— Да понимаю я все это, Саня! — Казарян уже не сидел барином, а бегал по кабинету. — Главное — лошадь — в наличии, а телегу мы ей быстренько приделаем!
— Начинается черная маета, ребята, — сказал Смирнов. — Давайте прикинем, что и как. Первое: обнаружение и опознание человечка. Кто берет?
— Я, — вызвался Ларионов.
— Второе, — Берников. Его контакты, его времяпровождение, его интересы, и, главное, его берлоги, как официальные, так и тайные.
— Я, — решил Казарян и тут же стал ставить условия: — Но только предупреждаю, Саня, все эти дела — и мои, и Сережины, требуют серьезного подкрепления. Нам необходимы каждому по два оперативника в помощь, это по самому минимуму. Иди к начальству, размахивай письмом Комитета по делам искусств, ручайся, но людей обязательно выбей.
— Людей я постараюсь выбить.
— Не постарайся, а выбей! — поддержал Казаряна Ларионов. — Хватит на амнистийные трудности ссылаться, кончилось уже все, выбей, и никаких разговоров.
— Разговоры будут, — вздохнул Смирнов. — Но выбью.
Людей — молоденьких, только что принятых в МУР пареньков, — дали.
Человечка Ларионов определил на раз, два, три. Вернее, сложил из двух человечков одного. По фотографии Вадик определил своего человечка, а Петр Федосеевич — своего. А на фотографиях фигурировал один и тот же человек: Дмитрий Спиридонович Дудаков, завскладом артели "Знамя революции", где начальствовал производством Леонид Михайлович Берников.
Ларионов приставил к Дудакову двух горячих пареньков из пополнения, а сам ринулся на подмогу Казаряну.
Леонид Михайлович Берников, наделенный ярко выраженным холерическим темпераментом, незаурядной энергией, требовал к себе внимания пристального и непрерывного: Казарян, наблюдая вместе с Ларионовым за тем, как грузит в полуторку узлы и этажерки Леонид Михайлович Берников, продекламировал из Фета:
Как первый луч весенний ярок!
Какие в нем нисходят сны!
Как ты пленителен, подарок
Воспламеняющей весны!
— разумея под подарком нынешней воспламеняющей весны Леонида Берникова.
Начальник производства артели "Знамя революции" усадил в кабину жену Зою, а сам вместе с дочкой забрался в кузов. Полуторка тронулась.
На дачу, на дачу! Катили по Ярославскому, Дмитровскому, Ленинградскому, Можайскому, Калужскому, Рязанскому шоссе полуторки и трехтонки, набитые нарочито небогатым дачным скарбом. Матрасы и одеяла, корыта и умывальники, табуретки и столы, керогазы и примусы, ночные горшки и зеркала. Прочь от надоевшего за зиму города, прочь от коммунального многолюдства, прочь от знакомых лиц, избитых каждодневных единообразных перемещений, прочь от столичной неволи. К улочкам, заросшим желтыми одуванчиками, к вечерней — с туманом — прохладе, к извивающейся речушке, к волейбольным площадкам меж сосен, к выдуманной дачной свободе.
Роскошествовали в собственных, ютились у знакомых, снимали у круглогодичных. Ввергали семейный бюджет в кризисное состояние, залезали в долги, отказывали себе в самом необходимом… Но — на дачу, на дачу!
Для того чтобы ни свет ни заря мчаться под нежарким солнцем раннего утра к электричке, для того чтобы поздним вечером, изнемогая под непосильной тяжестью авосек и рюкзаков, возвращаться к временному своему очагу и тут же засыпать от усталости на неудобной раскладушке.
Но не таков был Леонид Михайлович. Поселив семейство в Кратове, то ли у дальних родственников, то ли у ближайших друзей, он посещал милый теремок на берегу пруда лишь в выходные дни, отдавая будни трудам и заботам в Москве.
Ужасно деловой, он в синем сатиновом халате метался, руководяще размахивая руками, по производственным помещениям и территории артели, в солидном костюме из чисто шерстяной ткани "Метро" навещал свое кооперативное начальство, в бобочке из крученого шелка требовательно появлялся у смущенных смежников. Работа.
Вечерами — заботы. Заботился он о тридцатилетней искусственно платиновой блондинке Зиночке Некляевой, чей бревенчатый обихоженный домик в селе Хорошеве, охраняя покой владелицы, он навещал ежевечерне и, как водится, охранял его еженощно.
Золотая рыбка (на посылках) Дмитрий Спиридонович Дудаков при Зиночке исполнял обязанности чичисбея, ловя ее желания и угадывая ее капризы.
— Квартира на Зацепе, дача в Кратове, артель, домик в Хорошеве, загибал пальцы Смирнов. — Неделю водите, и только-то?!
— И только-то, — раздраженно откликнулся Казарян. — Больше никуда и ни с кем.
— Не узнаю тебя, Рома, — укорил Смирнов. — Неужто трудно блондинку Зинку пощупать, пока Леонид Михайлович горит на работе?
— Не беспокойся, со временем пощупаю, — пообещал ему Казарян, и от такого обещания Смирнов, естественно, забеспокоился:
— Я в переносном смысле говорю.
— Я тебя так и понял.
— Зинкин дом и дворовая пристройка — наиболее перспективные объекты, — подал голос Ларионов.
— А почему не дача?! — возразил Смирнов. — Дача-то наверняка куплена на его деньги подставным родственничком.
