Аглаэ наконец заметила узкое свободное пространство на широкой деревянной скамье справа, между очень молодой смуглой девушкой, почти подростком, и горбуньей лет шестидесяти, которая неподвижно сидела, вперившись взглядом в пол. Когда актриса остановилась перед двумя проститутками с явным намерением усадить между ними Мари-Рен, старуха подняла голову, сморщила нос и гулко рыгнула.
– Чё встала? Вали отсюда, – прохрипела она. – Зенки разуй, мы и так тут что селедки в бочке. На пол свою подружку сгрузи. Судя по тому, как легавые ее отделали, ей уже без разницы, можешь мне поверить.
Лицо у старухи было уродливое до ужаса. Жирные губы походили на две жеваные сосиски, зубы – на клавиатуру древнего разломанного пианино. На носу красовалась здоровенная бородавка, густо поросшая черным волосом, а щеки были в красных прожилках сосудов, словно под кожей у нее копошились черви. Из разорванного корсажа жалко свисала одна белая, дряблая, но объемистая грудь.
– Вы же сами видите, что ее избили, – попыталась разжалобить старуху Аглаэ. – Ей нужно прийти в себя. Взываю к вашему христианскому милосердию…
– В задницу твое милосердие! Ты хоть раз видела, соплячка, чтобы Боженьку заботили такие, как мы? Тут каждый сам за себя, так что пусть эта твоя сучка драная у всех под ногами валяется, мне плевать!
Кровь у Аглаэ тотчас вскипела. Если бы речь шла о ней самой, она бы, вероятно, не нашла в себе сил сражаться, но девушка не могла допустить, чтобы Мари-Рен осталась на грязном холодном полу.
– Если ты не подвинешь свою жирную задницу на скамье, – прорычала она, – клянусь, я сковырну эту мерзкую бородавку на твоем рубильнике и загоню ее тебе в глотку!
Старую горбунью угроза явно не впечатлила – она захихикала, будто масло на сковороде зашкварчало, и, хрустнув суставами пальцев, смерила противницу взглядом снизу вверх.
– А ну, рискни! – парировала она с нехорошей усмешкой. – Ты будешь не первой шмакодявкой, которую мне придется учить жизни. Один хороший удар ногой в живот – и ты навсегда запомнишь, что старших надо уважать.
Дело стремительно близилось к драке. Некоторые женщины уже вышли из тупого оцепенения, чтобы насладиться зрелищем. И в этот момент смуглая девушка без единого слова подвинулась, освободив на скамье еще немного места.
Она казалась маленькой дикаркой, худенькой и нервной. Черные, кудрявые, спутанные волосы падали ей на лицо, и за этой густой завесой поблескивали настороженные глаза. Аглаэ она напомнила маленького шустрого зверька, который гораздо лучше чувствовал бы себя в лесных зарослях, чем на улицах большого города.
– Спасибо тебе, – выдохнула актриса, у которой уже плечо болело под грузом безвольно обмякшей Мари-Рен.
Горбунья, обнаружив, что больше никто не посягает на ее территорию, тотчас потеряла к ссоре интерес, и Аглаэ, устроив подругу на скамье, как смогла, одарила благодарной улыбкой ту, кто только что спас ее от жестокой битвы.
– Как тебя зовут?
Смуглая девушка пожала плечами, как будто говоря: «Какая разница?» – и, отвернувшись к стене, как будто бы задремала. Аглаэ не стала ее больше тревожить. Она наклонилась к Мари-Рен, погладила ее по голове и шепнула на ухо успокаивающие слова, пообещав, что Валантен придет и спасет их обеих, – в этом нет никаких сомнений, нужно только немного потерпеть и не терять доверия к нему. Юная белошвейка на это никак не отреагировала, но мало-помалу успокоилась и перестала стонать.
Поддавшись наконец усталости, Аглаэ села на пол рядом со скамьей и, обхватив колени руками, уткнулась в них лбом. Хотелось бы ей самой ощущать ту же уверенность, которую она пыталась внушить подруге. Но никакой уверенности в будущем у нее не было, ее мучили мысли о том, что ждет их с Мари-Рен, и со временем тревога лишь нарастала.
Разумеется, у Валантена должны быть средства и возможности вырвать их из этого каменного мешка. Но для того чтобы вмешаться, ему сначала нужно как-то узнать об их аресте. А кто ему расскажет? Предположительно никто! Значит, остается уповать, что их перевезут во временную тюрьму при Префектуре полиции. Если же этого не случится, они с Мари-Рен сильно рискуют провести за решеткой долгие месяцы. Такое происходило сплошь и рядом, и власти ничего не делали, чтобы восстановить справедливость. Даже притом, что проституция не была запрещена Уголовным кодексом [67], тех, кто ею занимался, благонамеренные граждане рассматривали как маргиналов, которые сами себя поставили вне общества. Так что заявлять о своих правах проституткам было бесполезно, и поток неправосудных приговоров к тюремным срокам, а также произвольно назначавшихся штрафов не иссякал.
