Несколько преждевременно. Увы — не исправить.
Возле переднего возка вдруг начался крик, визг, какая-то возня.
Салман, что-то говоривший в занавешенную кошмой дверь возка, вдруг рявкнул, всунулся туда и выдернул, держа за грудки, какую-то бабу. Бросил её ничком в снег. Боец, стоявший рядом, наступил бабе на спину, стянул ремнём локти на спине.
Стоявший на коленях у соседнего возка слуга вдруг вскочил, выдернул ножик засапожный и… и лёг: верховой в трёх шагах толкнул коня, прыжок и палаш разрубил голову «вскакуну». Хорошо гридень бьёт, по уставу, «с проворотом». Бедняга ещё не успел упасть, а половинка его черепушки, разбрызгивая в полёте мозги, отлетела в снег. Почти под нос той бабы, которая и со связанными руками пыталась подняться. Та так и замерла на коленях.
Потом, заметив рядом здоровенные копыта-тарелки моего Сивки потрясенно посмотрела на них, подняла голову.
Немолода, лет тридцать, чистое белое правильное лицо, рот приоткрыт и видны зубы, вроде — целые, хотя бы передние. Глаза большие, с зеленью. И это всё, что можно сказать о русской женщине зимой. Цвет волос? — а фиг его знает. Нижний белый платок-повойник завязан плотно: ни локона снаружи. Верхний от рывков перекошен, сполз. А платок-то хорош. Снежно-белый палантин козьей шерсти тонкой работы. Я такой как-то Трифе дарил. Гречанка, типа, мёрзнет.
Женщина перевела взгляд с моего лица на лицо Жиздора в моей руке. Лицо её начало кривиться, зубы сжались, губы начали дрожать. Она начала скулить. Всё громче.
Я автоматом встряхнул голову, с неё снова упали капли крови.
Когда ж оно всё вытечет? Вроде не такая уж большая. Представляете, какая здоровенная лужа натекла с той головы, которая «Бой Руслана с головой»? — Целое озеро.
Подвывая всё громче, женщина попыталась подползти на коленях к упавшим на снег кровавым каплям. Вновь, как Жиздор несколько минут назад, наступила на одежду, ткнулась лицом в снег, вскинула голову, пытаясь подняться, дотянуться до этой «грозди рябины на снегу».
Гридень фыркнул и снова поставил ей сапог на спину.
— Кто такая?
— Княгиня. Баба евоная (гридень кивнул на голову в моей руке). Упрямая такая. Живенькая. Всё елозит. Покамест — под сапогом. Ни чё, наелозится под чем другим — утишится. Ноныча — не как давеча. Откняжилась. Робе-то полонённой не сильно гонор являть. До плёточки, не далее.
Ё! А я и не подумал. Полон — рабы. Имущество победителя. Двуногая скотинка. Как, к примеру, захваченные кони. Хочу — верхом езжу, хочу — собакам на мясо пущу, хочу — подручному подарю.
Я-то у себя привык, что пленные, переселенцы, принужденные и добровольные… — общественное достояние. Общенародное. Труд. резерв. Гос. имущество. Каждая категория — со своим набором продуманных, прописанных ограничений. Направленных на решение трёх задач: обеспечение порядка, общественно-полезный труд, трансформация индивидуума в полноценного гражданина, стрелочника.
У меня, например, полонян под кнут не вывешивают. Зачем? Нормальному человеку мозги вправляются словом, примером, трудом. Для безобразников, лодырей, тупиц есть Христодул. Вот там — «да». Богу — богово, кесарю — кесарево, а дураку — плети.
Уточню во избежание: мои игры в «рабовладельческом» поле, с той же Ростиславой, например, имеют характер психологический. «Рабство» — табличка лишь на одной из дверей в подвалы «доминирования». Есть и другие входы. «Вера», например.
Такие экзерцисы работают только потому, что у моих объектов есть вот это, «с молоком матери» впитанное, понимание доли раба. Опыт пребывания в таком статусе, стереотипов поведения, границ допустимости. «Опыт», если не свой собственный, то многих в своём близком окружении.
Часто с первого вздоха, первого взгляда в жизни: кормилица — раба. За неё двойная рабская вира: 12 гривен. Это — если чужую убить. Если свою… По «Русской Правде» хозяин ограничен только в одном: при убийстве своего раба спьяну — вира одна гривна. А остальное… Хоть с кашей ешь, хоть на хлеб намазывай. Просто по своей рабовладельческой дурости. Самодурости.
Эти люди становятся рабами и рабынями не потому, что я такой «крутой доминатор», а потому что они к этому готовы. «Почва душ» вспахана и удобрена. Давно, всегда. Мои слова и фокусы ложатся в ждущие этого сева «борозды». И дают устойчивые всходы. С питекантропами или папуасами так не прошло бы.
Эта толпа людей… Граждан, россиян… Холопов. Моих. Включая Великую Княгиню.
Уточню: ни граждан, ни россиян здесь нет. Ни в этом полоне, ни вообще на «Святой Руси». Только — холопы.
Забавно. Это открывает возможности… и создаёт проблемы.
Я не про холопство вообще, а про конкретную бабенцию. Если кто не понял.
— Подними её.
Гридень убрал ногу, ухватив женщину за локти, вздёрнул на колени. Она беспорядочно смаргивала, трясла головой, налипший на лицо снег мешал смотреть.
— А сын её где?
Гапа говорила: «побежит с семейством». Должны быть дети. Один или два сына.
