Второклашки Катя и Ирка
Как можно было спокойно уснуть после такого… Но больше всего девчонки любили, когда Катины родители куда-то уезжали, поохотиться на привидение, которое, по тайным рассказам Лидки, жило в чуланчике у Робочки в кабинете. Ночью, тихонечко прокрадываясь в папин кабинет мимо Лидкиной комнаты, чтобы ее, не дай бог, не разбудить, они шарахались от любой тени и вздрагивали от малейшего скрипа и, добравшись наконец, куда надо, засаживались на диванчик в угол кабинета в ожидании неизвестно чего. Катя на всякий случай всегда мусолила в руках выключатель от настольной лампы, чтобы, если приспичит, осветить комнату и прогнать страх, а Ирка снимала со стенки – Катя разрешала – африканское копье, чтобы в критической ситуации было чем отбиваться. Но совсем уж критических ситуаций не было и случая отбиваться пока не представлялось. Однажды только в чуланчике кто-то глубоко и протяжно вздохнул, девочки хором вздрогнули, но решили списать этот звук на затормозившую под окнами внизу машину. Зато с тех пор поверили во что-то таинственное и больше засаду на призраков не устраивали, береженого бог бережет, решили.
Лидка, Лидия Яковлевна, Ирку любила, выделяла среди других Катиных подруг и сильно, очень по-бабушкиному жалела, переживая из-за вечной ее неприкаянности и никомуненужности.
Неординарная, живая, часто смешная и смешливая, в общем, как казалось Кате, совсем не от мира сего, а скорее из какой-то сказки, Ирка очень привлекала к себе людей, выделяясь из серой невзрачной толпы ровесников невероятной яркостью и самобытностью. Этой необычностью она и притягивала Катю. А еще был у нее небольшой милый тик – она непроизвольно подмигивала одним глазом, словно хотела что-то сказать, но не здесь и не сейчас. Позже. И выглядело это очень по-заговорщицки. Голос имела звонкий и какой-то неземной, могла взять и ни с того ни с сего запеть в метро, нежно, по-ангельски, просто так, от скукоты:
На окраине где-то города
Я в убогой семье родилась,
Горе мыкая, лет пятнадцати
На кирпичный завод нанялась.
Было трудно мне время первое,
Но зато, проработавши год,
За веселый гул, за кирпичики
Полюбила я этот завод!
Граждане в вагоне сначала опасливо оглядывались и даже шарахались, но быстро проникались к милой девочке, к ее ясному и чистом голосу и даже к кирпичному заводу, начинали слушать с интересом и участием.
На заводе том Сеньку встретила…
Лишь, бывало, заслышу гудок,
Руки вымою и бегу к нему
В мастерскую, набросив платок.
Кажду ноченьку мы встречалися,
Где кирпич образует проход…
Вот за Сеньку-то, за кирпичики
И любила я этот завод…
Знала таких песен бессчетное множество, откуда все они вошли в ее такой недетский репертуар, Катя долго не могла понять, хоть и спрашивала, пока наконец сама Ирка как-то не призналась, что их ей пела бабушка вместо колыбельных. А бабушка-то у нее была будь здоров – Ирка рассказывала о ней с гордостью, словно о живом сказочном персонаже, скорей всего, они и были с ней из одной сказки.
Просидела и промоталась Иркина баба Люба десять лет по тюрьмам и ссылкам якобы за растрату, а на самом деле решили на предприятии сделать ее крайней, обычное дело – рядовой бухгалтер часового завода, начальство проворовалось, а ее и бросили в пасть зверю. Ирки тогда еще и на свете не было. В семье это, конечно, скрывали, стыдились такой героической семейной биографии, но времени сколько уже прошло, почему бы лучшей подружке-то об этом не рассказать. Так Катя после очередной Иркиной арии о несчастной блатной любви узнала все заодно и про бабулю.
Отбыв положенное, бабушка вынесла на волю много всего любопытного, тщательно уложив в голове целую коллекцию тюремных и матерных песен, словно они были аккуратно записаны по номерам. А Ирка, напичканная с детства таким фольклорным богатством, щедро делилась им с окружающими. Один раз внезапно спела у Крещенских, когда именитые гости восседали за столом, – те прямо рот открыли! А там сплошь композиторы да певцы, все значительные и штучные, отродясь подобного не слышали, чтоб такая молодая да настолько проникновенно спела, с такой душой и чувством, еще и невероятно чисто, словно все возможные консерватории уже окончила. А было-то Ире лет пятнадцать всего, самородок. Исполнила она тогда гостям две песни, Алла Борисовна попросила, Катина мама, хотела похвастаться юным дарованием, ну и знала, конечно, чем удивить таких именитых.
– Девочка моя! – Великий Фельдман, который композитор, смотрел на улыбающуюся и чуть раскрасневшуюся после пения Ирку. – Откуда ж ты такая взялась? Я и песен таких не знаю, и, чтоб так в твоем возрасте пели, честно, никогда и не слышал.
– Да, интересная исполнительница, – согласился один из известных баритонов, Борис Пуляев, который с невероятным успехом выступал и в Большом, и на эстраде, отличался сочным мясистым голосом необычайной глубины, который невозможно было не узнать, – но песни довольно своеобразные для такой молодой девушки. А вы никогда не пробовали, скажем, спеть романс? Или, чтобы по возрасту ближе, комсомольские песни, молодежные, песни о родине?
