Она едва не рвет на себе волосы, а меня не трогает это все ни хрена.
— Ты не пришел. — Софа опускает голову и тихо, сдавленно плачет. И вот это первое, что звучит почти искренне. — Солистка заболела, и я впервые танцевала главную партию, а тебя не было, ты не пришел. Я писала тебе…
Ее номер в блоке, потому что она строчит мне день за днем.
Я подхожу к ней, раскрываю сумочку, в которой никогда не помещалось ничего, но всегда имелись салфетки и зеркало с пудрой. Протягиваю и отдаю, не касаясь ни на миг.
— Приведи себя в порядок и поднимайся в актовый зал, иначе пропустишь свой звездный час.
— Что… что в ней такого, чего нет во мне? — она злится, злится и не отпускает, поэтому мне лучше быстрее свалить. Что я и делаю, обойдя ее и уже взявшись за ручку двери. — Это потому что у меня нет отца, который убил бы твою мать?
Она злится, плюется грязью и не понимает. И никогда не поймет, ей не дано.
— Моя мать еще жива. И Мика знает это лучше меня.
Глава 26
Мика
🎶 Алексей Воробьёв — Будь, пожалуйста, послабее
Я не могу перестать улыбаться отражению в зеркале университетской уборной. Видимо, что-то замкнуло в голове, потому что улыбка не сходит с лица вот уже десять минут. Странно, но я кажусь себе непривычно красивой: и волосы сегодня лежат послушными локонами, и глаза горят ярче, и кожанка… мне и правда очень идет. Неужели это все из-за Бессонова? Он ведь не сделал ничего особенного. Самый обычный жест: просто обнял, просто защитил, но, наверное, суть в том, что я и не вспомню, когда меня кто-то защищал. Я уже давно привыкла полагаться только на себя, и сейчас у меня кружится голова от чувства, что можно немного отпустить контроль, побыть… нет, даже не слабой, а всего лишь не такой сильной, как обычно.
Сегодня утром, надевая куртку Яна, я знала, на что иду. Могла бы обойтись без провокаций, но, во-первых, я хотела реакции от Бессонова, которая незамедлительно последовала, когда мы просидели в машине лишние полчаса, прежде чем тронуться с места, потому что он не мог перестать меня целовать. А во-вторых, я устала быть серой незаметной тенью, поэтому в целом ожидала какого-то шоу, но Ян своим участием сильно украсил его. Переживаю ли я о том, что сейчас происходит в одной из пустых аудиторий между ним и Софой? Да, конечно. Доверяю ли ему? Совершенно точно. Потому, глянув на часы, я мою руки и, собравшись дождаться Бессонова на улице, думаю об ужасно нелепых попытках Вики Медведевой обсудить со мной ее расставание с Петей, из-за которого я и была занесена во все черные списки, но мои мысли прерывает удар двери о стену и влетевшая в туалет Софа.
Наши взгляды пересекаются всего на секунду, после чего она скрывается в одной из кабинок и, не стесняясь меня, начинает громко рыдать. Это только одна секунда, но мне все становится понятно без слов. Бессонов может быть жесток в своей правде, хотя Лазаревой давно пора признать, что у них нет будущего. Не с тем парнем, которого я узнала за последний месяц.
И все же ее прерывистые, истеричные всхлипы, сдавленные, будто она закрывает ладонью рот, цепляют за живое. У меня самой от таких откровений выворачивает нутро. Сейчас я могу даже поверить, что у Лазаревой есть сердце и душа, что она тоже человек, а не просто жестокая сука. Я делаю шаг в ее сторону, но тут же замираю. Что я ей скажу? Ты в порядке? Конечно же нет, и я, еще не спросив, уже вижу, как она шлет меня далеко и надолго. Все будет хорошо? Не хочу врать, потому что с ее характером и сучьими амбициями покоя во взрослом мире ей точно не будет, но каждому свое.
— Свали отсюда! — раздается по ту сторону кабинки, и я молча мотаю головой. Когда я перестану видеть людей лучше, чем они есть? Что ж, возможно, это мое проклятье.
— Адьос, — бормочу себе под нос и выхожу в коридор, где сразу врезаюсь в твердую грудь и отступаю на шаг, пошатнувшись, но меня удерживают за плечи.
Еще не подняв глаза, я понимаю, что это не Ян. Шестое чувство или как это называется, я не знаю, но факт остается фактом — я точно ощущаю чужие руки на своем теле, и мне совсем не нравится это.
— Ты не видела Софу? — раздается над головой голосом Остроумова, и я, вырвавшись из объятий, тотчас хмурюсь от его беспардонной наглости. Он говорит со мной, как старый добрый приятель, коим мне не является.
— Чего?
— Просто ответь. Тебе, мать твою, сложно, что ли? — срывается на крик, но сразу сжимает кулаки, будто останавливая себя, с шипением втягивает воздух через зубы и шумно выдыхает. — Она пропустила вручение и не отвечает на звонки, я… Мне просто нужно знать, что она в норме.
— И почему я вообще должна с тобой говорить? — недоумеваю я.
— Потому что ты лучше всех нас? — это вопрос, но звучит утвердительно. Тише и даже как-то растерянно. Злость сходит на нет, и я, к своему удивлению, испытываю самые неопределенные чувства. Чем еще этот день меня удивит?
