— Завтра в баньку схожу.
Перешли по мостику речку Таракановку.
— Сколько ты отца моего не видел, Саня?
— Полгода, Алька. — Виновато признался Александр.
— Ты только не пугайся. Он очень изменился.
— Господи, ну почему так? Ведь он был здоров как бык!
— Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Он ведь все про себя понимает.
Пришли. Перед дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы и обернулся к Алику. Тот кивнул — порядок.
Иван Павлович, маленький, сухонький лежал на диване и улыбался им.
— Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр.
Он отодвинул книгу, очки и осторожно поднялся. В ловких светлых брюках, в бежевом, мощной вязки пуловере, в белоснежной сорочке с распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся и сказал:
— Здравствуйте, Иван Павлович. Вы просто какой-то иностранец!
— Ларка одевает. А что? Правда, ничего?
— Шик-модерн!
В комнату вошла Алевтина Евгеньевна и строго спросила:
— Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю. Он хочет всегда, жена так его кормит.
— Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал как-то.
— А я знаю. Хочешь.
— Аля, — попросил Иван Павлович, — дай нам поговорить, а?
— Говори, конспиратор, — ласково обиделась жена и ушла на кухню.
Алик взял в руки книгу (то был "Петр Первый"), осмотрел ее, большим пальцем листанул как карточную колоду.
— Лейпцигское издание, — догадался он. А, собственно, почему стоим? В ногах правды нет.
Иван Павлович устроился на прежнем месте, Александр сел на стул у круглого стола, а Алик развалился в старом своем привычном кресле.
— А где она есть? — спросил Александр и, вспомнив, рассказал, посмеиваясь: — Еду как-то на двенадцатом по Ленинградке. Народу довольно много. Кондукторша объявляет: "Следующая — Правда!", а вальяжный такой мужик, выпивши, естественно, спрашивает мрачно: "А где она, ваша правда?" В момент весь троллейбус притих. Никто не смотрит друг на друга, и все чего-то ждут. Вальяжный гражданин сошел у Лозовского, и все сразу оживились, заговорили…
— Ты к чему это рассказал? — поинтересовался Иван Павлович.
— К слову пришлось. Забавно.
— Забавного мало. Запуганные люди, запуганные. Все боятся. Начальства, соседа, что люди скажут.
— А лучше, чтобы ничего не боялись, Иван Павлович?
— Человеку нужна свобода, Александр. Свобода от страха.
— Вон мои клиенты получили свободу. Никак не расхлебаем.
— Вы им не свободу дали, а из тюрьмы выпустили.
— Не вижу разницы.
— Твои клиенты — пена, грязная пена. Для них свобода вседозволенность. Свобода нужна народу, который избрал в истории свой путь. Свобода позволяет каждому сознательно с внутреннего своего согласия идти этим путем. А страх ждет палки. Палка или бьет, или указывает.
— А если не пойдут этим путем без палки?
— Значит, я прожил неправильную жизнь.
— Все-таки порядок нужен, Иван Павлович.
— Да. Порядок народовластия, порядок демократии.
— Вот вы говорите — народ! Народ! Народ — это люди, человеки. За ними — глаз да глаз. Распустить, так черт-те что получится.
— Бойся профессиональных шор, Александр. Я знавал многих, считавшших и считающих, что люди стадо несмышленышей, которому помимо вожака нужны пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки не пустят куда надо.
— Я, что ли овчарка? — с обидой спросил Александр.
— Не стань ею, Александр. — Иван Павлович не выдержал, поднялся, с трудом прошелся по комнате. — Умер тот, кого я боялся. Единственного боялся, его. Мы себя всегда оправдываем. И я оправдывал себя и всех. Старательно отряхиваясь от сомнений, думал: так надо, это историческая и сегодняшняя необходимость. И, не размышляя, делал, как указывал он. Мы потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Он всех загонял в страх, чтобы сделать народ послушным стадом. Крестьян беспаспортным режимом, рабочих — законом о прогулах и опозданиях, интеллигенцию — идеологическими компаниями и постановлениями.
Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стихи:
— Оно пришло, не ожидая зова,
Оно пришло и не сдержать его.
Позвольте мне сказать вам слово,
Простое слово сердца моего.
— Это еще что? — откашлявшись, спросил Иван Павлович.
— Стихи, — объяснил Алик. — В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали их к его семидесятилетию. Кончались они так: "Спасибо вам за то, что вы живете на земле". А называлось "Простое слово". А ты сегодня нам свое простое слово сказал.
— Э-э-э, да что там! — махнул рукой Иван Павлович. — Мало ли за двадцать пять лет слов наговорили. И великий, и учитель всех и вся, лучший друг советских физкультурников. И я эти слова говорил.
Он отошел к окну и оттянул штору. За окном окружная железная дорога: светили прожектора, бегал маневровый паровоз, стучали, как в кузнице, железными буферами перегоняемые с места на место вагоны — формировался состав. А над всем царил искаженный динамиками нетерпимый бабий голос диспетчера.
Он нас к победе привел, Иван Павлович, — в спину ему сказал Александр.