– Я только одну пионерскую знаю, – сказала Ирка, заложив руки за спину и нервно подмигнув баритону.
– Вот это интересно, это как раз подойдет! Вы тоже а капелла споете или мне вам подыграть? – спросил Борис, на всякий случай садясь к роялю.
– Не, спасибо, я так.
Ира глянула на потолок, словно там должны были нарисоваться слова, и затянула:
Залегла тайга в тумане сером,
От большого тракта в стороне.
Для ребят хорошим был примером
На деревне Паша-пионер.
Красный галстук Паша нес недаром,
За учебу брался горячо.
Пряча хлеб, тая зерно в амбарах,
Не любило Пашу кулачье.
Был с врагом в борьбе Морозов Паша
И других бороться с ним учил.
Перед всей деревней выступая,
Своего отца разоблачил.
За селом цвели густые травы,
Колосился хлеб в полях, звеня.
За отца жестокою расправой
Угрожала Павлику родня.
Вечер тихий, теплый, летний,
Час, когда не вздрогнет лист.
Из тайги с братишкой малолетним
Не вернулся Паша-коммунист.
Собирала ночь седы туманы,
Расходился ливный дождь прямой.
Пионер, один из самых лучших,
Не вернулся в эту ночь домой.
Последние жалостливые слова Ира пела уже со слезой, которая вот-вот норовила скатиться из левого глаза и скатилась-таки, когда глаз в очередной раз подморгнул.
Планы на жизнь
Катя подругой гордилась. У самой Кати, как она считала, не было таких явных и ярких талантов, хотя проявиться им было бы уже пора, десятый класс все-таки. Хороший английский язык разве что – ну его уже многие знают, это вам не десять лет назад, когда спецшкол с углубленным изучением языка почти не было. Языком уже совсем никого не удивишь. Ну что еще? С голосом и слухом неважно, с рисованием тоже вполне обычно – пейзажики, собачки, домики, уровень так себе. Танцы-шманцы – тоже мимо, как все, не виртуоз. Ну разве что сочинения хорошо и грамотно писала. В общем, ничего особенно яркого, как в Ирке, у Кати не было, но она сама на этот счет не очень заморачивалась. Придет оно, никуда не денется, найдется и в ней что-нибудь такое изюмистое, размышляла девочка о своем будущем, вон сколько времени еще впереди, целая жизнь. И пока все беззаботно и розово, зачем думать о жизни, когда основное решается за тебя, когда рядом любимые родители, бабушка и сестричка и оно все идет и идет себе по накатанной.
Хотя с Иркой они давно уже потихоньку начинали обсуждать, что станут делать после школы, куда пойдут учиться. Катя, в общем-то, мечтала о карьере врача, а именно педиатра, детей любила и хотела приложить руку, знания и что там у нее еще было к тому, чтобы все они по возможности не сильно болели, но понимала, что с ее неприятием математики и всех связанных с ней предметов, которые надо сдавать на вступительных, в мединститут ей не пройти. Ходила даже смотреть, как родительские друзья-хирурги проводят операции на сердце или, скажем, на легких, роды видела, очень понравилось, кстати, задумалась даже о профессии акушера. Но с приближением выпускных все больше осознавала, что нет, никак не сможет выучить химию, сколько ни зубри. Биология и русский не проблема, а химия никаким боком. Это ж, говорят, приоритетный предмет для медицинского института, а она в приоритетном полный ноль! Нет, будет просто неприлично. Ирка же, наоборот, в себе была уверена и знала, что поступит на геолого-разведывательный, пойдет по родительским стопам.
– Там все уже разведали, никаких тайн в земле не осталось, пошла бы лучше на экологию, новое направление, говорят, очень перспективное! Будешь зеленью управлять и чистым воздухом! – пыталась урезонить подругу Катя.
– Ну вот еще! Это ты специалист по зелени, а я совершенно не вижу себя в этой профессии! Не, мне б камушки поискать, покопаться, в походы походить… И потом, знаешь, можно же не только камни искать, но и песни у древних бабок выспрашивать и записывать! Это ж тоже добыча редкостей! Но главное, природа, походы…
– Эх, а я бы, знаешь что, – вздохнула Катя, – я б с удовольствием экологией занялась, а потом, уже со знанием дела, какой-нибудь пустырь в Москве прикупила бы и стала там насаждать… Деревьев редкой красы с густыми кустами, чтоб размножать их до невозможности, чтоб росли стеной вокруг и воздух освежали. Обязательно вырыла бы маленький прудик, карасиков туда выпустила бы из большого Переделкинского, другой какой рыбешки, а птички бы сами налетели, на деревьях завелись с песнями своими весенними. Зверь бы мелкий в этот лесок набежал, белки там всякие, остатки зайцев с округи – есть же еще зайцы в парках! – может, и эти, как их там, трепетные лани пожаловали б. Цветуйки бы расцвета-а-а-али, – Катя чуть не запела, уносясь мыслями в тот чудный райский сад, – пчелок приманивали парфюм