Хотя эго-сознание, которое мы все так высоко ценим, служит конкретной цели, а именно – принимает решения, помогающие нам ориентироваться в опасностях и обещаниях повседневной жизни, оно также подвержено силам, о которых не может знать. В конце концов, общая проблематика бессознательного заключается в том, что оно бессознательно. Так что сортировка и отсев влияний, выбор, результат и все их последствия, которые я наблюдаю у своих пожилых пациентов, – это то, как сама психика информирует, возможно, учит, возможно, корректирует краткое правление эго в качестве самозваного суверена.
Но давайте сначала прочтем Юнга:
«Филемон и другие образы фантазий помогли мне осознать, что они, возникнув в моей психике, созданы тем не менее не мной, а появились сами по себе и живут своей собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, не тождественную мне. Я вел с ним воображаемые беседы. Мой фантом говорил о вещах, которые мне никогда не пришли бы в голову. Я понимал, что это произносит он, а не я. Он объяснил, что мне не следует относиться к своим мыслям так, будто они порождены мной. „Мысли, – утверждал он, – живут своей жизнью, как звери в лесу, птицы в небе или люди в некой комнате. Увидев таких людей, ты же не заявляешь, что создал их или что отвечаешь за их поступки“. Именно Филемон научил меня относиться к своей психике объективно, как к некой реальности.
Беседы с Филемоном сделали для меня очевидным различие между мной и объектом моей мысли. А поскольку он являлся именно таким объектом и спорил со мной, я понял, что есть во мне нечто, объясняющее вещи, для меня неожиданные, которые я не готов принять»[9].
Давайте немного разберем этот абзац. Столкнувшись, как и многие из нас, с внутренним бунтом в середине жизни, Юнг решил не глотать обезболивающие таблетки и не искать гуру, в лице которого он мог бы найти авторитет, способный предложить ему ясность и направление. Вместо этого он решил посмотреть внутрь себя, обратить внимание на мысли, чувства, образы, которые наводняли его изнутри, и записать их или нарисовать. Стремясь распознать и понять эти внезапные всплески эмоций, он не только признавал их право на существование, но и наделял их достаточной осознанностью, чтобы они могли помочь ему осознать причины их появления. Возможно, его, как и всех нас, признать автономию бессознательного, инакость Другого, заставило появление депрессии, тревожного сна или разрушение психологических рамок. «Называя» Другого, он оказывал ему уважение и в то же время объективировал его настолько, что это позволяло вести с ним диалог. Только диалог – то, что он называл на швейцарском немецком языке[10]Auseinandersetzung, противопоставляющий сознательную жизнь эго «сознанию» Другого, которое до сих пор было бессознательным, – расширяет его.
Соответственно, Филемон – это имя, которое он дал или которое представилось ему для сверхъестественного олицетворения древней мудрости, которое, казалось, направляло бурю эмоциональных образов, наполнивших его. Как сообщается, Филемон и другие «говорят» ему, что он не выдумал их, но что они существуют в некотором роде как объективно «другие», поскольку противостоят эго в его ограниченности. Признавая автономию другого, Юнг начинает осознавать объективную реальность психического. Под психическим я подразумеваю те внутренние силы, которые противостоят нашей чувствительности каким-то автономным и ощущаемым способом. Когда, например, мы попадаем в сложную ситуацию, наше ощущение себя и мира меняется, мы на мгновение становимся «одержимы» соматическими проявлениями в нашем теле, нами движут будоражащие аффекты, и часто мы невольно служим рефлексивным воплощением той программы раскола, которую породила история. В такие моменты мы субъективно воспринимаем другого как объективного другого. В худшем случае это материал для психоза, когда человек общается с демонами, даймонами и божествами, которые приводят в смятение хрупкое состояние эго; но в то же время Юнг придерживался своей сознательной позиции и никогда не забывал о своей опоре в этом мире, о чем свидетельствуют его обширная научная деятельность, его практика и его социальная жизнь. Хотя он писал, что Филемон «не я», он переживал Филемона как того другого, который противостоял ему, но он никогда не терял связи с Я, которое оставалось в этом мире.
Этот другой напомнил ему, что если он видит животных в лесу или людей в комнате, то не он их создал, а они пришли к нему как Другие. И когда этот другой становится частью нас, мы призваны принять его бытие, его свидетельство. Таким образом, мы растем из всех наших отношений с другими, не забывая о том, что мы отделены от наших друзей или партнеров.
