем я пришел, потому что посмотрел на меня так, словно сказал: «А, это ты. Как странно, что это оказался именно ты». Как будто у меня не было выбора. Как будто я был всего лишь инструментом. Безмозглым. Но у меня был выбор. И у него тоже. Господи, он ведь мог меня остановить. Почему он этого не сделал?!

— Я не знаю, — призналась Кейт. — Не знаю, почему он вас не остановил. — И спросила: — Вы сказали, что пощадили мальчика. Какого мальчика? Вы разговаривали с Дарреном?

Он не ответил. Стоял, уставившись на нее, но не видя, пребывая в своем особом мире. Потом сказал таким холодным, таким зловещим голосом, что она едва узнала его:

— Эта просьба насчет Шекспира… «Тщетные усилия любви». Это был код, да?

На его лице появилась мрачная довольная улыбка, а Кейт подумала: «О Боже, он догадался и радуется своей сообразительности. Теперь у него есть предлог убить нас». Сердце бешено заколотилось, как зверек, кидающийся изнутри на грудную клетку. Но она сумела выговорить вполне спокойно:

— Разумеется, нет. Какой код? Что это вам в голову взбрело?

— Ваш книжный шкаф. Пока вы не пришли, я обследовал вашу квартиру и заглянул в него. Подспорьем для самосовершенствования вашу библиотеку не назовешь — обычный скучный набор, какой люди заводят, чтобы произвести впечатление. Или ваш приятель пытается вас просвещать? Тоже дело. Так или иначе, Шекспир у вас есть.

Едва разомкнув губы, ставшие вдруг сухими и распухшими, она тем не менее твердо произнесла:

— Это не код. Какой может быть код?

— Надеюсь ради вас самой, что это так. Я не собираюсь нервничать, сидя в этой дыре, и дожидаться, пока полиция найдет предлог, чтобы ворваться и убить меня. О, это была бы чистая работа. Никаких неприятных вопросов. Я знаю, как они действуют. Поскольку смертная казнь запрещена, они создают свои отряды ликвидаторов. Со мной это дело не пройдет. Так что молитесь, чтобы мы смогли благополучно уйти отсюда, пока они не явились. Бросайте свою стряпню. Мы уходим.

О Боже, подумала Кейт. Он не шутит. Лучше было ничего не делать, не звонить Алану, как можно скорее убраться из дома и надеяться, что по дороге машина разобьется. Сердце ее на миг замерло, по телу разлился ледяной холод. В комнате, во всей квартире что-то неуловимо изменилось. Что именно, она поняла в следующий момент. Нескончаемый шум машин, доносившийся с улицы хоть и приглушенно, но непрерывно, стих, по Лэдброук-роуд не двигалась ни одна. Полиция перекрыла движение. Началась операция по захвату. Он тоже вот-вот это поймет.

«Я этого не вынесу, — подумала Кейт. — При захвате он ни за что не останется живым. Никто из нас не останется. Он ведь говорил не зря. Как только осознает, что полиция здесь, как только они позвонят, он нас убьет. Я должна отобрать у него пистолет. Немедленно».

— Смотрите, все уже готово, — сказала она. — Можно есть. Это займет всего несколько минут, а то по дороге нам едва ли удастся перекусить.

Помолчав немного, он произнес ледяным голосом:

— Я хочу взглянуть на вашего Шекспира. Принесите его.

Она подцепила вилкой макаронину со сковороды, дрожащей рукой поднесла ко рту и, не оборачиваясь, повторила:

— Почти готово. Послушайте, я занята. Почему бы вам не взять его самому? Вы же знаете, где он стоит.

— Пойдите и принесите, если не хотите избавиться от этой старой кошелки.

— Ладно.

Сейчас или никогда.

Уняв дрожь в руках, она левой рукой расстегнула две верхние пуговицы на блузке, словно в кухне вдруг стало слишком жарко. Прямо перед ней на разделочной доске лежал кусок печенки, завернутый в окровавленную бумагу. Она погрузила в него пальцы, потерла и помяла, измазав руки в крови. Это было делом нескольких секунд, не более. Потом быстрым движением яростно схватила себя окровавленной рукой за горло, резко развернулась — глаза у нее были широко раскрыты, голова откинута назад — и швырнула вперед покрытый сгустками свернувшейся крови ком. В его глазах даже не успел отразиться ужас, он лишь судорожно вдохнул, словно всхлипнул, а она уже бросилась на него, и они вместе рухнули на пол. Кейт услышала, как с лязгом упал оброненный им пистолет, потом — глухой удар, когда он рикошетом отскочил от двери.

Суэйн был хорошо натренирован. Он оказался таким же отличным бойцом, как она сама, и таким же отчаянным. И он был силен, гораздо сильнее, чем она ожидала. Как-то конвульсивно дернувшись, он оказался на ней сверху, лицом к лицу, свирепый, как насильник, от его грубого дыхания у нее скребло в горле. Она всадила колено ему в пах, услышала, как он взвыл от боли, оторвала его руки от своего горла и стала шарить рукой по полу в поисках пистолета. Но в следующий момент сама закричала от боли — он вдавил большие пальцы ей в глазницы. Сцепившись, они оба отчаянно пытались дотянуться до пистолета. Но Кейт ничего не видела. Перед глазами у нее плясали звезды разноцветной боли, и оружие нащупала его правая рука.

Выстрел сотряс воздух, как мощный взрыв. Когда раздался второй взрыв — входная дверь распахнулась. Кейт смутно увидела мечущиеся контуры мужских фигур, потом они остановились, возвышаясь над ней подобно темным колоссам с вытянутыми руками, сжимавшими оружие. Кто-то помог ей встать. Раздавались крики, команды, стоны. А затем она увидела в дверях Дэлглиша, который направлялся к ней, неторопливо, целеустремленно, как в замедленной съемке, окликая ее по имени, стараясь заставить ее сосредоточить взгляд только на нем. Но она все же повернулась и посмотрела на бабушку. В провалившихся глазах все еще был запечатлен нечеловеческий страх. Волосы по-прежнему свисали разноцветными космами из-под марлевой повязки. Но больше ничего не было. Ничего. Нижняя часть лица была полностью снесена. Привязанная собственными руками Кейт к стулу разорванными простынями, она даже не могла упасть. В ту секунду, которую Кейт только и смогла выдержать это зрелище, ей показалось, что бабушка смотрит на нее с печальным, укоризненным удивлением. Кейт дико зарыдала, уткнувшись в грудь Дэлглиша, пачкая окровавленными руками его пиджак, и услышала, как он шепчет:

— Все хорошо, Кейт. Все хорошо. Все хорошо.

Но все не было хорошо. Никогда не было. И никогда не будет.

Он стоял, крепко обнимая ее за плечи, посреди шума схватки и громких мужских голосов, отдававших команды. Потом она отстранилась от него, стараясь взять себя в руки, и поверх его плеча увидела горящие, торжествующие глаза Суэйна. Он был в наручниках. Какой-то неизвестный ей офицер тащил его из комнаты, но он оборачивался, стараясь поймать именно ее взгляд, как будто, кроме нее, здесь никого больше не было. Уже на пороге он резко дернул головой в направлении бабушкиного тела и сказал:

— Ну что ж, вот вы от нее и освободились. Не хотите поблагодарить меня?

Книга седьмая