Светя другим, сгораю сам.
Так случилось, что в студенческие годы судьба свела меня со многими интереснейшими людьми, выдающимися представителями отечественной медицины. О них я и попытаюсь рассказать…
Еще на младших курсах мы узнали необычную биографию Петра Александровича Герцена.
ВНУК ВЕЛИКОГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА-ДЕМОКРАТА
Выдающийся борец против самодержавия, писатель и мыслитель Александр Иванович Герцен в предисловии к одной из своих книг, посвященной сыну Александру, писал:
«Мы не строим, мы ломаем, мы не возвещаем нового откровения, а устраняем старую ложь. Современный человек печальный pontifex maximus[4], ставит только мост, — иной, неизвестный, будущий пройдет по нему. Ты, может, увидишь его… Не останься на старом берегу… Лучше с ним погибнуть, нежели спастись в богадельне реакции»[5].
Александру Александровичу, известному физиологу, жившему в эмиграции, не удалось выполнить завет отца и перейти «мост», чтобы проповедовать революционные идеи на родине, дома, где, «может, вспомнят меня», как надеялся Александр Иванович. Но внук А. И. Герцена Петр вернулся домой и принял деятельное участие в строительстве новой жизни России.
Непрост и негладок был жизненный путь Петра Александровича. Родился он во Флоренции в 1871 году; в юности жил в Швейцарии, где получил медицинское образование. Видимо, от матери, итальянки, Петр унаследовал тонкий орлиный нос с горбинкой, черные брови и мягкий взгляд больших карих глаз.
Памятуя завет деда, в 1897 году он приезжает в Россию. Вскоре Петр Александрович приватно сдал экзамены на врача, работал хирургом в Старо-Екатерининской больнице для «чернорабочих». Продолжая работать там, стал ассистентом, а затем и профессором.
Приезд Герцена в Москву совпал с XII Международным съездом врачей, проходившим под председательством выдающегося русского хирурга Н. В. Склифосовского. Конгресс удался на славу, сыграл важную роль, показав всему миру, каких успехов достигли русские врачи.
Большое влияние на научные и общественные взгляды П. А. Герцена, на формирование его как хирурга и ученого оказала плеяда блестящих представителей отечественной медицины. Это были такие выдающиеся хирурги, как А. А. Бобров, С. П. Федоров, В. А. Оппель, П. И. Дьяконов. Современниками и соратниками Герцена были широко известные хирурги и ученые С. И. Спасокукоцкий, Н. Н. Бурденко, Г. Ф. Ланг, А. В. Вишневский, В. С. Левит. На его научно-теоретические воззрения огромное влияние оказали И. П. Павлов и А. Д. Сперанский. П. А. Герцен стал достойным преемником и продолжателем идей Н. И. Пирогова в хирургии.
Круг научных интересов Герцена был очень широк.
Мировое признание получила его работа о пластике пищевода. Эту уникальную операцию он произвел у больной с рубцовой стриктурой (сужением) пищевода, которая развилась после отравления серной кислотой. Видоизменив методику, предложенную его учителем — профессором Ру, Петр Александрович создал пищевод из сегмента тонкой кишки, проведенной предгрудинно под кожей. Больная хорошо перенесла операцию и прожила после этого более 30 лет.
Об этой операции П. А. Герцен доложил на съезде российских хирургов в декабре 1907 года. Председательствующий, известный хирург П. И. Дьяконов, сказал:
«Я думаю, что никто из нас не будет спорить, что сообщение, сделанное доктором Герценом, редкое и выдающееся, что в лице доктора Герцена профессор Ру имеет редкого ученика. Случай этот открывает нам новые горизонты, теперь мы не можем считать таких больных безнадежными».
Много лет спустя П. А. Герцен получил письмо от своей бывшей пациентки.
«Многоуважаемый Петр Александрович!
Я решила напомнить о себе. Вероятно, Вы меня забыли, но я до сего дня живу. Прошло много лет, когда Ваши руки сделали мне первой в России искусственный пищевод в Старо-Екатерининской больнице. До сего времени я жива и здорова. Имею сына 15 лет… Чувствую себя хорошо.
Операция создания искусственного пищевода из тонкой кишки, проведенной предгрудинно, вошла в учебники и руководства под названием «операции Ру — Герцена». Она и до сих пор применяется в хирургии.
Петр Александрович — один из выдающихся исследователей в области хирургии сосудов и сердца. В книге «Хирургическое лечение травматических аневризм» он подробно излагает симптомы аневризм (изменений и повреждений стенки артерии), клинику заболевания, возникающие осложнения, показания и противопоказания к оперативному лечению, а также методы операций. Это была первая русская монография (опубликована в 1911 году), наиболее полно освещающая эту важную проблему, которая в последующем приобретет особое значение и определит тактику военно-полевых хирургов при ранении кровеносных сосудов в годы мировой и Отечественной войн.
П. А. Герцен был одним из первых, кто при перевязке артерий стал лигировать (перевязывать) и одноименную вену с целью предупреждения гангрены конечности. Большой интерес представляет описание редкого случая перевязки безымянной артерии по поводу артериовенозной аневризмы. Операция завершилась выздоровлением больного. Тогда в мировой печати были описаны всего 11 подобных операций.
В 1940 году Петр Александрович написал монографию «О кровотечениях», посвятив ее Советской Армии. Несмотря на то что эта тема многократно освещалась в специальной литературе, исследование Герцена имело важное значение. Излагая материал, накопленный за ряд войн, автор приводил новейшие для того времени данные о свертывании крови, роли гепарина, тромбоббразоваиии, а также подчеркивал важность технических деталей, которые следует иметь в виду при наложении лигатуры на сосуд. Описывая огнестрельные повреждения почечных сосудов и печени, Герцен изложил оригинальный чрезбрюшинный способ перевязки почечных сосудов.
Петр Александрович мечтал о большой хирургии сердца. В своей ранней статье о хирургии сердечных заболеваний он пишет, что «два органа являются для широкой хирургии неприступными вершинами — это пищевод и сердце. Пора объявить поход за овладение этими разделами хирургии».
Герцен в числе первых в нашей стране накладывает шов при ранении сердца. Две подобные операции им были выполнены еще в 1902 году, и обе успешно. Он подробно излагает диагностику ранений сердца, технику операции, подчеркивая, что «деятельность сердца от этого не страдает». Он одобрительно относился к опытам известного хирурга Н. