— А ты и сам не знаешь, зачем… Зверь — он, правильно, когда сытый, первый не нападет. Человек — тот как раз наоборот… У человека от сытости фантазии разыгрываются. Ты вот про себя что знаешь? Ты свою анкету знаешь: где родился, где учился, кто родители. А что за ней, за анкетой?..
— Послушаешь вас — человек хуже зверя, — сказал улыбающийся парень.
— А ты что думаешь? Человек опаснее. — Шаркая глубокими галошами, старик подошел ближе — шуба на нем раскрылась, и едко пахнуло лекарствами. — Детишки куклы свои потрошат — видал? — порют ихние животики, интересуются, что внутри, удовольствие получают. А подрастут, тоже — ножичком ли, топориком… Случается, и без какой причины, вроде тоже из интереса.
Поплевав на зашипевший окурок, он смял его коричневыми от табака, грубыми пальцами.
— Говоришь, ты Хлебникова этого, как себя, знаешь. А я вот нагляделся на людей, и я так скажу… — Непонятный старик утишил голос и наклонился к ребятам, обдавая их своим аптечным запахом. — Человек — существо неожиданное. Он при случае такое может выкинуть! Этот ваш Хлебников — он тоже…
— Что тоже? — резко спросил парень с ушанкой. — Вы, папаша, об чем понятия не имеете, — не говорите.
— А я имею, — сказал старик. — Я и таких повидал… Хлебников к себе безжалостный, а такие самые опасные. Из праведников он, а от них — упаси господь! Не помилуют.
И, почему-то оглянувшись, словно остерегаясь чего-то, он спросил:
— Ты про фанатиков слыхал?
— Ну, слыхал.
— Фанатик сам на казнь не пойдет, а кого лично осудит… — Старик надвигался, темный, большой, как гора, стало слышно его хрипящее дыхание, — того собственноручно. И глазом не моргнет. Понял? А ты говоришь, что знаешь его… Ты и себя толком не знаешь.
— Зато про вас я знаю точно. — Парень наконец озлился. — Вы отсюда прямиком в пивной бар.
— Угадал, дьяволенок! — Старик несколько оживился. — И тебя приглашаю… Я оригинальный случай расскажу. Месяц назад или поболе тоже слушалось дело. Не убийство, не грабеж — шантаж. И тоже случай с фантазией… А павильон тут недалеко, полторы остановки.
— Вот и топайте, папаша! — Парень отер ушанкой свое крупное, лобастое лицо; он вспотел от не покидавшего его волнения.
— Да тут близко, — сказал старик. — А вы все посмеетесь. Я вам и про себя целый роман могу, я ведь тоже молодой был, у меня тоже фантазия играла. Теперь я, конечно, свое отыграл… А факты я знаю исключительные.
Кажется, неприятный старик нуждался в общении — каком угодно. Но ребятам, слушавшим его, становилось все более тягостно — может быть, и не обманывал их этот злой прорицатель?.. И если до сих пор в их мире не случалось ничего загадочного, если их конфликты, с чужими ли парнями, с мастером ли, легко и просто объяснялись, то сейчас их словно бы обвевало холодом из другого, еще неизвестного им мира. И, может быть, вправду в том мире даже себе самому не следовало до конца верить?
— Неинтересны нам ваши факты, — сказал парень с неподвижной улыбкой.
— Я вам пиво поставлю, хлопцы! Чего вы? — Старик уже упрашивал их. — Может, и гражданочка с нами? Посидим культурно, за скатеркой…
Он тоже, как видно, страшился, но не сомнений, а одиночества.
— Ну, хватит, — сказала, как отдала приказ, девушка в беличьей шубке. — Наслушались…
Она резко повернулась, перешла на другую сторону коридора, и парни кучкой последовали за нею. Старик поглядел им вслед, достал коробку «Казбека», закурил, крохотный огонек блеснул в узких пещерках его глазниц. И, тяжело возя огромными галошами по грязному полу — тощий, черный, плоский, как тень, в своей длинной, до пят, шубе, — он двинулся искать других собеседников.
Адвокат собрал бумаги с маленького предоставленного ему столика, сунул их в разбухший, как мешок, портфель и повернулся к Хлебникову.
— Однако же вы… — он сдержался и не закончил. — А благодарить меня не за что, вы сами собой распорядились.
