ую букву текста на определенное количество позиций в алфавите. Когда многочисленные попытки применить разные шаги сдвига ни к чему не привели, Валантен перешел к более продвинутым методам: моноалфавитная замена со словом-ключом, омофоническая подстановка, полиалфавитное шифрование… Ничего не выходило. Тайнопись, использованная Викарием, оказалась сложнее, чем можно было предположить.
Раздосадованный всеми этими неудачами, Валантен в итоге принял Мелани д’Орваль, увидев в ее визите возможность отвлечься. Положив бювар на исписанные в тщетных попытках проникнуть в тайну постскриптума листы, он встал из-за стола, чтобы встретить посетительницу.
Молодая женщина была в строгом платье сиреневых оттенков, а накинутая на плечи черная шелковая шаль подчеркивала алебастровую белизну ее кожи. Как и в первый раз, инспектору показалось, что за внешней уверенностью в ней скрывается внутренняя хрустальная хрупкость. Однако в ее душевном состоянии было и нечто новое – это проявлялось в странном блеске глаз и в том, как судорожно ее пальцы то и дело сжимались на зонтике, который она все время нервно вертела в руках, проверяя складной механизм.
Мелани начала с вопроса о том, что Валантен думает об очередной мистификации, устроенной Павлом Облановым. Ведь помощник, без сомнения, не забыл доложить ему во всех подробностях о вечере, проведенном в «Буковой роще», верно? Есть ли у господина инспектора предположения, каким образом этому негодяю снова удалось всех обмануть?
Господин инспектор, к своему великому сожалению, должен был признать, что на данный момент он не способен дать какое-либо рациональное объяснение феномену, который ему описал Исидор. По всей очевидности, у Обланова не было ни малейшей возможности произвести тайные манипуляции с металлическим диском, поскольку тот находился у всех на глазах под стеклянным колпаком. Получается, что лицо Бланш появилось на диске и правда самопроизвольно. Но что еще невероятнее, оно загадочным образом исчезло, когда диск был в руках Фердинанда д’Орваля, а Обланов в это время находился в противоположном конце салона.
Услышав признание инспектора полиции в собственном бессилии, хрупкая Мелани не сумела скрыть свои чувства – ее плечи поникли, взор потух.
– Это ужасно, – вымолвила она едва слышно, будто говорила сама с собой. – Я так надеялась, что вы сумеете мне помочь, что вам удастся разоблачить козни этого жулика… Бедный мой Фердинанд! У меня сердце кровью обливается при виде того, как негодяй без стыда и совести пользуется его горем ради своей выгоды.
– Возможно, мы все-таки сумели напасть на след, – осторожно начал Валантен, которому невыносимо было смотреть, как эта прелестная и беззащитная женщина впадает в уныние. – У нас есть некоторые основания полагать, что настоящее имя вашего медиума – Пьер Оврар. Так зовут одного бывшего ярмарочного артиста, чьей специализацией была передача мыслей на расстоянии. Семь лет назад этого человека приговорили к двум годам тюрьмы за мелкое мошенничество.
Мелани воспрянула, охваченная внезапным возбуждением:
– Тогда это он! Определенно он, не может быть сомнений!
– Давайте не будем торопиться с выводами, – охладил ее пыл Валантен, пододвигая кресло, чтобы усадить гостью. – Пока что у нас нет никаких подтверждений того, что Обланов – это Оврар. Речь идет о простом предположении. Но если нам удастся доказательно установить его личность, этого будет достаточно, чтобы открыть глаза вашему супругу.
– Сколько времени вам на это понадобится?
– Увы, не могу вам с точностью сказать. Нам нужно собрать как можно больше сведений об упомянутом Овраре, постараться найти его нынешний адрес проживания, заняться проверкой фактов… Все это может затянуться довольно надолго.
Молодая женщина сжала руки, а на ее лице отразилась затаенная мука. И Валантен понял вдруг, в чем состояла перемена в этой женщине, замеченная им, когда она только вошла в кабинет. Мелани не просто переживала за мужа и возмущалась действиями жулика, который обманом обрел над ним власть. Теперь ее снедал страх. Панический страх, с которым она уже не могла совладать.
И словно для того, чтобы подтвердить его догадку, прелестное создание устремило на него взор бархатных очей, в которых мерцали слезы.
– Прошу вас, поторопитесь! – взмолилась она сдавленным голосом. – Возможно, уже через неделю будет поздно!
– Что вы хотите этим сказать? – нахмурился Валантен.
– После сеанса в прошлую среду мой муж уже ни в чем не может отказать Обланову, и тот убедил его решиться на эксперимент еще безрассуднее прежних. Речь идет о том, чтобы вернуть Бланш к жизни, ни больше ни меньше.
– Чистое безумие! И вы говорите, это дело уже решенное?
– Увы, да! Фердинанд дал свое согласие, не потрудившись посоветоваться со мной. Опыт будет проведен через восемь дней, вечером воскресенья, у нас, в Сен-Клу.
– Что ж, в таком случае я сам приеду в «Буковую рощу», – заявил Валантен, надеясь, что тон его звучит успокаивающе. – Посмотрим, каким образом злосчастный медиум сумеет выполнить задуманное.
Мелани с величайшим трудом удалось изобразить подобие улыбки.
