питале, после ампутации. Написал вам… Потом писал маме на работу, тебе в школу. Каждый день отправлял письма. К твоей подруге Юдите… — Ее нет… — Знаю. Теперь я это уже знаю… А тогда ждал. Каждое утро. Почему-то казалось, что письмо принесут именно утром. К приходу почты брился. А в тумбочке лежал НЗ… Нора не знает, что такое НЗ, но не хочет его прерывать. …чтобы угостить товарищей по палате, когда получу от вас письмо. — Он умолкает. — Угостить не пришлось… Ответ получил от маминой сотрудницы. — Он теребит бахрому скатерти. — И если бы не… — отец осекается. И очень странно, даже почти испуганно смотрит на Нору. Она хочет погладить его руку, успокоить, но стесняется. — А меня сперва прятал мельник. Потом я лежала в лесу, в яме. Зато у Петронеле и у Стролисов было тепло… Он сжимает пальцы в кулак. Они, как и раньше, длинные, красивые. Мама говорила, что они как у прирожденного пианиста. А он шутил: "И хирургу такие не помешают". — И ты все это вынесла! — Иначе немцы бы расстреляли… — Да, да, понимаю. Но теперь это уже прошло. Мы тебя вылечим, откормим. — Меня лечить не надо! Я здорова. Он еле заметно улыбнулся. Наверно, вспомнил, как очень давно, когда Нора была маленькая, мама должна была первой попробовать Норины лекарства — не горькие ли. Только потом уж она… И то морщилась, хныкала… А папе ведь ногу! — Тебе было очень больно, когда… — и Нора показывает на его ногу. — Было. И не только больно… — Теперь больше не болит? — Нет. Только хирургом я уже не могу… Стоять надо. — Будешь детским врачом! Меня ведь лечил. Он опять старается улыбнуться. — Спасибо. Пока работаю терапевтом. А когда сделают протез, попытаюсь… Нора хочет ему сказать, что он опять будет таким, как раньше, и она тоже… Но молчит. Смотрит на его руки. На папины руки… Нашего дома нет. Даже не узнать… — А я узнала кусок стены из моей комнаты. С синими цветочками. — Ты их помнишь? — Конечно. Я и трещину на тротуаре узнала. — Какую трещину? — Извилистую. Как Немунас на карте. И парикмахерская напротив осталась. — Знаю. Это жена парикмахера мне говорила, что вас… всех. Сама видела, как ночью… погнали… — Она, наверно, видела маму с бабушкой. И подумала, что я тоже с ними… Он молчит. Только пальцы дрожат. Нора хочет положить на них руку. Сказать: "Папа".Чтобы он поднял голову, посмотрел на нее. Она о чем-нибудь спросит, будет с ним говорить. Чтобы часто повторять это слово — "папа". И сама будет слышать, как произносит его. Совсем как раньше, дома. Послышался резкий звонок. Отец почему-то растерялся. Она вскочила. Может, нехорошо, что они сидят в чужой комнате, а теперь пришли хозяева. — Сиди, сиди… — Он хочет еще что-то сказать. — Видишь ли… — Может, мне открыть? — Нет-нет, я сам… — Он поспешно разворачивается на костылях и с деревянным постукиванием выходит. — Мы колбасы принесли! — врывается звонкий детский голосок. — По мясным талонам давали. Шестьсот граммов колбасы за кило мяса, — рассказывает грудной, женский. — А у нас… — говорит папа. — Кто?! — В дверях появляется женщина. Высокая, в плаще. По голосу Нора думала — она ниже и полная… — Люба, — улыбается ей папа, — это Нора… Вернулась… Женщина смотрит на нее, будто не веря. — Пряталась… И вот… Она подходит. Обнимает ладонями Норину голову и целует в глаза. Улыбается. — Дети, поздоровайтесь! — Она быстро отворачивается к ним. Норе кажется — потому, что в глазах заблестели слезы. — Здравствуйте, тетя. — К Норе подходит маленькая девочка. А сзади стоит мальчик. Он старше. Почти такой, как Винцукас… — Здравствуйте, — говорит он совсем другим, чему Винцукаса, голосом. — Добрый день, — отвечает им Нора. Все молчат. Смотрят на нее. Наконец хозяйка поворачивается к папе. — Совсем такая, как ты рассказывал. "Ты"! У Норы внутри екнуло. — Но она же очень худая! — сокрушается