— Охренеть. — Он в каком-то властном порыве прикусывает мою шею, то место, где начинаются позвонки, и у меня подгибаются коленки, потому что я вновь это чувствую: он ведет, а я подчиняюсь ему. — Ты уже в порядке?
— Сейчас и проверим.
После моих слов Ян дергает меня за руку и поворачивает к себе, накрывает губами мой рот, не церемонясь, врывается языком и вытворяет такое, отчего мурашки полчищами устремляются вниз. Я смеюсь ему в губы, как ненормальная, отрываюсь от него, пячусь назад, глядя прямо в глаза, а он наступает — мокрый, взъерошенный, возбужденный. Не касаясь меня, продавливает в спальню, хлопает дверью и оттесняет к стене. Я зажата в углу. Сдаюсь. Никуда не хочу бежать. Мы оба медлим, хотя сделай шаг — и все начнется, но нет же. Глаза бегают по лицу, шее, плечам и вниз. Дыхание сбивается, разгоняет легкие. Мне становится жарко, как будто я стою под палящим солнцем Сахары, но это всего лишь Бессонов, который хочет меня. Из-за него я горю.
Он дотрагивается до пульсирующей венки на моей шее костяшками пальцев. Ведет ими в сторону, оттягивая ворот футболки, скользит вниз по ключице, цепляет грудь, из-за чего всего за один чертов миг напрягаются соски, и Ян это замечает, издает на выдохе короткий смешок. Ему нравится играть со мной, нас обоих это распаляет, поэтому я не делаю резких движений, жду, что еще выкинет. А он сдавливает мои ягодицы и подкидывает вверх. Раз, и я уже сцепляю ноги у него за спиной, царапаясь, хватаюсь за его плечи, чтобы не упасть вниз, и бесконечно выстанываю его имя ему в рот.
Приземлившись на кровать, я пружиню на ней и отползаю подальше от Бессонова, но он за ногу спускает меня обратно. Наваливается сверху, целует, как в последний раз, и заводит мои руки за голову, а затем без стеснения, пошло ощупывая, проходится по моему телу. Еще мгновение, и он перекатывается на спину, а я оказываюсь сверху на нем. Влажные штаны, из кармана которых он достает презерватив, летят в сторону и со шлепком врезаются в стену. Моя майка следующая на очереди. Моргаю — и ее нет. Мне снова хочется прикрыться руками, согнуться, сгорбиться, спрятаться от изучающих глаз, но я быстро расслабляюсь, когда понимаю с какой похотью и нескрываемым восторгом, граничащим с обожанием, он на меня смотрит. Стискиваю зубы, распрямляю плечи и выставляю вперед грудь, которую Ян тотчас накрывает ладонью, мнет, гладит. Он облизывает палец и дразнит чувствительные соски, отчего я запрокидываю голову назад и издаю новый стон. А Бессонов, не входя меня, снова толкается и рычит в ответ.
Он садится, рвет пакетик из фольги, а затем помогает мне опуститься на него. Я почти не дышу, пока он заполняет меня, даже не шевелюсь, потому что это кажется слишком: слишком много, сильно, остро. Ян останавливается и дает немного привыкнуть. Сам сжимает губы и, притянув меня за затылок, легко бьется лбом о мой лоб. Глаза в глаза, губы к губам. Я тоже обнимаю его шею и плечи, перебираю пальцами влажные волосы и изо всех сил хочу верить, что «мы» случимся еще, что это не в последний раз. Я умоляю себя в это поверить и выдыхаю все сомнения за раз.
Мне не сразу удается поймать темп и подстроиться, между ног по-прежнему немного жжет, но Ян никуда меня не торопит. Он дает передышку после каждого толчка, придерживает мои бедра, контролирует каждое движение и сам двигается очень плавно, насколько может. Это не похоже на простой перепих или секс в голом его понимании. Уверена, здесь что-то большее, и я подожду, пока Ян это поймет.
Я ждала всю жизнь. Сумею подождать и еще.
— Я так сильно люблю тебя, — шепчу ему в губы и целую, чтобы не дать ответить, не дать испортить момент. Он для меня, и я хочу запомнить его таким.
С моим очередным признанием выдержка достигает пределов. Я срываюсь на непонятный ритм, потому что чувствую, что именно так мне особенно хорошо. Двигаюсь не вверх-вниз, а вперед-назад, трусь об него, и он очень быстро соображает, чего хочу. Ян подталкивает меня, чтобы несильно устала, но я все равно выбиваюсь из сил и продолжаю двигаться. Он протискивает руку между нами и давит на клитор, мелко перебирает пальцами и дразнит, подталкивая меня к оргазму.
— Давай, совенок, кончай.
Его слова будто дергают спусковой крючок, и очень скоро я вся сжимаюсь. Сжимаюсь и падаю к нему на грудь, пока он вбивается снизу и тихо, со сдавленным рыком кончает следом.
Ян отпускает меня всего на миг, чтобы лечь поудобнее на бок, а затем обнимает и кладет подбородок на мой затылок, поглаживая при этом спину. Мне сейчас так хорошо, думаю, как и ему, потому что под моей ладонью гулко бьется его сердце, и я…
— Это полный пиздец, — раздается у меня над головой хрипло. И я почему-то улыбаюсь, хотя совершенно точно не понимаю, хорошо все это или плохо.