— Я бы не назвала это нормой, но она точно будет в порядке, — отвечаю спокойно, а затем пожимаю плечами. — Это же Софа. Она в уборной, у них с Яном был разговор.
— Ясно, — хмыкнув, выдает Савва, и отводит глаза. У него странная реакция, как будто он получил то, что хотел услышать. — Спасибо.
А затем разворачивается и собирается уйти.
— Ты не зайдешь к ней?
Я точно вижу, как двигаются его губы и обозначаются скулы, но он не говорит то, что хотел. Опускает плечи, сдается и даже немного криво улыбается.
— Зачем? Я не тот, кого она хочет видеть, — и после действительно уходит в сторону боковой лестницы, оставив меня переваривать услышанное.
Слава богу, в кармане звонит телефон, и я отвлекаюсь.
— Ты где? Я стою на крыльце, тебя нет.
— Выхожу, — отвечаю с улыбкой в динамик и спешу к Яну, который меня ждет.
Бессонов ждет меня возле универа, чтобы отвезти домой, как странно, да? Будто все перевернулось с ног на голову, будто полюса Земли поменялись местами, и грядет магнитная катастрофа. Но я согласна встретить конец света, если он будет в таких крепких объятиях, как у него. С ним я готова ко всему.
И все же слезы Софы заметно выбивают меня из колеи на оставшуюся часть дня. Я не переживаю, нет, и все же время от времени думаю о ней и ситуации в целом, потому что не привыкла к таким душевным терзаниям. Но еще больше я оказываюсь не готова к слезам папы, которыми он встречает меня следующим утром в больнице.
— Мишель, моя Мишель… — как только я захожу в комнату, он кидается ко мне и едва не сносит с ног. — Девочка моя, прости! Прости…
Он ревет мощным баритоном, оглушает и обезоруживает. Гладит по голове, как в детстве, как маленькую, и без конца извиняется так проникновенно, жалостливо, искренне, что меня пробирает дрожь, и весь этот колючий комок чувств перекрывает мне горло, отчего я не могу вымолвить ни слова. Пытаюсь что-то сказать, но молчу.
— Прости, что сотворил все это с тобой. С нами. Прости, что заставил врать. Прости, моя девочка, что тебе пришлось так много взвалить на себя, я поступил ужасно… я…
— Папа, папа, остановись, — пытаюсь вернуть его, пока он не растворился во всех этих «прости». — Ты не заставлял меня, я сама...
— Я так больше не могу…
После его слов я провожу с ним в палате несколько часов, но те пролетают, как один миг. С ним и с его врачом, который помогает нам говорить друг с другом, когда кажется, что подходящих слов попросту нет. Папин голос — разбитый и скрипучий — преследует меня и после: всю очень долгую дорогу домой пешком через парк и набережную до автобуса. Я никуда не спешу, проматываю в голове его фразы снова и снова, пытаюсь осмыслить, поверить в них, понять, как дальше со всем этим жить. И думаю об ужасных вещах. О том, как все сложилось бы, не случись этого: не сбей папа Наташу, не ввяжись я туда, не столкнись мы нос к носу с Бессоновым. Это плохие, даже страшные мысли, я знаю, но не могу остановить их поток. Они напрочь сносят меня, и я сама не замечаю, как слезы застилают глаза. Случились бы мы с Яном при других обстоятельствах? Не имею понятия. Но мы, черт возьми, есть — через боль, обиды, обман, через ненависть и… любовь.
Я застываю перед домом, сбитая с толку, растерянная и смущенная тем, как сильно люблю живущего по соседству парня, который не верит в любовь. Не хочу идти к себе: там мама, она меня не поймет. Никто не поймет, кроме Бессонова, чья машина стоит на подъездной дорожке, и это придает надежд застать его дома. После того как Ян отвез меня в лечебницу, он отправился на тренировку, и больше мы не созванивались. Я боюсь встретиться с ним и боюсь не увидеть. Как тут найти тонкую грань? Как не сойти с ума?
Я стучусь в дверь только раз, и она вдруг распахивается. Так быстро, будто меня ждали. Ян улыбается мне, раздетый по пояс, лохматый, родной, такой домашний, и одним взглядом убеждает — он точно ждал. А у меня будто срывает стоп-кран, и все слезы, что я держала в себе, начинают течь по щекам.
— Он мой папа, Ян, он… я не знаю… мой папа…
Я прижимаюсь носом к его груди, которая пахнет знакомо, и реву так, словно пытаюсь переплакать Софу, папу и их двоих вместе взятых. Пальцами цепляюсь за бока Бессонова, чтобы, даже если захотел, не сумел меня оторвать от себя, а он… он обнимает, целует в лоб и кладет подбородок на мою макушку так, что мы сливаемся контурами. Щелк! И детальки сошлись.
— Я знаю, совенок, я все знаю, — шепчет он.
И я понятия не имею, случились бы мы в параллельной реальности, но мы, несмотря ни на что, случились здесь. Такие, какие есть.
Глава 27
Ян
🎶 CHEBANOV — Люби меня, люби
Уезжать от Мики каждый раз становится все сложнее, и я не могу объяснить почему. Никогда выездные матчи не были для меня проблемой. Ни по кому я не начинал скучать, еще находясь дома. Даже с мамой хватало пару звонков в день, и то по возможности, но здесь я уже предвкушал это чувство. Видимо, придется пальцы себе переломать, чтобы не строчить Ланской без остановки.