…Дальше лежал самый опасный отрезок пути — там не было партизанских отрядов, и его нужно было покрыть за ночь, чтобы достигнуть Западной Двины, где невдалеке действовала бригада Мельникова и мог угрожать, в сущности, один лишь немецкий гарнизон Улы.
Из отряда Блина наиболее колоритными были двое: сам командир и комвзвода Володя Левшин — высокий, худощавый, с большими грустными глазами. С ним я и подружился, и когда шли позже лесами, говорили о высоком — литературе, Родине, мужестве ленинградцев в блокаде. Реагируя на все остро, Володя, однако, оставался грустным и немного вялым, будто его точила боль или он думал одну недодуманную думу, и беспрестанно посасывал свою неразлучную трубку.
Блина, как потом выяснилось, только что представили к почетному званию Героя, воодушевленный, он жил на высокой волне, немного позировал, носил папаху с красным донышком, хотя впереди было бабье лето и если холодало, так только на рассвете. Приземистый, загорелый, с быстрыми карими глазами, он принимал решения не особо задумываясь, веря в свою счастливую звезду.
Возможно, это обстоятельство содействовало и тому, что, достигнув Западной Двины, мы не форсировали ее, а остановились в прибрежной деревне, кажется, Ерошеве — не так уж далеко от Улы.
Что обусловило блиновское решение? Он понимал: отряд станет притягательной силой и пополнится здесь добровольцами. К тому же бойцы в его отряде были обмундированы неважно. Совсем износилась обувь. В таком же положении были и мы. А под Улой когда-то размещались наш аэродром, как помнится, тяжелых бомбардировщиков, и склады с армейским обмундированием. В сумятице первых военных дней обмундирование разобрали крестьяне из окрестных деревень. Представилась возможность и нам кое-что приобрести и одеться получше. Забегая вперед, скажу: мне досталась новенькая, с иголочки, шинель, которую я и проносил, пока не вышел с отчетом в советский тыл. Но многие из партизан и партизанских командиров, с которыми мы встречались позже, недоумевали — с кем они имеют дело? А это иной раз даже помогало.
Осень стояла золотая, безветренная. Двина несла воды плавно, величаво. Журчало только у берегов. Нас с Володей Левшиным удивляло, почему ей, такой спокойной красавице, не везло в песнях, как, скажем, Днепру или Неману.
Свои операции мы проводили по ночам. В одной из деревень встретили работника Бешенковичского лесничества — приписника. Как офицеру предложили вступить в отряд Блина — нам расти запрещалось. Живой, проворный, он не задумываясь обещал достать оружие и выполнить совет. Однако, когда мы через день пришли опять, дома его не оказалось. Жена, бледная, полная женщина с большим животом, засуетилась, приглашая нас к столу, не знала что подать. Уважать людей тоже надо уметь. Кто-то нажал на курок винтовки и выстрелил в потолок. Женщина схватилась за голову, присела, а мы пошли искать хозяина. Я завел привычку носить электрический фонарик на пуговице шинели. И когда мы вошли в хлев, где вздыхала корова, я посветил им. Половину хлева занимало огороженное жердями сено. И вот где-то на высоте груди мы в сене увидели подошвы. Вместе с сапогами вытащили и хозяина.
К нашему удивлению, он растерялся не очень. Оббив сенную труху, усмехнулся и с каким-то непонятным облегчением повел нас назад в дом. Подойдя к жене, погладил ее живот, и тогда мы увидели — женщина беременна.
Я сам чувствую — пишу не с той серьезностью, какой требуют события. Сейчас их трагичность видится мне более ясно, но тогда я воспринимал именно так. Почему? Возможно, потому, что был по-молодому неискушенным и прямолинейность нередко принимал за признак преданности делу.
Но жизнь была куда сложнее.
Судьба наказывает тех, кому жизнь кажется проще, чем она есть. Мы дали своему новому знакомому старенький «смит-вессон», помогли вступить в отряд Блина. Бросив все, что имел, захватив с собой жену, он пристроился к отрядному обозу. Однако с половины дороги переменил решение и отослал жену назад — ничего не случится, пусть рожает в своем доме. И, как нужно было ожидать, ее уже на околице перехватили полицейские. Надругавшись, притащили умирать к воротам родного дома.
А сейчас несколько слов о себе.
Сам факт, что твою землю топчут пришельцы, вызывал у меня боль. Издевательство же гитлеровцев над привычными формами жизни прямо мучило. Около Слободы вместе с нами попало в окружение и было разбито Лепельское минометное училище, и я уже тогда припрятал для себя пистолет, карабин, гранаты. Не позабыл и о бинокле, планшете, широком ремне с портупеей. И вообще многое тогда начинал сам, кустарно, если так можно сказать. Но как стало ясно сейчас, я смутно представлял и опасность, угрожающую стране, и борьбу, разгоравшуюся вокруг. Да, помнится, очень подмывало заявить о себе так, чтоб сразу изменились и собственная судьба и судьба семьи. Заявить громко — взорвать комендатуру, уничтожить районных верховодов. Сообщив свои намерения Короткину — ко мне в Слободу по ночам часто приходили с заданиями партизаны, — я подыскивал работу в Шумилине и стал наезжать туда на велосипеде — до местечка было километров десять, Но вскоре надо мной нависла угроза ареста: знакомства, которые я заводил, да и то, что жил за горами, за лесами, насторожили полицию безопасности, и мне пришлось отказаться от своих замыслов и уйти в партизаны.