Хуже всего было то, что и добропорядочные женщины не могли чувствовать себя в безопасности. Сыщики в серых рединготах, задержавшие двух подруг на Тронной площади, служили вовсе не в участке восьмого округа. Накануне, по пути к камере, Аглаэ слышала их разговор с коллегами – оба были из Второго бюро, осуществлявшего надзор за нравами. А слава у этого бюро была самая что ни на есть дурная – его сотрудников обвиняли в злоупотреблениях и гнуснейших поступках. В их обязанности входил поиск уклонисток и проституток, не прошедших медицинское освидетельствование, и к жалованью они ежемесячно получали надбавку, пропорциональную «выработке». Эта пагубная практика превратила многих из них в настоящих охотников за премиями. Любую женщину, в одиночестве проходившую по улице, могли задержать во время облавы, и, если оказывалось, что у нее нет мужа или работодателя, которые могли бы потребовать ее освобождения, она подвергалась той же участи, что и уличные девки. В газетах при этом регулярно писали о подобных незаконных арестах, о сопровождавшем их неоправданном насилии, и общественность была в курсе того, что количество полицейских облав удваивалось в те периоды, когда в тюрьме-больнице Сен-Лазар не хватало рабочих рук.
Об этом Аглаэ размышляла и уже готова была поддаться отчаянию, когда вдруг за дверью раздался какой-то неясный шум – возгласы, приглушенные ругательства, треск ломающейся мебели… В одно мгновение ее черное уныние рассеял проблеск самой безумной надежды, и девушка бросилась к двери. Чтобы пробраться к зарешеченному окошку, ей пришлось хорошенько поработать локтями, потому что любопытство одолело не только ее, но и многих других пленниц.
Картина, открывшаяся их взорам в главном помещении участка, была поистине ошеломительной. Там все было перевернуто вверх дном: столы и стулья разбросаны, шкафы повалены, документы рассыпаны по полу. Трое мужчин с пистолетом в каждой руке, в одежде простых рабочих и в черных платках, скрывавших нижнюю часть лиц, перепачканных углем, держали на мушке полдюжины полицейских, которые выстроились перед ними у стены, заложив руки за голову и не решаясь произнести ни слова.
В тот самый момент, когда Аглаэ увидела эту фантастическую сцену, четвертый «угольщик» в кожаном картузе выволок из кабинета комиссара участка, угрожая ему оружием. У комиссара – упитанного буржуа с седыми бакенбардами и напомаженными волосами – тряслись поджилки, он обильно потел и обалдело таращился на внушительный офицерский пистолет, которым карбонарий помахивал у него перед носом.
Проститутки, окружавшие Аглаэ, тотчас принялись потешаться над стражами порядка и осыпать их бранными словами. Затем насмешки перешли в улюлюканье и превратились в восторженный визг, когда женщины увидели, как до смерти напуганный комиссар под прицелом увесистого восьмиугольного дула снимает связку ключей с крючка на стене.
Что касается Аглаэ, она всеобщего ликования не разделяла. И надежда на спасение в ней теплилась недолго. Быть арестованной и избитой полицейскими-коррупционерами – участь, конечно, незавидная, но чего можно ждать от вооруженных до зубов людей, скрывающих свои лица? Вырваться из лап Харибды, чтобы угодить в пасть к другому чудовищу, Сцилле? Поразмыслив еще немного, она пришла к выводу, что эти незнакомцы могли явиться целенаправленно за ней и Мари-Рен. Все остальные в камере были простыми уличными девками, которых в Париже полиция заметает десятками каждую неделю. Кто станет рисковать, нападая на полицейский участок средь бела дня, чтобы их освободить?
Внезапно испугавшись, что для них все может закончиться очень плохо, Аглаэ выскользнула из группы столпившихся у двери проституток и схватила за плечи обмякшую на скамье белошвейку.
– Мари-Рен! Мари-Рен, ты меня слышишь? – настойчиво зашептала она. – Сможешь идти?
Но девушка ее не слышала – сломленная усталостью и болью, она пребывала в полуобморочном состоянии. Аглаэ, надеявшейся, что им вдвоем удастся проскользнуть незамеченными к выходу из участка, спрятавшись за спинами других женщин, пришлось отказаться от этой идеи. Дурное предчувствие ее не отпускало, и она принялась озираться в поисках какого-нибудь предмета, который мог бы послужить им для защиты, если возникнет прямая угроза. Но в этой тесной камере не было ничего, что сгодилось бы в качестве оружия.
Возле двери между тем суматоха усилилась – события начали стремительно развиваться. Комиссар, которого под дулом пистолета заставили выпустить узниц, открыл дверь камеры перед ватагой вопящих проституток. Те, недолго думая, рванули на волю – только пятки засверкали. Не успела последняя из них переступить порог, как незнакомец в картузе, вскинув пистолет, встал в дверном проеме.
При виде двух девушек, прижавшихся друг к дружке на скамейке, он опустил оружие, бросился к ним с восклицанием: «Слава богу, вы здесь, Аглаэ!» – и немедленно заключил актрису в объятия.
– Я так боялся, что мы опоздаем!
Знакомый голос заставил Аглаэ забыть и о черном платке, и о грозном оружии в руках спасителя – она перевела дух и приникла к надежной груди Валантена.
Глава 18Аглаэ переходит в наступление
Три часа спустя в апартаментах на улице Шерш-Миди Аглаэ приходила в себя после всего пережитого, наслаждаясь горячей ванной. Означенная ванна, застеленная голландским полотном тончайшей выделки, была установлена в гостевой комнате за ширмой с цветочны