Иван Павлович обернулся и ответил ему, как недоумку:
— Запомни раз и навсегда: к победе привел нас ты. И миллионы таких, как ты. — Он прошел к дивану и опять прилег. Устал. — Я очень на вас надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках будущее великой державы. Вы, лучшие из лучших, фронтовики…
— Лучшие из лучших в земле мертвые лежат, — с горечью перебил Смирнов.
— А ты?
— А я — живучий. Только и всего.
— Так стань лучшим. В память о тех, неживых.
— Иван Павлович, за что вы сидели? — вдруг спросил Александр.
— Ни за что.
— Поэтому и выпустили?
— Выпустили потому, что я ничего не подписал.
— А что надо было подписать?
— Что я — шведский шпион.
— Почему шведский?
— А что шпион, ты не сомневаешься? — пошутил Иван Павлович. — Я в тридцать третьем в командировке в Швеции был. Ну, все. Устал я, давай прощаться. Я, наверное, тебя в последний раз вижу.
Иван Павлович поднялся, и они обнялись. В это время из кухни заявилась Алевтина Евгеньевна и удивилась:
— Это еще что такое?
— Прощаемся, Аля.
— Ну уж нет. Они еще ужинать будут. Марш руки мыть и за стол!
Часов в двенадцать, сытые и слегка осоловевшие от сытости, Смирнов и Алик с удовольствием вышли на свежий воздух. Александр с радостью вспомнил:
— Слава богу, завтра рано не вставать. Я тебя до метро провожу.
— Давай через поселок "Сокол", а?
Среди высоких сосен в тихих закоулках прятались как бы в беспорядке причудливые нерусские дома — коттеджи. Высокие кровли, интимные подъезды, ухоженные палисадники. У одного из них Алик остановился.
— Вот в этом доме мы жили до тридцать пятого года.
— Зачем же в наши бараки переехали?
— Отец тогда на короткую стройку уезжал в Воронеж. Ну, и нас с собой взял. А здесь приятеля своего поселил на время. Отец часто в Москву выезжал. Однажды приехал и матери говорит: извини, но я на наш дом дарственную приятелю оформил. У него прибавление семейства ожидается, ему сейчас с удобствами жить нужно, а у нас отпрыски уже взрослые. Вернемся, получим что-нибудь.
— А что приятель? — спросил Александр.
— Не знаю. Алик усмехнулся. — Отец после отсидки с ним не встречался.
— Хороший дом, — оценил коттедж Александр. — Если бы в нем жили, может, и не заболел бы Иван Павлович.
— Заболел бы все-таки, Саня. Ему там легкие отбили.
С пригорка они спустились к развилке Ленинградского и Волоколамского, у генеральского дома перешли на ту сторону к станции метро. Постояли перед прощаньем.
— Нашел убийцу того, которого в Тимирязевском лесу?
— По-настоящему руки не доходят. Текучка, суета, другие дела.
— Конечно, если бы убитый секретарем райкома был, что только бы этим и занимался. А то — уголовник уголовника убил. Пусть себе счеты сводят. Даже лучше — меньше преступного элемента.
— Что это ты вдруг вскинулся, Алик?
— Я не вскинулся, я две картинки увидел и так отчетливо, что сердце заболело: на колеблющихся ножонках шагает, падая к маме в руки, веселый, беззубый младенец, и мать смеется от счастья. И другая: лежит на грязном снегу с дыркой во лбу уголовник, который никому не нужен. Один и тот же человек. Вот он и вот он…
Смирнов посмотрел на Алика без злости и признался:
— Вчера, Алик, во время задержания я тоже убил человека. Потому что нельзя было не убить.
По утреннему делу в бане было малолюдно. Александр сам раскочегарил парную, два раза, через паузу, чтобы каменка подсохла и прокалилась снова, поддал и забрался на верхний полок. Первый пар он принимал всухую. Поначалу сильно обжигало. Он натянул на голову старую шляпу, чтобы не спалить уши. Лежал и предвкушал минуту, когда пробьет первый пот. Пот наконец обнаружился мельчайшими идеально округлыми капельками. Тогда он сел и стал ждать, когда оптечет. Потекло и вдруг сразу: из-под мышек, в паху, со лба, из-под бровей. Заливало и ело глаза. Он закрыл их и застонал от удовольствия: гудели косточки.
Хорошего понемножку. Он вышел в мыльную и позвал банщика. Ефим Иванович, в клеенчатом своем переднике, прикрывавшем срам, напоминал египтянина с картинки в учебнике древней истории. Египтянин уложил великороста Смирнова на шершавую ноздрястую каменную лавку и приступил. В шайке сбил могучую пену и нежно покрыл ею Александра. Прошелся, еле касаясь по всему телу, а потом, взяв грубую мочалку, намылил всерьез. Один раз и второй. В третий раз мылил мочалкой из морской травы, окатил горячей, окатил холодной, с удовлетворением услышал, как ахнул пациент, спросил почтительно:
— Попять, Александр Иванович?
— Ты не спрашивай, ты действуй, — томно посоветовал Александр.