— Ты-то что ж хорошего пацана не выручил?
— Не сумел, — признался Смирнов и, хлопнув ладонью о стол, добавил: По недомыслию.
— Не огорчайся, — утешил его Виллен. — Не было хорошего пацана. Был маленький подлый вор.
— Тебе все люди отвратительны, да? — вдруг понял Алик.
— Не все. Но большинство, — подтвердил Виллен.
— И мы — в большинстве? — Алик хотел знать все до конца.
— Пока что в меньшинстве, — ответил Виллен, хихикнул и скривился: мелкое трясение челюсти, необходимое для смеха, вызывало острую боль. Подождал, пока боль уймется, и продолжил: — Поэтому и не хотел, чтобы вы докопались до всего до этого. Знал бы, что ты, Саня, Леркино письмо у Цыгана найдешь, хрена с два бы я вам фотографию с ее надписью показал…
— Знал бы, что я в старое дело нос суну, ты бы Елену с меховой фабрики уволил, — продолжил за него Смирнов. — Знал бы, что мы пистолет найдем, шурупчик бы заменил. Знал бы, что эксперты все до точности определят, труп ногой не переворачивал бы… Ты что, садист, Виллен?
— Нет. Просто проверить себя хотел — ужаснусь ли.
— И не ужаснулся, — докончил за него Алик.
— И не ужаснулся, — согласился Виллен.
— Пошли, Алик. — Смирнов поднялся. — Существуй, Виллен.
Совсем стемнело. Они вышли из калитки и увидели Валерию. Ее белое платье светилось в ночи. Она сидела на лавке у штакетника.
— До свидания, Валя, — попрощался Алик. Смирнов промолчал.
…Вышли на Красноармейскую и свернули на Малокоптевский. У дворовых ворот остановились, а во дворе опять танцы. Они стояли, смотрели, слушали.
— Как она теперь жить будет? — спросил Алик.
— Кто? — не понял Смирнов.
— Валерия, — пояснил Алик.
— Ри, — вспомнил Смирнов.
Привал странников
Поезд был скорый — теперь все скорые, но медленный, грязный и шумный, как все южные поезда. До Москвы дополз кое-как.
Смирнов, увидев сквозь мутное, узорами, стекло приближающиеся узкие перроны Курского, взял палку, взял сумку и вышел в тамбур. Открыв дверь, проводница протирала поручни. Смирнов дождался полной остановки и, хромая привычно, спустился в полутемный тоннель.
Смирнов не любил этот новый Курский, не нравился он ему. В раздражении миновав необъятный зал, он выбрался к стоянке такси. Выгода непрестижного поезда: строй машин и кучка таксистов стоял в ожидании пассажиров. Смирнов подошел к головному таксомотору и громко спросил у кучки:
— Кто на очереди?
На мягких кроссовках подошел парень в травленых джинсах, в оранжевой куртке с выведенной умельцами Рижского рынка надписью "Хонда". Совсем молодой паренек.
Паренек подошел, остановился и изучал Смирнова, вертя на указательном пальце ключи. Привычно-некурортно-загорелое лицо, рубашка, застегнутая на все пуговицы, неопределенный пиджак с затертой орденской планкой, отечественные портки, отечественная обувка. Вроде лох из Мухосранска. Но фирменная кожаная сумка через плечо, но легкая камышовая трость с монограммами… Ничего не поняв, водила полез к баранке. Непроизвольно покряхтывая, Смирнов устроился на заднем сиденье.
— Куда едем, батя? — игриво осведомился парень.
— Куда укажу, пасынок, — поставил его на место Смирнов и, выдержав паузу, дал начало маршрута: — Развернись на Садовом и через Обуха, на бульварное кольцо.
От всесоюзной суеты Садового кольца к московскому уюту кривых улочек и переулков. Дом родной. Он дома. Последний подъем Яузского бульвара, Покровский, Покровские ворота, Чистые пруды. После Трубной Смирнов попросил:
— Сейчас в переулок направо… — Шофер исполнил. — А теперь налево…
Желтое здание стояло на месте. Они развернулись на Каретном и доехали до Пушкинской площади.
— Вниз по Горького, — приказал Смирнов.
Телеграф, "Националь", Университет. У Библиотеки Ленина Смирнов скомандовал еще раз:
— С Лебяжьего на Ленивку и по набережной.
— А с Лебяжьего проезд уже пять лет как закрыт, — с плохо скрытым торжеством объявил водитель.
— Ну тогда с Волхонки.
По крутому переулку вскарабкались к шестиэтажному, громадному здесь дому. Смирнов выбрался кое-как, отстегнул трешку, спросил на прощанье:
— Так и не догадался, кто я?
— Не-е… — признался водитель.
— Думай, молодой, думай. Молодым много думать надо.
И захлопнул дверцу.
Лифт, слава богу, работал. Смирнов поднялся на пятый этаж. Нужная ему дверь была заново обита, и на ее темно-бордовой шкуре сиял мягким блеском старинный звонок с вежливой надписью: "Прошу крутить". Раз просят, Смирнов крутанул. И будто ждали: дверь тотчас открылась.
— Ну, входи, — предложил здоровенный мужик в майке и шортах. — Я тебя с балкона увидел.
— Хорош! — решил про него Смирнов и вошел. Обнялись как положено. Оттолкнувшись друг от друга, чтобы обоюдно рассмотреть получше. Смирнов добавил к первому впечатлению: — Но пузо.
— На себя посмотри, сельский житель! — обиделся хозяин. — Пиджачок и штанцы со своего огородного пугала снял, что ли? Как тебя такого Лидка выпустила в Москву?