У адвоката были свои причины и для неудовольствия, и для беспокойства. Взявшись за дело Хлебникова без охоты, по назначению, он, познакомившись с подзащитным ближе, почувствовал к юному убийце невольную, смешанную с интересом симпатию — и это при всем своем профессиональном скептицизме. Странный убийца привлекал к себе многими, можно бы сказать необычными, чертами. Он вовсе не показался адвокату душевно грубым, агрессивным, хотя и выказывал неуступчивость характера. А главное и самое удивительное заключалось в том, что он, на взгляд многоопытного, повидавшего людей юриста, сохранил нравственную наивность — он твердо знал, что хорошо и что плохо, в то время как сам юрист давно уже избегал категорических оценок. Мало того, хорошее в представлении Хлебникова часто не совпадало с житейски популярным представлением о хорошем, как и плохое — с обывательски принятым. Паренек был разнообразно начитан, любил стихи, может быть, сам писал и в современной поэзии ориентировался много лучше, чем его адвокат. В иные минуты, когда их беседы в следственном изоляторе сбивались ненароком на что-либо стороннее, далекое от уголовного дела, познакомившего их, Хлебников оживлялся, становился словоохотливым. И вскоре со странной легкостью забывал, где он и что привело его сюда… Убийца, которому будущее не сулило ничего доброго, огорошил своего адвоката, заговорив о будущем, добром для всех людей, Он, как выяснилось, много думал об этой счастливой поре и пришел к выводу, что наиважнейшее: чем, какой идеей живет человек? Тут же Хлебников принялся рассуждать, как бедна и опасна бездуховная жизнь и как славно жизнь устроится, когда все человечество проникнется высокими идеалами, — а ведь на его руках была кровь!.. Здесь, в этих глухих стенах старых Бутырок, пропахших еще в прошлом веке неистребимым кислым запахом тюремных щей, он оберегал свою надежду на великодушное человечество. И, на взгляд адвоката, это было и неожиданно в его положении, и глуповато, если не сказать сильнее. Но отказать Хлебникову в искренности адвокат не мог.
В следственной комнатке, смахивавшей на дешевый номер провинциальной гостиницы — выцветшие портьеры с помпончиками, пропыленный диван, два стула и простой еловый стол, куда приводили Хлебникова на свидание с адвокатом, прозвучали впервые, вероятно, имена величайших мечтателей — Кампанеллы и Фурье. Хлебников читал и «Город Солнца» и «Теорию четырех движений и всеобщих судеб», читал он и «Что делать?» Чернышевского. Он вспомнил эти книги, отвечая на расспросы о себе, своем быте. И он заявил, что быт, вещи, потребительский интерес забрали слишком большую власть над людьми, что он лично приветствовал бы максимально возможное освобождение человечества от этой власти. Вместе с тем он, Хлебников, не согласен с Фурье как раз в вопросах семьи и брака.
— Ошибка Фурье в чем? — рассуждал этот молоденький уголовник. — Фурье здорово интересно пишет о скуке в разобщенных семействах. Так он выражается… Но он многого не учитывает. Бывает же и настоящее чувство, бывает же! — Хлебников даже изволновался, серая кожа на его лице зарозовела. — Любовь с большой буквы — бывает же! И люди жертвуют всем ради любви, и никакой быт для них тогда не важен.
Адвокат, позабывший в свою очередь, что перед ним убийца, незаметно втянулся в разговор.
— Как вы себе представляете освобождение от быта? — спросил он. — Вам ведь тоже необходима и крыша над головой, и прилично приготовленный обед, и чистое белье, и хороший костюм. Все это — быт, быт! У вас, наверно, есть девушка, которая вам нравится, с которой вы ходили в кино, на танцы.
— На танцы — редко, но ходил, — прямодушно ответил Хлебников.
— Ну вот видите… И, наверное, вы ко дню рождения вашей подруги или к Восьмому марта что-нибудь ей дарили — цветы, духи.
— Мы к Восьмому марта всем нашим женщинам в цехе делали подарки, — сказал Хлебников. — Разные, соответственно возрасту.
— А ведь это тоже быт… Праздники — тоже быт. И что можно возразить против того, что молодые люди, поженившись, устраивают себе квартирку по своему вкусу, оклеивают новыми обоями и всякое такое… покупают холодильник, разные предметы семейного обихода, тазики, кастрюльки…
— Нет, конечно, ничего нельзя возразить, наоборот, порадоваться можно, — сказал Хлебников со всей примечательной для него серьезной искренностью, — я сам помогал Пете Осокину, есть у нас такой в бригаде, ремонтировать его двухкомнатную. Жена Пети в родильном была, ну, а мы расстарались, и точно — оклеили новыми обоями.
— А вы говорите, надо освобождаться от быта…
Хлебников помедлил, в глубине его больших прозрачных глаз прошла тень какой-то интенсивной, азартной мысли.
— От засилия быта, всех этих мелочей — надо! Человек должен быть свободен для больших дел…
— Не все мы — для больших… Кому-то надо и маленькими заниматься, — сказал адвокат.
— Нет, гражданин адвокат! Не согласен… — решительно возразил Хлебников, — как посмотреть на маленькие дела? Вот, к примеру, постовой милиционер, который своей полосатой палочкой распоряжается… Большое дело делает или маленькое? А вот академик, который всех мотыльков и всех бабочек в лицо знает, и где живут, и сколько живут, — он, академик, с его точки зрения, занят важным делом. Ему почет, ему звание Героя, Золотая Звезда. А постовой милиционер зазевается, и бац! — труп на асфальте. Кто же из них двоих делает маленькое дело? Я так считаю, что нет маленьких дел. И какое бы оно ни было маленькое, на наш взгляд, но если человек вкладывает в него всего себя, если заботится, если переживает, он делает большое дело… По отдаче силы надо различать, большое дело делает или маленькое… Могу привести пример из нашего производства… Мы изготовляем, между прочим, такую хитрую машинку: чулочно-вязальный автомат… Уж давно освоили его, выпускаем на весь Советский Союз, получали благодарности — словом, делали большое дело. А сейчас сбой произошел, не скажу, в чем причина, в нашей плохой работе, должно быть, — даем много брака, чиним, возимся, не можем войти в норму. Словом, маленькое дело делаем.