папа. — Ничего, поправится! Главное, что жива! Все удивляются, что она жива… А ведь правда — жива! Норе опять стало весело. — Что ж, — улыбается хозяйка, — давайте на радостях ужинать. С колбасой и настоящим чаем! Сейчас поставлю. — Да-да, надо ужинать, — засуетился отец. Достал из буфета буханку хлеба. Даже не начатую! Поставил на стол сахарницу. Дома была другая, с серебряным ободочком. В этой лежит пачка сахарина. — Мы это выменяли на табак. — Отец, видно, заметил, что она удивилась. — Был день рождения… Даже очень голодная, когда представляла себе всякую еду — хлеб, котлеты, огурцы, — она про сахар ни разу не вспомнила. А оно было. Все время было: и когда она лежала в лесной яме, и когда, убежав от облавы, влетела в какую-то рощицу и всю ночь простояла, обняв ствол дерева, чтобы слиться с ним — может, так не заметят… Замерзла до боли в пальцах, в спине. А потом и сама одеревенела, будто срослась с этим деревом. Даже казалось, что на ней такая же кора… Лишь изредка она осторожно, словно втайне даже от самой себя, проверяла — действительно ли она тут стоит и еще живая… — Жаль, масла нет. Нора радостно вздрогнула, услышав папин голос. — Зачем? Не нужно! — Тебе жиры необходимы. Ты должна поправиться. Норе странно, даже чуточку смешно, что он говорит совсем как мама. А ведь раньше подшучивал, когда мама это говорила… И на стол никогда не накрывал. Выходил из кабинета, когда все уже стояло. — Алик, Тата, идите руки мыть! — кричит из-за двери их мама. Они выбегают. Но Тата сразу возвращается. — Мама сказала — всем надо мыть руки. — Да-да, сейчас. В ванной пол скользкий, и Нора боится, чтобы костыли у него не выскользнули, пока он моет руки. Она напряженно смотрит, чтобы успеть подхватить его, если… За столом их уже ждут. Хозяйка первому наливает чай папе. Как дома. А он этого, кажется, не замечает. Придвигает Норе хлеб, сахарницу. — Ешь. И колбасу бери. Нора уже так давно не пила из стакана! Кажется, слишком звонко стучит ложечкой. И вилку держать отвыкла. Она какая-то неудобная, тяжелая. — И мы хотим колбасы! — заявляет Алик. — Да-да, сейчас. — Папа спешит им нарезать. — У меня тоже есть хлеб! — Нора выбегает в переднюю, приносит заработанный сегодня хлеб. И кусочек сала. И луковицу. — Угощайтесь. — Она сама удивилась, что вспомнила это слово. — Чай стынет. — Хозяйка дотрагивается до папиной руки. — Ты же любишь горячий. — Да-да, сейчас. Нора опускает глаза. И все равно видит их руки. Папа своей не отнимает… Но это ее папа! Вот он ей кладет еще ломтик хлеба. — А мы видели немцев! — сообщает Тата. — И они совсем не такие страшные! — Это они теперь не страшные, — по-взрослому объясняет ей брат, — потому что в плену. — А колбасу им дают? — Нет. — Откуда ты знаешь? — Знаю. — Ничего ты не знаешь. Папа, им дают колбасу? "Папа". Нора сильно сжимает вилку. И губы. Боится моргнуть. Она смотрит в стакан. Там отражается люстра. Как это она сразу не догадалась! Ведь здесь всего одна комната. И тахта одна. Широкая… Ядвига Стефановна пыталась: "Трудно человеку жить одному…" Потом, прощаясь: "Пусть ничто не омрачает…" — Дети, вы поели? — хрипло говорит отец. — Идите во двор поиграть. — Хочу еще чаю, — заявляет Алик. Норе кажется — нарочно, чтобы не уходить. — Я тоже хочу чаю! — подражает ему Тата. Мать им наливает прямо в блюдца, чтобы скорее остыл. Нора тоже не хочет, чтобы они ушли. Но чай в блюдцах убывает. Уже остался только влажный блеск на донышках. Алик все равно еще тянет губами и косится на Татино блюдце — может, хоть там есть? — Все, все, — торопит их мать. — Спасибо. Можно встать из-за стола? — скороговоркой спрашивает Тата, слезая со стула. — Можно. — Спасибо, — бормочет и Алик. — Пошли, Татка. — Не шалите, — предупреждает их мать. Хлопает входная дверь. Звук давно замер, а они тут