Откуда теперь краска, — шепчет женщина рядом. — Но ребенку-то могли из целых досок сколотить, а не из обрезков, — отвечает другая. И правда, для Винцукаса сколотили из кусков. Только на крышке одна доска сплошная. И на ней углем начертан крест. На больших гробах тоже кресты. А может… Может, Стасе сейчас выйдет за порог, крикнет Винцукаса ужинать. А он отзовется и выбежит из-за угла… — Говорят, не только партизан прятали, — вздыхает первый голос. Да, не только! Норе вдруг захотелось втиснуться между гробами, быть с ними! Но живые туда не ложатся. А она живая… Она теперь живая, потому что тогда они ее впустили. Прятали, чтобы ее не расстреляли. И за это их убили. Конечно, не только за нее, но и за нее тоже. А она ничего не может сделать! Уже ничего!.. Что им от ее слез? Они должны были жить. Ходить по этому двору, черпать из колодца воду, видеть, говорить. Чувствовать, что они живые! А не лежать в этих заколоченных гробах… — Как раз в эту самую ночь мне снилось, — опять шепчет тот же назойливый голос, — что сено возим. И Стасе нам помогает. Я на возу, а она мне подает. Так ловко, быстро. Только нагрузили мы, я, значит, еду, смотрю- Стасе бежит сзади и протягивает мне Винцукаса, совсем маленького. "Возьми, — умоляет, — а то его убьют". Я хочу взять, но лошадей вдруг понесло, будто порожняком едем. Стасе бежит, подняв ребеночка, хочет догнать, и он ручонками тянется ко мне, и я к нему, а взять его — никак… Утром и говорю невестке: "Сбегай-ка к Стролисам, не случилось ли чего. Уж очень мне плохой сон приснился". Нора отходит. Алдоны не видно. А возле дедка стоят два старика. — Шяуляй уже не сегодня — завтра возьмут. Хорошо бы. Сестра у меня там. — А у Риги Гитлер что-то крепко засел. — Ничего, выкурят. Нора возвращается к гробам. Там Винцукас, Стасе. Во дворе, где живые, их нет…Нет! Вдруг в голове мелькнула какая-то мысль. Нора старается ее поймать. Это очень важно! Стролисов нет. Но ведь не совсем нет! То есть их не будет потом. Но что они были — это есть. Осталось. И как партизанам помогали — осталось. И сами партизаны, которых они прятали, — теперь, наверно, опять воюют. Может, у Шяуляя — освобождают сестру этого старика. И ведь ее, Нору, тоже они оставили! Нора хочет сказать это всем, громко. Что Стролисы ее спасли, не дали убить! Что она будет такая, как они. Будто они и сами живы! Но если спросят, кто еще ее прятал? Узнают про дедка. А потом его тоже… Нора быстро глянула туда, где его только что оставила. Стоит. — … Ксендз приехал… — … А могила вырыта? Это для них могила. Для Винцукаса. Для Стасе… — … Может, родня, что так плачет? Родня она им! Родня!
Глава III
Дедок с Алдоной и Тадасом уехали на рассвете. Ночью Нора представляла себе, как она их просит не возвращаться домой. Объясняет, что это опасно — все ведь знают, что они ее прятали. Поэтому они должны ехать с нею в город. Дедок будет жить в ее комнате, Алдона с Тадасом — в папином кабинете. А сама она может на кухне. Когда начало светать, дедок вышел запрягать лошадь. Нора поспешила за ним. — Не езжайте домой. Поедем вместе, в город. — Ничего, будешь приезжать в гости. — Я не поэтому… — И Нора стала объяснять. Не так складно, как ночью, в воображении, но все-таки сказала про бандитов. А дедок даже не дослушал. — Думаешь, одних убили, так уж всех. Нора не отставала. Топталась вокруг него по сырой от росы траве. — Что ты ходишь за мной, как телка за… — Дедок не договорил. — Вы будете жить в моей комнате. Алдона с Тадасом… — А эта, — перебил он, показывая на лошадь, — в ванной? — Поедемте в город, — не унималась Нора. — Сходи разбуди Алдону, — сказал дедок. Но, видно, самому стало неловко за свою строгость. И он добавил: — Не думай ты об этом. Выловят их. — Но пока… — Говорю же — не думай больше о смерти. — Как это? Дедок пожал плечами. — Время