— Людей там много, Саня, — разъяснил Ларионов. — Близких и дальних родственников. Каждый смотрит в оба и мечтает увидеть что-нибудь такое, что поможет вырвать у богатого главы семейства хоть малую толику.
— Дудаков?
— Этот вообще комнату снимает. Кстати, с ним бы по картотеке пройтись. До того сер, что следует обязательно проверить.
— Он сер, а ты, приятель, сед, — перефразируя Крылова, продекламировал Казарян.
— Сед я, — сказал Смирнов. — Ростов запросили?
— Запросили. Приметы отправили, теперь картинок для опознания ждем. Только что это дает? Ну, опознает его мой осведомитель, и что? Берников откажется, домушник откажется — следов-то никаких не оставил — и все. Только спугнем их. Коллекцию надо у Берникова искать, — сделал вывод Ларионов.
— А ведь если бы не амнистия, Берников не рискнул бы, — вдруг сказал Смирнов. — А тут разгул, так сказать, преступности. Тогда можно хватать под шумок, кто в этом навороте разберется. Он и схватил. Цап — и сидит тихонько, в норку забившись.
— К чему твой психологический экскурс? — поинтересовался Казарян.
— Характер гражданина Берникова это проясняет. И обывательскую его ограниченность в оценке событий, — ответил Смирнов.
— Все общие рассуждения, Саня. А как его с поличным прихватить? вздохнул Ларионов.
— Исходя из общих рассуждений, — невинно ответил Смирнов.
Зиночке было скучно оттого, что Леонид Михайлович, как всегда по воскресеньям, отбыл в Кратово. Она прямо и заявила об этом Дудакову, который тоже не прыгал от веселья:
— Скучно, Митька!
— Давай водки выпьем, — нашел Дудаков выход из положения.
— Тебе только бы нажраться! — поморщилась Зина и предложила сама: — А что, если в Татарово на пляж махнуть?
— Спятила! Вода еще знаешь какая холодная?!
— А мы загорать. — Она глянула в окно, стала убирать со стола грязную посуду и остатки царского завтрака. — День-то какой!
Дудаков понял, что сопротивляться бесполезно. Изволил только тактично намекнуть:
— Бутылочку бы с собой нелишне захватить.
День-то какой! Еще по-весеннему трепетна и мягка пронзительно-зеленая, светлая листва, а уже жаром отдает от асфальта.
Зина сразу взяла быка за рога: в ожидании неторопливого воскресного троллейбуса стала загорать, закрыв глаза и подставив лицо лучам яростно палившего с безоблачного неба солнца. Два паренька подтянулись к остановке и стали ждать троллейбуса.
В троллейбусе-то еще лучше. Влетел в открытые окна теплый ветер и стал гулять среди немногочисленных пассажиров, заставляя трепетать, как знамена, женские косынки, круглым горбом надувая мужские рубашки, лохматя волосы и принуждая всех радостно щуриться.
От троллейбусного круга, от пятачка идти до пляжа минут пятнадцать.
— Далеко-то как идти еще! — выразила неудовольствие Зина.
— А мы не торопясь, — подбодрил ее Дудаков. Настроение у него было замечательное: в авоське, привалившись к свертку с закусью, отдыхала перед боем бутылочка. Мимо заборов начальнических дач спустились к пляжу. Несмотря на то, что вода действительно была холодна, все же кое-какой народец на пляже колбасился.
Дудаков и Зина присели на песочек и, сидя, обнажились. Зина расстелила на песке принесенное из дома одеяло и раскинула на нем богатые свои, по-зимнему белые формы. Дудаков же продолжал сидеть, слегка стесняясь бледно-голубого тельца, густо испещренного мрачно-синими картинками. Не человек, а выставка графики: тут и деревенский пейзаж с церковью, и свидание двух приятелей с пивными кружками, и жанровая зарисовка на темы свободной любви, и ню (вроде бы даже Леда с лебедем), и нечто из немецкого позднего романтизма, повествующего о похищении орлом глубоко несчастного от этого юноши. Ну и, естественно, там и сям разбросанные каллиграфические лозунги: "Не забуду мать родную", "Нет в жизни счастья", "За друга в огонь и в воду".
Перед тем, как дремотно закрыть глаза, Зина осмотрела экспозицию и спросила без интереса:
— Кто это тебя так изукрасил?
— Сам. Молодой был и глупый.
— Как же ты до спины доставал?
— Товарищи помогли.
— Это за которых в огонь и в воду? — догадалась Зина и, не ожидая ответа, сладострастно задремала. Через некоторое время из дремоты ее вывел комплимент, произнесенный оглушительным шепотом:
— Нет, ты посмотри, какая женщина, Сережа!
Неизвестно, посмотрел ли Сережа на женщину, но женщина — это уж точно — украдкой посмотрела на говорившего. Могучий армянин тоже поймал этот взгляд и улыбнулся. От такого обходительного нахальства Зина гордо отвернула голову.
— Сережа, это женщина моей мечты! — продолжал настаивать армянин.
— Девушка, — поправил его неизвестный Зине Сережа.
— Откуда знаешь?
— Кинокартина такая была — "Девушка моей мечты".
— Так то — кино, а это — жизнь! — темпераментно прокричал армянин, а тот, кого он называл Сережей, вежливо обратился к Дудакову:
— У вас случайно чем открыть бутылку пива не найдется?