Поскольку этот Другой – другой, он не обязательно является другом, обеспечивая эго комфорт или предсказуемость. Призыв этого Другого часто пугает, даже ранит мир эго, например, когда нас призывают расти или пожертвовать чем-то дорогим нашему сердцу. Но, предположительно, этот Другой несет в себе императив и программы природы или божественности, а значит, так или иначе будет исполнен. Если мы попытаемся избежать этого призыва, он выплеснется в мир через проекции или бессознательное поведение или подкрадется к нам через болезнь или навязчивые сны.
Поэтому, когда нами овладевает этот Другой, мы рискуем отключиться от реальности имманентного мира. При устойчивом отключении это называется «психозом». Но в мире, где эго удерживает свои позиции и может записывать, вести диалог с этим Другим, учиться у него, целое расширяется и становится менее разделенным и противоречивым. Как пишет Юнг:
«Порой я ощущаю, будто вбираю в себя пространство и окружающие меня предметы. Я живу в каждом дереве, в плеске волн, в облаках, в животных, которые приходят и уходят, – в каждом существе. В Башне нет ничего, что бы не менялось в течение десятилетий и с чем бы я не чувствовал связи. Здесь все имеет свою историю – и это моя история. Здесь проходит та грань, за которой открывается безграничное царство бессознательного»[11].
В то время как комплексы являются личными и отражают нашу уникальную биографию, архетипы трансперсональны, связывают нас со всем человечеством и служат одновременно как шаблоном, так и пуповиной, связывающей с основами самой природы. Если бы мы относились к архетипам как к существительным, они были бы видны на наших магнитно-резонансных томограммах или компьютерных томограммах. Они были бы объектами. Другими словами, вы можете знать существительное – человека, место или предмет, но если вы будете думать о них как об энергиях, целенаправленных энергиях, модулирующих энергиях, вы начнете ценить их динамический характер. Но чему служат эти энергии? Конечно, природе, а не эго. Однако именно через этот врожденный архетипический процесс становления мы как личности связываемся со вселенной, а как смертные, ограниченные временем, – с вневременным. Сон, который приснится вам сегодня ночью, может повторить чей-то сон из древней Вавилонии или перекликаться со сном вашего современника из Иркутска или Самарканда.
Кажущаяся свобода поведения в этот час может быть обусловлена созидательной энергией, неоднократно воспетой в мифах и мудрой литературе древних.
Теперь я хочу прочитать два предложения Юнга. Это простые предложения, но очень емкие. И я хочу их немного разобрать. Он сказал:
«Архетипы являются нуминозными[12] структурными элементами психического, обладающимиопределенной автономией и специфической энергией, которая позволяет им привлекать из сознательного разума те содержания, которые наиболее им подходят. Эти символы действуют как трансформеры (преобразователи); их функция заключается в конвертации либидо из „нижней“ в „высшую“ формы»[13].
Это всего лишь три предложения, но они очень емкие. Давайте вернемся немного назад и посмотрим внимательнее. Архетип является сверхъестественным, то есть мы его не выбираем, и он не возникает в нашей сознательной жизни. Это автономная энергия, не зависящая от эго-сознания. Мы можем осознавать ее влияние; она может управлять нами; или же мы можем действовать в нашей жизни, даже не осознавая ее влияния.
Он также сказал: «Это структурный элемент». Другими словами, он упорядочивает. Вот почему я говорю, что это глагол. Возможно, жизнь по своей сути бессмысленна. Это всего лишь соединение и распад атомов, но что характеризует человеческий опыт, так это то, что мы организуем мир в паттерны посредством этих инстинктивных порождающих взаимодействий с окружающей средой. Из этих паттернов возникает наше чувство структуры, смысла, цели. Это наш уникальный дар грубой природе.
Возможно, эту идею можно сформулировать следующим образом: Архетипы – это наши психические картины загадочного мира, в который мы были заброшены. Они дают нам представление о мимолетных формах вещей и позволяют нам вступить в отношения с большим Другим, которое нам приносит мир.
Позвольте мне привести пример того, как архетипическое воображение работает внутри нашего вида, как оно автономно возникает, чтобы удовлетворить нашу глубочайшую потребность в отношениях, в понимании.
Каждой поздней осенью я с содроганием думаю о том, какие тяготы выпадали на долю наших далеких предков, когда солнце опускалось в подземный мир, – ежегодный катабасис[14], который должен был быть если не ужасным, то как минимум создающим проблемы для выживания. Учитывая, что мы – те животные, которые хотят знать, выдумывать истории, помогающие нам установить связь с необъяснимыми и порой чудовищными силами вокруг нас, которые первобытное, архетипическое воображение рисовало в виде всевозможных космических животных, съедающих солнце, или злобных богов, лишающих его возможности согревать наши посевы и наших людей.