научит. Нора не поняла. А дедок был недоволен. Он всегда недоволен, когда надо много говорить. — Жить будешь, а не прятаться. Война в прошлое уйдет, и смерть с нею. Вот и старайся не думать. Больше он ничего не сказал. Хлопотал вокруг телеги. Ворчал, что Алдона с Тадасом не идут. И будто невзначай поглядывал на Нору. Ей казалось — он хочет что-то сказать… Когда она прощалась с Алдоной и обе плакали, дедок отвернулся. А когда с ним… Если бы Нора не стеснялась, она обхватила бы его худую шею и поцеловала бы эту небритую щеку. Пусть бы разревелась, зато сказала бы ему много, много… Но она только стояла и слушала, как дедок объясняет, чтобы не уходила отсюда. Придет русский офицер. Он хочет, чтобы Нора ему рассказала о Стролисах. И вот она ждет. В дом не заходит — там чужие. То есть они, наверно, родственники Стролисов, только она их не знает. Из дому выходит толстуха — та самая, в короткой блузе, которая вчера всем рассказывала свой сон. Под мышкой, еле обхватив — швы на спине сейчас лопнут, — несет две подушки. А в правой тащит ведро, в него напихана кухонная утварь. Торчит бок мисочки. Ручка сковородки покачивается на ходу, будто кивая Норе. Это же Стасино! В этой мисочке Стасе приносила ей в погреб горячий суп. Или картошку, посыпанную укропом… Норе кажется, она только теперь что-то видит. А все утро не замечала. То есть не понимала. Ни то, зачем мужчины осматривают хлев, ни ради чего спускаются в погреб. О чем спорят… Но дедок же не осматривал! И Алдона не ловила кур, как вот эта голосистая женщина. И рыжий усач, который нес гроб Винцукаса, ничего не взял. Уехал рано, вслед за дедком. А эти… Нора хочет что-то понять. Очень важное. Главное. Она силится объяснить себе. Дедок и тот, рыжий, ничего не взяли. А эти берут. Растаскивают. Нора сама испугалась этого слова. Даже совестно стало. Может, она зря… Но берут же. Не свое, а берут! Раньше она знала: плохие люди — те, которые ее прогоняют. Не просят, чтобы она ушла, потому что боятся, а прогоняют. Потому что они злые, почти такие, как гитлеровцы. Но эти люди, здесь, ведь не злые. И вчера плакали… Так почему берут чужое? Жила же эта толстуха без Стасиной сковороды. А если все эти вещи останутся здесь? Одни, без людей. Покроются пылью… И все равно больно смотреть, как из дому уносят то, что недавно было Стасино… Наконец офицер пришел за ней и повел в соседний двор. Там красноармейцы мыли машины. Плеснут ведро воды, и она быстро, широкими струями стекает в песок. Только внизу, по краю, остается бисерная бахрома прозрачных капелек. Но и они, немного повисев, прыгают вниз. А солдат уже тащит другое ведро, снова льет, и в мокрый песок опять стекают струи воды. Офицер позвал ее в дом. Хозяев не было. Может, здесь жили Буткусы, которых убили "по ошибке"?.. Может, даже в этой самой комнате… Нора быстро пересела на другой конец стола, лишь бы не спиной к двери. Она, конечно, понимала, что теперь бандиты не ворвутся. Но все-таки… Офицер положил перед собой три листка чистой бумаги, достал ручку с вечным пером. Совсем такую, как папина. "Паркер". — Как твоя фамилия? — Маркельските. — А по национальности? Она молчала. — По национальности ты кто? Она понимала, что ему, советскому офицеру, можно сказать правду. Но все равно не решалась. — Меня прятали, чтобы немцы не убили. — Еврейка, что ли? Она нерешительно кивнула. И все-таки было не по себе от того, что он это записывает. — А теперь расскажи об этих — он заглянул в свой листок — о Стролисах. Только постарайся подробно, ничего не пропуская. Она начала рассказывать. Как той ночью, устав даже бояться, поскреблась к ним. Еще не успела попросить, а дверь раскрылась, и ее впустили. Повели на чердак, дали тулуп. Еще горячего супа туда принесли. И хлеба. Да, первые три дня и ночи она лежала на чердаке. Потом Стасе