Присутствие необычайного
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
ПЕРВАЯ ГЛАВА
Померк короткий зимний день, и зажглось электричество, когда подсудимому Хлебникову было дано последнее слово. Он долго не начинал, глядя поверх голов судей, рассматривая, казалось, темное пятнышко на тускло-голубой стене за высокими деревянными спинками судейских кресел, — все собравшиеся в этом небольшом зале суда молча ждали. Наконец отчетливым, но лишенным выражения голосом повторил свое признание, сделанное в начале слушания.
— Убил… да, я… виновен — убил.
И опять умолк, как бы соображая, надо ли что-нибудь добавить, — подросток по виду, в изношенной курточке на молнии, слишком просторной для него — исхудал за время заключения. В зале стояла тишина — публика, набившаяся до отказа, ждала чего-то еще, быть может, самого главного. И, поняв это, Хлебников с сожалением повел плечами, мол: «Чего не могу, того не могу». Но затем спохватился и повернулся к своему адвокату:
— Простите, что понапрасну хлопотали… А я всегда буду помнить… спасибо. — Он слабо улыбнулся и, опустившись на скамью, с облегчением вздохнул: вот и это осталось позади — так называемое последнее слово.
Можно было подумать, что в продолжение всего суда Хлебников не чувствовал интереса к тому, что совершалось, — более важная, далекая мысль владела им. И как ее отражение, неопределенная улыбка блуждала по его лицу. Не меняя подолгу позы, не шевелясь, он прямо сидел на скамье за дощатым барьерчиком между двумя конвоирами, сложив симметрично на коленях большие, тощие в запястьях руки. Когда к нему обращались, он чуть медлил, отвлекаясь от своего раздумья, прежде чем встать для ответа. И он упорно не поворачивался к публике, словно не знал или не хотел знать о ее присутствии, не слышал ее дыхания, кашля, шарканья, шепотка. Он только послушно выполнял то, что требовалось по установленному порядку: терпеливо служил одной форме, не придавая ей большого значения. Изредка он отдыхал, закрывая глаза, — светлые реснички смыкались, голова откидывалась.
Николай Георгиевич Уланов, писатель, сидевший в одном из передних рядов, подумал, что нелегко давалось убийце его насильственное безразличие, а может, и ненасильственное? Чему он улыбался, убийца? Могло быть и так, что здесь вообще не было убийцы?.. Происходило что-то трудноосмыслимое… В суд Николай Георгиевич пришел по телефонному звонку своего давнишнего приятеля-адвоката, которому, было поручено это незаурядное дело, — тот как бы «угостил» им Уланова… И Николай Георгиевич не сожалел о потраченном времени. Оказалось, что он немного, правда совсем немного, знал обвиняемого, раза два-три случайно встречался с этим пареньком, Сашей Хлебниковым, и, несмотря на краткость встреч, вынес о нем самое доброе впечатление… В сочинении, над которым работал ныне Николай Георгиевич, было много молодежи, и он жадно искал вокруг себя то, что могло обогатить его знание племени «младого, незнакомого». Кажется, в данном случае он мог рассчитывать на богатый жизненный материал…
Не уделил обвиняемый особого внимания и показаниям свидетелей, в общем-то благоприятным для него. Товарищи по цеху говорили о нем как об участливом друге, щедром и бескорыстном в житейских затруднениях. А чудачества, водившиеся за ним, были вполне безобидными, если не свидетельствовали в его пользу. Его бригадир — седой, в теплом шарфе на шее, разволновавшись перед судейским столом, прокричал: «Все чего-то большего хотел, большего… диспуты устраивал на разные темы. Общественник был». И добавил: «Зимой ходил без головного убора, в одной болонье, грудь нараспашку. Я ему говорю: «Когда ты себе пальто справишь?» А Сашка смеется… Чересчур простоват был: то одному даст без отдачи, то другому… домой тоже посылал».
Хлебников и это пропустил мимо ушей. И только когда адвокат, с разрешения судьи, прочитал вслух характеристику, выданную его подзащитному цеховым комсомольским бюро, Хлебников едва не потерял самообладания. Комсомольцы писали: «Убедительно просим советский суд разобраться. Тяжело поверить, что наш товарищ, член бюро, передовик производства, наш, можно сказать, родной брат…» и дальше в таком же духе — письмо суду было длинное. Хлебников зажмурился, отклонился, как в ожидании удара, и все заметили: лицо его стало белеть, мертветь, так что отчетливо выступила мелкая рябь веснушек на вздернутом носу, на щеках. В зале народ отозвался общим движением: заскрипели стулья, люди приподнимались, вытягивали шеи, вставали в полный рост — многие здесь знали Хлебникова… «Ой, дайте ему воды!» — выделился женский голос. Но Хлебников превозмог свою слабость, выпрямился и даже не повел на публику взглядом.