– Я не осмеливалась вас об этом просить, инспектор, но теперь мне остается лишь выразить вам благодарность от всего сердца. Ибо, видите ли, у меня возникло ужасное предчувствие, что этот противоестественный вызов мирозданию слишком дерзок и возымеет роковые последствия. Если Обланов и правда попытается выполнить свое обещание – не важно, к каким уловкам прибегнет этот мошенник, чтобы добиться своего, – я уверена, что он в любом случае навлечет на нас величайшее несчастье, – с этими словами молодая женщина перекрестилась дрожащей рукой.
Глава 17В узилище
Отрывисто лязгнул здоровенный железный засов, и дверные петли жалобно застонали, когда створка качнулась наружу. В прямоугольнике света нарисовались двое полицейских – оба красномордые, что выдавало их пристрастие к горячительным напиткам, и в такой неряшливой, замызганной одежде, что при виде их стало бы неловко и отряду трубочистов. Они держали под руки бедную Мари-Рен, которая едва стояла на ногах. Платье на юной белошвейке было порвано, буйная грива волос растрепана и перепачкана в грязи, на левом виске запеклась кровь, глаз заплыл.
Один из служителей закона, тот, что был помощнее (свернутый нос и шрамы на щеке свидетельствовали о его воинственном темпераменте), наклонился к девушке и дохнул ей в лицо перегаром, смешанным с вонью гнилых зубов:
– Что, паршивая шлюшка, так перетрудилась, что ноги уже не волочешь?
С этой злобной издевкой двое мужчин бросили свой груз на пол, как мешок с грязным бельем, и вывалились обратно в коридор с сальным хохотом, после чего хлопнула дверь и раздался решительный скрежет ключа, повернувшегося на два оборота.
Аглаэ, которая после бессонной ночи дремала, свернувшись калачиком прямо на полу в битком набитой камере, вскочила, напуганная внезапным шумом, с трудом продрала глаза, и из ее груди вырвался стон раненого зверя при виде подруги в полуобморочном состоянии. Собрав остатки сил, Аглаэ поднялась на ноги и заколотила кулаками в закрытую дверь:
– Сволочи! Я требую встречи с комиссаром! Слышите?! Вы не имеете права так с нами обращаться!
Два часа назад, проснувшись, такой же бунт подняла Мари-Рен, а когда в зарешеченное окошко в дверной створке заглянул стражник и велел ей заткнуться, она ответила ему такой отборной бранью, что покраснели бы и полковые маркитантки. Стражнику это не понравилось – через несколько минут четыре полицейских выволокли строптивую пленницу из камеры. Однако выходка Аглаэ их, похоже, не возмутила сверх меры – в узилище никто не ворвался, лишь донесся грозный окрик из-за двери:
– Заткнись! А то рот тебе вымоем за сквернословие, и поверь, не мылом!
Аглаэ очень хотелось ответить, но она сдержалась – ведь если ее тоже изобьют, как она сможет позаботиться о Мари-Рен? Проглотив обиду, девушка отошла от двери и склонилась над подругой. В прорехах ее платья видны были синяки и ссадины, в уголках губ белела пена. Аглаэ вытерла ей лицо рукавом и подхватила под мышки, помогая подняться с пола. Затем актриса огляделась в поисках свободного места на скамьях, чтобы усадить Мари-Рен.
Камера предварительного заключения в полицейском участке восьмого округа являла собой каморку пяти туазов в длину и двух с половиной в ширину. Толстая, обитая железом дверь запиралась на мощный засов. Обстановка и удобства были сведены к аскетическому минимуму: две приклепанные к полу, почерневшие от грязи и времени деревянные скамьи, в одном углу отхожее место, в другом – грубо вытесанная из камня раковина. Свет сюда проникал из единственного окошка, забранного стальными прутьями и полузакрытого с внешней стороны навесом с металлической сеткой. Неровный пол был заляпан засохшей рвотой. Стены запятнала плесень; по струпьям облупившейся краски все время сочилась вода, напитывая воздух нездоровой влажностью.
В эту жалкую конуру полицейские загнали два десятка проституток. Уклонистки [66]в адской тесноте дожидались перевода в кутузку при Префектуре полиции, а самых бедовых ждала тюрьма Сен-Лазар. Здесь был представлен весь ассортимент, который улицы Парижа могли предложить тем, кому не жалко нескольких монет за иллюзию любви. Товар на любой вкус при условии, что покупатель не особенно брезглив в плане гигиены: брюнетки, блондинки, рыжие, молодые и старые, худышки и толстухи, пригодившиеся бы Рубенсу в качестве моделей для его сильфид. Но сейчас все эти женщины будто впали в оцепенение, и у всех было одинаковое выражение лица, сочетавшее причудливым образом томность, растерянность и мольбу о спасении. Одни были в обносках, другие – в более соблазнительных нарядах, но по произволу полицейских, не церемонившихся при аресте, все имели растерзанный вид. Это их, впрочем, нимало не смущало, ибо ни одна не пыталась привести одежду в порядок. В целом они казались безразличными к своей участи. И тяжелее всего, наверное, было наблюдать именно это тупое смирение загнанных в западню животных, чьи увядшие или цветущие прелести равнодушно были выставлены напоказ.