Глава 25
Ян
🎶 Chet Faker — Gold
В субботу утром мы навещаем маму в больнице. Я скучал, рвался к ней, примчался, как только отступила непогода, но теперь, когда уже нахожусь здесь, меня накрывает беспросветная тоска. Где-то в районе ребер давит так, что не могу сделать нормальный вдох, желудок крутит, и меня тошнит. Все потому что, сколько бы посещений я не пропускал, ничего не меняется. Это неожиданно резко выбивает из колеи и долбит по нервам, которые, взбесившись, посылают в мозг сигналы тревоги. Все потому, что мама лежит посреди палаты в той же смиренной позе и тишине, разбавленной лишь жужжанием приборов. Это и правда так. Меня пугает это жуткое постоянство. Оно высасывает всю надежду. И только бодрый голос Мики, которая ставит на окно букет из маминых роз (из тех, что выжили после дождя) и рассказывает сиделке с мамой последние новости из жизни загородного поселка, удерживает меня на поверхности, чтобы я не ушел на дно и не опустил руки.
— И не смотрите на его синяк. Я все замажу так, что на фотографиях с выпускного ничего не будет видно, обещаю! — напевает птичка, которая кружит вокруг койки, постоянно поправляет одеяло, мамину прическу, горшки с цветами и взбивает подушку.
Мне, конечно же, пришлось рассказать Ланской обо всем: о драке с Саввой, роспуске стаи и прочем. Точнее, не так. Не пришлось, она меня не пытала, я сам захотел. А в ответ получил настоящий подарок, потому что Мика не стала меня жалеть, не полезла с умными советами или осуждением. Она молча выслушала и спросила о моих планах на лето после универа. А когда я невнятно ответил ей, что ничего не хочу, пока мама лежит без сознания, стала рассказывать о своих мечтах.
Мика мечтала уехать. После выпуска, до которого еще пару лет, она хотела уехать туда, где могла бы начать все сначала — так она сказала. И это прозвучало бы как прекрасный план, если бы неожиданно не ударило больно под дых. Я ведь и правда на мгновение потерял способность дышать, только представив это. Потому что на физическом уровне не мог сейчас думать о том, чтобы ее отпустить. Пусть даже лишь в предполагаемом будущем, которого у нас просто может не быть, но я не хотел ее отпускать. Знаю, что это эгоистично, знаю, что от неуемной жадности и не от большого ума, но я желал, чтобы она оставалась рядом. Отказывался думать об этом, просил самого себя не заглядывать так далеко и все же головой прекрасно понимал, что не сумею, не буду удерживать ее, чтобы она не зачахла рядом со мною. Перед ней открыт целый мир, я не в праве запирать Мику в клетке даже по ее собственной воле. Мне не нужна ее чертова жертвенность.
Сумел бы я пойти за ней? Другой вопрос. Я ведь уже принял тот факт, что желание отомстить ее отцу ни к чему хорошему меня не приведет. Маму это точно не спасет, только сделает Мику несчастной. Тем более, зачем мне надрываться, если Ланской сам себя наказывает каждый новый день своего жалкого существования. Позицию Мики и непоколебимость в выборе между папашей и всем остальным я до конца так и не понял, но принял, наверное. Столько ночей проецируя ситуацию на себя, я по итогу смирился с мыслью, что оборону девчонки не прошибешь. Ее безусловная любовь к людям, которые этого не заслуживают, обескураживает. Она любит меня, представляете? Это даже звучит дико, но я верю. Почему-то верю ей, как дурак. Хочу верить. Моей жизнью месть управлять не будет, но сути это не изменит, пожалуй. Я не оставлю маму одну. К счастью или к сожалению.
После больницы и всех этих бесконечно долгих и непомерно тяжелых тмыслей мое настроение падает. В нашей с Микой крепости на два дома было хорошо прятаться вдвоем, пока вчерашним вечером не приехала ее мама. Здесь, за пределами, в реальном мире все оказывается как-то отстойно, что ли. Мика поправляет мои рукава и болтает, что зря я не надел белую рубашку, в которой смотрелся так хорошо, что хотелось ее сорвать (это Ланской слова, не мои).
— Чем тебе не угодила моя праздничная футболка? — паркуясь перед универом, спрашиваю я и замечаю, как та напрягается, оглядываясь по сторонам, но настырно пытается делать вид, что все нормально.
— Может, тем, что она черная?
— Пойдет.
Ну какой мне на хер праздник после всего?
Я накрываю ее холодную ладошку своей и, сжав, заставляю посмотреть на меня.
— Эй, ты помнишь, что я говорил?
— Плевать на всех? — Ее губы крайне сексуально стреляют взрывным «п», когда она повторяет за мной. — Я все еще думаю, что это не лучшая идея. Твои друзья могут не понять…
— Здесь я соглашусь с Саввой, — напоминаю о разговоре, которые мы с ней обсуждали, — все уже закончилось. После выпуска я, скорее всего, не увижу большинство из них. Так что да, мне по хер на всех. И тебе должно быть. — Но по ее виду этого не скажешь. — И куда ты спрятала дикую пуму, которая вечно дерзит мне?
— Тут она, р-р-р, — забавно рычит, а я со смехом тянусь и коротко целую ее в губы, отчего девчонка тут же расцветает и краснеет так, сука, невинно, будто и не сбегала ко мне этой ночью, чтобы трахаться на барной стойке. Дважды. И еще раз на лестнице, когда до спальни мы просто не дошли.
Через полчаса должна начаться официальная часть торжественного толкания речей и вручения дипломов, поэтому во дворе полно выпускников, их друзей и родственников. И весь этот честной народ, ломая шеи, оборачивается в нашу сторону, когда мы выбираемся из машины и идем ко входу.