Непонятно отнесся он и к речи прокурора. Тот молодым звучным баритоном, обращаясь то к суду, то к публике и не глядя на подсудимого, точно Хлебникова не было здесь, обстоятельно, в подробностях описал жестокое убийство — в семейной обстановке, за ужином, на глазах у жены убитого: преступник пришел в гости к своей жертве. Далее прокурор сказал, что убитый — сорокадвухлетний, еще в расцвете сил — был единственным кормильцем в семье, оставил потрясенную, тяжело заболевшую жену, малолетнюю дочь. А Хлебников все разглядывал упрямо пятнышко на стене, изредка кивая низко стриженной, с русо-рыжеватым отливом головой, будто соглашаясь. Создалось в какой-то момент впечатление, что истинный злодей и вправду не присутствовал на суде, что шло заочное слушание дела и что, во всяком случае, им не мог быть этот паренек с ребячьими веснушками, с плюшевой макушкой, только что не подросток, с очень светлыми — радужка почти сливалась с белком — прозрачными глазами.
Прокурор, не находя смягчающих обстоятельств, потребовал для Хлебникова высшего по предъявленной ему статье наказания — в зале стояла глухая, ни шороха, ни вздоха, словно бы обретшая плотность тишина — многолетнего строгого заключения. Лишь теперь прокурор прямо посмотрел на обвиняемого; Хлебников тоже повернулся к нему, они встретились взглядами… И на розовом, по-молодому разгоряченном лице прокурора — он впервые выступал по такому серьезному делу, тщательно готовился к выступлению — промелькнуло спрашивающее выражение: он словно советовался с обвиняемым, правильно ли отмерил ему возмездие? Вопрос длился всего мгновение, и, усилив свой баритон, подавляя неуверенность в себе, прокурор звучно проговорил:
— Подсудимый должен благодарить гуманность наших законов — его преступление слишком велико.
Хлебников покивал, соглашаясь и с этим.
Прокурор сел, стал перебирать свои бумаги и — не удержался — кинул взгляд в публику.
…Председатель суда устал за день заседания, часто снимал очки, потирал переносицу, покрасневшие глаза. Председатель приближался уже к пенсионному рубежу; по утрам, выспавшись, он противился мысли о «заслуженном отдыхе», к концу дня смирялся с нею. И он почувствовал невольную благодарность к подсудимому за его короткое последнее слово, но потом раздражился. Дело Хлебникова оказывалось совсем не таким простым, как сперва представлялось: бесспорные улики, согласные показания свидетелей, безоговорочное признание самого обвиняемого… А вот мотивы преступления, что имело особую важность в связи с его тяжестью, оставались недостаточно выясненными — да что там недостаточно! — просто нераскрытыми. Хлебников и в суде, и на предварительном следствии на вопрос, что толкнуло его на убийство, отвечал с неохотой, а точнее — отделывался от почему-то трудного для него вопроса.
— Поругались мы… — твердил он одно и то же. — Выпили и заспорили, слово за слово… Крепко поругались. А с чего началось, я уж не припомню точно: кажется, насчет футбола поспорили: он за «Спартак» болел, я за «Крылышки». С мелочи, в общем.
— Убили человека и не помните, за что, — сказал председатель.
— Выпили мы чересчур… А жена его в это время вышла на кухню. Ну и… Все помутилось у меня… Нет, не припоминаю.
Хлебников пожимал плечами, словно и сам удивлялся, как такое могло случиться; большого сожаления он, однако, не высказывал. И несмотря на всю ужасающую очевидность совершившегося — убитый был зарублен кухонным топориком, — а может быть, как раз вследствие этой очевидности, судья внутренне не соглашался с тем, что Хлебников только недоумевал. Самый его облик простоватого деревенского паренька, этот ясный, прозрачный взгляд мешали судье поверить, что перед ним бесчувственный убийца.
— Вы пришли в гости?.. Так?.. Вы были давно знакомы… Какие у вас были отношения с этим семейством? С покойным гражданином Сутеевым, с его женой Катериной Егоровной? — спросил судья.
— Мы с Катериной Егоровной с одного села, — ответил Хлебников.
— Вы хорошо знали эту женщину?
— Ну как же — с одного села.
— Через нее вы и с мужем познакомились?
— Через нее.
— Вам было известно, что Катерина Егоровна Сутеева имеет судимость, отбывала заключение?
— Было известно.
— Так какие же отношения сложились у вас с этим семейством?
— Нормальные, — сказал Хлебников.
Он явно предпочитал уклончивые ответы и вообще старался говорить как можно короче; сбить его с этой позиции не удавалось. Раздражала судью и его готовность к тяжелейшему приговору: подсудимый в свои без малого девятнадцать лет полностью уже отвечал перед законом и, конечно, понимал это. Однако он никак не защищался, а, наоборот, сам покорно шел навстречу наказанию. Казалось, он даже стремился пострадать, в духе старых песен о разбойниках.
Председатель, в свою очередь, понимал, что невыясненность мотивов преступления — это в значительной мере судейский, «производственный брак». И, как всякий брак, он мог иметь разнообразные неприятные последствия: во-первых, чисто служебного характера; во-вторых, привести к тому, что называлось судебной ошибкой. Такие ошибки случались, увы, на памяти председателя и в его собственной долгой службе.