все еще прислушиваются к нему. — Ты знаешь, как меня зовут? — почему-то спрашивает она. Может быть, хочет, чтобы ее называли нашей фамилией? Нора молчит. — Любой, тетей Любой, Любовью Яковлевной — как сама захочешь… — Я вас искал… — напоминает отец. — Писал. Объявление повесил, расспрашивал. Потом Януйтене, жена парикмахера… — Да, ты говорил… Но он все равно повторяет: — Она сказала, что сама видела, как вас… ночью…всех… — Меня мама спрятала. — Да-да… — Видно, поняла, куда ведут, — вздыхает она. А Норе не хочется, чтобы она говорила про маму. — Ты пережила так много, — тихо говорит отец. — Меня впустил дядя Ян! — перебивает его Нора. — Это в том доме, где жила Юдита. Там в мансарде комнатка. Больше она не знает, что сказать. Наконец заговаривает она: — Человек, как бы молод ни был… — она умолкает, глядя в свой даже неотпитый чай, — должен стараться понимать… даже то, что сначала может показаться… Зачем она это говорит? — Видишь ли, Норенька, — говорит папа, — мы… не только ради себя… Хотя… Когда я лежал после ампутации… Если бы не тетя Люба… А вас я не нашел…Алику и Тате нужен был… — Они ничего не знают, — подхватывает тетя Люба. — Своего отца не помнят, он ушел на войну давно, еще на финскую. И сразу погиб… Алику тогда было неполных три года, а Тате — один месяц… Норе стало жаль ее. Она хочет сказать, что понимает. Но выговорить это не может. — Я им ничего не говорила. У всех отцы на фронте, все ждут, пусть и они… А когда мы решили… словом, я им тогда сказала, что вернулся с фронта их отец. Она умолкает. Папа тоже молчит. Они, кажется, ждут, чтобы Нора что-нибудь сказала. — Надо будет им объяснить, — так и не дождавшись, устало говорит тетя Люба, — почему ты его тоже называешь отцом. "Но он же и есть мой отец!" — хотела крикнуть Нора. А вслух сказала: — Хорошо. — Насчет фамилии им раньше объяснили… — голос отца дрожит. — Сказали, что в эвакуации у матери не было с собой документов, поэтому их записали на ее фамилию. — Твой отец их усыновил. Пусть они больше ничего не говорят… Нора вздрогнула. Снова резкий звонок. Тетя Люба, кажется, тоже довольна, что их прервали. Поспешила открыть. — Татка упала, — сообщает Алик. — Я говорил, чтобы не лезла, а она… Тетя Люба бежит вниз. И отец спешит за ней. Костыли стучат по лестнице. Алик заглядывает в комнату. — Она очень ушиблась? — спрашивает Нора. — Нет. Только ревет, чтобы мама ее подняла. Нора смотрит на него. На уши, волосы, глаза. Этот мальчик теперь папин сын… — А почему папа сказал, что вы прятались? Опять резануло это "папа". — Чтобы фашисты не расстреляли. Он так широко раскрывает глаза, что они становятся круглыми. — А где вы прятались? — Везде. — Но ему, кажется, такого ответа мало. И Нора поясняет: — В сараях, на чердаках. Иногда в лесу. — Одна? Нора кивает. — Ночью тоже одна? — Да. Нахмурив лоб, Алик спрашивает очень по-деловому: — Там не очень страшно одному? — Очень… — А партизан вы видели? — Нет. Он разочарован. — Они были далеко. А я не знала где… — И Нора вспоминает, как Петронеле, когда Нора уходила, закликала не искать их: говорят, переодетые немцы тоже прикидываются партизанами. Потом расстреливают. Если уж кто-нибудь точно скажет, тогда… Алик, кажется, не знает, о чем еще спросить. Но уходить явно не хочет. — А Татка все еще ревет. — Может, больно ушиблась. — Нет. Только она маленькая еще, поэтому плачет. — А ты никогда не плачешь? — Нет. Я буду как мой папа. Он герой! — А… — Как мой настоящий папа! — вдруг выпаливает он. И спохватившись, что проговорился, снова, теперь уже от испуга, округляет глаза. — Но вы этого никому не говорите, хорошо? — просит он. — Хорошо… — И все-таки Нора заставляет себя спросить: — А почему ты… так думаешь? Алик угрюмо молчит. — Я же никому не скажу… Он колеблется. И она повторяет: — Я