Семена Михайловича Короткина, как довоенного секретаря райкома партии, уважали все. Ему верили, ему без колебаний вручали свою судьбу. И когда я пришел в Зуи, то буквально на второй день попросился на задание: связи, приобретенные мной в местечке, надо было все же использовать. Правда, слушая, Семен Михайлович долго смотрел мимо меня — думал, однако наконец кивнул, как показалось — лбом.
В помощь мне дали спокойного, рабочей закалки уральца, который перед войной секретарствовал в парткоме прославленного Березинского комбината, — Леонида Политаева, почти одновременно со мной пришедшего в отряд. Мы двинулись в путь.
Из людей, с которыми я успел познакомиться в местечке, мы выбрали двух — Петра Шаройку, бывшего курсанта Лепельского минометного училища, о котором я уже вспоминал, и главврача районной больницы.
Отец и мачеха Петра жили в деревне, что чуть ли не вплотную примыкала к Шумилину. И вот после того, когда училище перестало существовать, парень приплелся домой, в отцовскую избу, стоявшую в конце деревни, недалеко от зеленой гребли, за которой поднимался лес. Чтобы легализоваться, устроился на работу на Шумилинскую биржу труда, где стал ведать мобилизацией подвод. Молодость била в нем ключом, и, несмотря ни на что, он оставался ясноглазым и, как представляется сейчас, кудрявым.
— Этот сможет! — согласился Леонид, провожая глазами стройную фигуру парня, уходившего от нас после встречи. — Подъедет к комендатуре, выдавит стекло в окне, бросит подарочек… и поминай как звали! Тем более сейчас как раз гонят подводы на ремонт шоссе. А если что, прикроем…
Как ни удивительно, бывший офицер-минометчик понятия не имел о противотанковых гранатах. Пришлось в том же Тошнике проводить репетиции. Особенно поражало Петра то, что брошенная граната взрывалась мгновенно, как только касалась какого-либо предмета. Удивляло: как она, такая тяжелая, не давала осколков? Вся ее сила заключалась во взрывной волне, которая убивала людей, рвала металл.
Молодости сопутствует мужество. Но, возможно, никто и ничто — если только вдуматься — так не жалеет себя, как та же молодость. Когда Петр забывал бриться, над губами и на щеках у него еще белел, вихрился пушок. Он любил лес, небо, отца. Говоря о родине, умилялся, замолкал и откашливался.
Чтобы застраховать его от привычного с детства, которое может сделать человека сентиментальным, мы запретили ему в тот день ночевать дома и посоветовали переспать в гумне. Но он, скорее всего из гордости, не послушался нас. А возможно, захотел проститься с домом. И, разумеется, лежа в постели, долго ворочался, вздыхал, шарил под подушкой, где лежал у него пистолет. |
Отец же, как назавтра сообщили нам сельчане, замечал таинственные отлучки сына, изменения в его настроении. А увидев, как тот томится в постели, не сомкнул глаз и сам и, дождавшись, когда сын выбился из сил и уснул, вытащил из-под подушки пистолет, ахнул и разбудил жену. Через час старик уже шагал в казарму железнодорожной охраны, находившуюся на другом конце деревни, надеясь — покорностью, признанием спасет Петра. А еще через час, на заре, из местечка примчались гестаповцы, как называли обычно сотрудников СД и полиции безопасности. Они связали парня и, заставив старика запрячь лошадь в телегу, на которой Петр и собирался ехать выполнять приговор, швырнули прямо на голые доски, лицом вниз…
Чтобы немцы не успели разгадать, что нам нужно, и не приняли мер, мы на другой же день вызвали на явку главного врача Шумилинской больницы, военного эскулапа из окруженцев, попросив приехать вместе с женой, — пусть поездка выглядит и как визит к больному, и как прогулка.
Они прикатили к нам на один из казекавских хуторов. Он в прорезиненном плаще с башлыком, она, как настоящий грибник, с корзиной, ножом, в простеньком ситцевом платьице, в сером пыльнике и кокетливо завязанном кровелькой платке в крупный синий горошек. Ловко соскочив с телеги, врач привязал лошадь к пряслу, взял докторский саквояжик под руку и, улыбаясь жене, помог ей слезть с телеги. С застывшей усмешкой послал по грибы в недалекий березнячок, приказав быть на виду.
Не мешкая мы зашли в чистую половину избы, сели за стол. Без лишних слов выложили ему задание — любыми средствами уничтожить районную верхушку.
Он, наверное, ожидал всего, но только не этого, хотя остался спокойным и как смотрел в окно, так и продолжал смотреть. Сказалась профессиональная выдержка: врачу часто приходится решать, как вести себя — говорить правду, полуправду или лгать. Но я все-таки заметил: глаза его стали зыбкими, и он смотрел уже в окно не только чтобы следить за женой.
Полнясь еще вчерашним гневом, я наступил под столом на Ленину ногу и решительно положил ладонь на стол.