Почти сразу после моих слов от второго возка донёсся крик. С другой стороны, что ближе к осиннику, из возка выскочил мальчишка. Метнулся к кустам. Верховой, проезжавшийся по той стороне обоза, толкнул коня, два скока и нагайка с маху легла мальчишке по плечам. Тот взвизгнул и ткнулся носом в снег. Гридень свесился с седла, оплёл той же ногайкой ногу упавшего и потащил к нам.
Мужика, крикнувшего «беги!» и кинувшегося, со связанными руками, головой вперёд на ближайшего гридня, уже сбили с ног, уложили лицом в снег, один из моих вытащил палаш и оглянулся. Я поморщился, мотнул головой. Мужика подтащили.
Ещё один… типичный. Светловолосый, бородатый. Пожалуй, сверстник Жиздора. Чуть выше ростом, чуть тоньше лицом.
— Как звать?
Молчит зло.
— Торопишься умереть безымянным?
— Боброком его зовут, Димитрием величают. Кормилец он. Младшего княжича наставник, как княжич Роман в Новагород ушёл. Да не тяни ты руки-то, ирод!
Пожилая толстая женщина (служанка? нянька?), которой молодой смущающийся гридень затягивал путы на локтях, вставила свои «пять копеек». И, попутно, ввела меня в ступор.
— Димитрий? А отца Михаилом зовут?
— Ну. Вели не мучить княжича!
Мальчишку вытащили на эту сторону саней, перевернули вверх головой, слегка отряхнули набившийся под одежду при буксировании снег, явно ещё не очухавшегося, норовящего завалиться на сторону, поставили на колени, принялись стягивать локотки.
Да фиг ли мне с того княжича?! Таких-то много, а Дмитрий Михайлович Боброк Волынец в русской истории один.
Опытнейший полководец, «умственный отец» Куликовской битвы. Единственный из там-тогдашнего высшего комсостава, имевший опыт больших полевых битв с татарами. Дмитрий Донской обеспечивал политическую и мобилизационную подготовку. А вот военное планирование операции, первый, после Батыя, выход русских ратей в Степь, определение точки, мимо которой Мамаю не пройти — от другого Дмитрия, от Боброка. Как и пятичасовое ожидание Засадного полка.
Видеть, как гибнут твои боевые товарищи, как падают, исчезают в конных толпах басурман русские знамёна, как захватили и сам княжеский стяг, зарубили человека в княжеских доспехах под ним… Терпеть. Ждать.
Крепкий был мужик. И умный, и крепкий.
Не зря в «Сказании о Мамаевом побоище» Боброк работает ещё и чародеем-предсказателем: Донской просит его определить по приметам исход завтрашней битвы, землю послушать.
…И сниде с коня и приниче к земли десным ухом на долг час. Въстав, и пониче и въздохну от сердца. И рече князь великий: «Что есть, брате Дмитрей?» Он же млъчаше и не хотя сказати ему, князь же великий много нуди его. Он же рече: «Едина бо ти на плъзу, а другая же — скръбна. Слышах землю плачущуся надвое: едина бо сь страна, аки некаа жена, напрасно плачущися о чадех своих еллиньскым гласом, другаа же страна, аки некаа девица, единою възопи велми плачевным гласом, аки в свирель некую, жалостно слышати велми. Аз же преже сего множество теми приметами боев искусих, сего ради ныне надеюся Милости Божиа — молитвою Святых страстотръпец Бориса и Глеба, сродников ваших, и прочих Чюдотворцов, русскых поборников, аз чаю победы поганых татар. А твоего христолюбиваго въиньства много падеть, нъ обаче твой връх, твоа слава будеть».
И не то важно, что «предсказание» верно, и не то — слушал он землю или нет, а то, что молва народная приписала ему такое волшебное умение.
— А имение твой на речке Бобёрке?
— Нету у меня имения. Служилый я.
— А жена есть?
— Нету! Да что ты всё выспрашиваешь! Коли твой верх, так и казни по зверству твоему. Ты же «Зверь». Или соврали шиши твои?
Прозвище моё для остальных полонян — новость. Даже и княгиня очнулась, начала по сторонам оглядываться.
Точно — похож. На Боброка с Куликовского поля: узнал больше, раньше других.
— Не соврали. Зверь. Но не дикий, а лютый. Просто так — людей не режу. Но коли дашь причину — не замедлю.
Поднял голову Жиздора на уровень своих глаз, посмотрел в мёртвые зрачки. Надо бы веки закрыть. И мешок бы, а то таскать неудобно. Повторил в лицо покойнику:
— Я — не замедлю, ты — не избегнешь.
Подъехал, наконец, Охрим, подал ковровый мешок. Аккуратно опустил, отдал. Боброк, как и другие, полоняне и бойцы, смотрит неотрывно.
Ещё бы: чтобы главу Великого Князя в мешок клали — раз в жизни увидеть можно. Да и то — весьма не во всякой жизни. До сей поры — ни в одной.
— Ты, Боброк, запомни. Останешься жив — женись. Сына по отцу Михаилом назови. Славный род пойдёт. Мда… А коли дурак — то нет.
Я тронул коня дальше.
Ну что, из трёх гипотез о происхождении героя Куликовской битвы — от Гедиминовичей, Рюриковичей и местных волынских князей, верной следует признать ни одну? — Не-а. Может, это не тот Боброк. И имения нет, и речка может быть не та — мало ли одинаковых топонимов на Руси? Я вот сегодня за это невиновного человека чуть не казнил.