— Я пенсионер, Алька, — напомнил Смирнов. — И вид у меня должен быть пенсионерский. Это ты у нас все мальчуганом прыгаешь. — И повторил: — Но пузо.
— Грубо, — решил тот, кого назвали малоподходящим к его летам именем Алик, и предложил: — Можешь душ принять с дороги.
— С удовольствием. Только сначала апартаменты покажи. Первый раз я же здесь у тебя.
Походили по квартире, и Алик хвастался тем, как он в отличных условиях живет в сердце любимой старой Москвы. Минут пятнадцать хвастался, выводил на балкон, показывал Кремль, кивал на Москву-реку, махал руками.
Потом Смирнов помылся, переоделся в подготовленный женой московский наряд, и они уселись на кухне. Алик оглядел Смирнова в светлых брюках, в летних тряпичных туфлях батумского производства, в рубашечке с карманчиками, погончиками и лейблом и одобрил:
— Другое дело. Чувствуется Лидкина рука. — И разлил по первой.
— Не рано ли? Нынче позволено только с четырех часов.
— В ресторанах с двух.
— Тогда будем считать, что мы в ресторане. — Смирнов поднял рюмку. За встречу, Алик.
Выпили и загрустили.
— Кисло мне, Алька, — сказал Смирнов. — Третий год, как уехал из Москвы к морю, век свой доживать. Но не доживается, понимаешь, не доживается! Лидке там хорошо, возится по хозяйству, цветы сажает, помолодела, поздоровела, общественной работой увлеклась. Первый там человек, ее все знают. А я на лавочке сижу. Летом курортников разглядываю, зимой — море. И по Москве тоскую. Зимой и летом. И весной, и осенью. Я сейчас к тебе на такси ехал, на контору глянул.
— Ты туда не ходи, Саня, — посоветовал Алик.
— Это почему же?
— Не позовут, не надейся зря.
— Это почему же? — повторил свой вопрос Смирнов.
— Ты, брат, деятель периода застоя. И старый.
— А ты — молодой, — съязвил Смирнов.
— И я старый, и меня скоро на покой.
— Значит, я — деятель периода застоя. — Смирнов встал, хромая, подошел к окну, закурил. — А то, что меня на пенсию выкинули, когда я в Азии копнул поглубже?
— Не надо было тебе туда ехать.
— Так послали, приказали и послали. Сейчас там вон как шуруют. А я начинал, понимаешь, я начинал! И в награду заработал пулю в колено и отставку.
— Кто это помнит, Саня?
Смирнов вернулся к столу, разлил по рюмкам, поднял свою:
— За прошедшую нашу жизнь, Алик. — И выпил. А Алик не выпил и сказал:
— Даю бесплатные советы. Во-первых, сними орденскую планку, чтобы о прошлом не жалеть. Во-вторых, пиджачок и брючки, в которых приехал, никогда не надевай. А в-третьих… Пойдем-ка…
Алик опять вывел Смирнова на балкон и спросил:
— Что видишь?
— Перестройку, — мрачно догадался Смирнов.
Внизу был милый скверик, и за сквериком выстроились двухэтажные, с заколоченными дверями и окнами дома, терпеливо ждавшие капитального ремонта.
— Ответ неправильный, — голосом экзаменационной машины оценил Алик. А все потому, что смотришь не туда. Смотреть надо не туда, где еще собираются перестраиваться, а туда, где уже перестроились. Смотри вон туда!
И Алик жестом фальконетовского Петра указал левее, где в угловом домике поселилось кооперативное кафе. Домик тот был весело выкрашен, чисто вымыт, затейливо наряжен занавесками, тентом и вывеской, на которой славянской вязью, белым по голубому было написано: "Привал странников".
— Каких еще странников? — поинтересовался Смирнов.
— Все мы странники в этом мире, — пояснил смысл названия предприятия общественного питания Алик и продолжал: — А ты что — хуже? Представляешь, вывеска: "Частное сыскное бюро полковника МУРа в отставке А. Смирнова "Всевидящий глаз". Или лучше: "Всевидящее око". А, полковник в отставке?
— Дурак ты, Алька, — решил Смирнов и рассмеялся. Направились было на кухню — продолжать, но залихватский, оглушающе пронзительный бандитский свист с фиоритурами снизу остановил их. Глянули через балконное перильце вниз.
Облокотившись о серо-белые "Жигули"-восьмерку, стоял оранжево-голубой волосатый плейбой Роман Казарян и смотрел вверх.
— Что свистишь? — приструнил его Алик и пригласил: — Поднимайся.
— Чего я у тебя не видел? А тут заведение, в котором я никогда не был. Спускайтесь, обновим "Привал странников".
— Там не подают, — сказал Смирнов.
— А вы наше с собой прихватите. Надеюсь, наше-то у вас есть?
— Ты за рулем, — напомнил благоразумный Смирнов.
— Разоримся, — заметил Алик.
— Не твоя забота. Я сегодня богатый. — Казарян приложил руку к сердцу и к карману, где хранил богатство.
— Обожди малость, штаны надену, — сдался наконец Алик.
Смирнов, Казарян и Алик (в штанах) вошли в кооперативное кафе "Привал странников". С улыбкой на устах их встречал усатый здоровенный официант.
— Добро пожаловать! — возликовал он.
— Я тебя знаю, — сказал ему Казарян. — Ты бармен из "Космоса". Здесь что, выгоднее?
— А я — здесь и там, — охотно объяснил официант. — Там день отдежурю и на два — сюда.