сказала, что в погребе теплее. Нет, вместе с нею там никого не было. И сенник в углу лежал только один. Кто там был до нее, она не знает. И кто после нее — тоже не знает. Просто однажды Антанас сказал, что погреб им срочно нужен. А ее он отвезет в другое место. И отвез к дедку. Тому самому, который тут вчера был. Офицер удивился. — Он мне не говорил, что ты у него тоже была. Конечно, не говорил… И Нора стала рассказывать о деде. Как он устроил ей на сеновале укрытие. Как приносил еду. Как Алдона на вилах протягивала чистую рубашку. Офицер и это записал. Потом подал Норе руку. — Спасибо тебе, Нора-Элеонора. Нора встала. — Торопишься? — Нет… — Тогда подожди немного. — И он поспешно вышел. Машины во дворе стоят уже чистые. Но оттого, что сухие и не блестят, кажутся опять запыленными. Теперь солдаты сами, голые до пояса, моются. — Поешь. — Офицер ставит на стол котелок. — Спасибо. — Вот ложка. А я пока… тут недалеко… — Он выходит. Наверно, чтобы она не стеснялась при нем есть. Перловая каша. Совсем такая, какую приносил Илико. И тоже очень вкусная. Если было бы во что переложить, Нора оставила бы половину на завтра. Ведь теперь уже до самого дома ничего не будет есть. Но переложить не во что, и она съест все. Зато после такой каши можно несколько дней потерпеть совсем без еды. Она увидела в окно, что офицер возвращается, и не успела вылизать котелок. — Поела? — Да, спасибо. Можно, я пойду? — Иди, иди. Домой ведь направляешься, верно? Она кивает. И спешит добавить: — Только сперва еще на кладбище. — Подожди, — просит он тихо. — Понимаешь, время теперь сложное, война. У тебя могут попросить документы. — Но у меня же нет! — Да-да… Жаль, что ты не попросила у воинской части, которая тебя освободила, справку. — Он молчит. О чем-то думает. Неожиданно спрашивает:-Ты здорова? — Да. Только раньше болела, дома… — И Нора вспомнила, как мама ей делала компрессы и поила лимонной водой. А Нора морщилась, что больно глотать. — Расстегнись, — вдруг слышит она голос офицера. — Понимаешь, я врач, как и твой отец. А то, что я тут записал, — это для газеты. Чтобы о таких людях, как Стролисы и тот дедушка, знали все. — Не надо! — встрепенулась Нора. — Не надо. Ведь еще бандиты… Он вздохнул. — О дедушке, пожалуй, писать рано. Но Стролисам уже ничто не грозит… Пусть о них знают. — Спасибо. — А сейчас я тебя послушаю и выдам справку, что ты здорова. Больше, к сожалению, ничем помочь не могу. Офицер достает докторскую трубочку и начинает выслушивать легкие. Потом выстукивает. Как папа, когда она простужалась. И совсем как маленькой говорит: — Покажи язык. Скажи "а-а-а-а"… Оттягивает нижнее веко. — Ладно, застегивайся. А сам садится писать. Торопливо, будто волнуясь. Наконец подает ей сложенный пополам листок. — Может, все-таки лучше, чем ничего. — Спасибо. Нора берет свое пальто. — Минуточку… — Офицер догоняет ее. — Возьми, пригодится… — и сует ей в ладонь какую-то сложенную бумажку. — Большое спасибо… — И Нора поспешно выходит. Уже за деревней, почти у самого кладбища, она разжимает ладонь. Там деньги, три червонца. А что он написал в той бумаге? "В/ч номер… августа 1944 г. Справка. Дана гражданке… которая во время оккупации жила нелегально (со слов)… что мною подверглась медицинскому осмотру… По пути следования к прежнему месту жительства… карантину не подлежит. Врач…" Нора входит на кладбище. Здесь пусто. Одни кресты у могил. Вчера она и не видела, что их так много… А ведь под каждым бугорком — человек. Это всё были люди. И ни один не хотел умереть! А все равно пришлось… Даже Винцукасу! И Нора вдруг почувствовала, как ему было страшно, когда ворвались бандиты. И Антанасу, и Стасе… На них наставили автоматы… Нора ускоряет шаг. Скорее туда, к ним. Но тут не они, а лишь большой бугор свеженасыпанной земли. И увядающие цветы. Тол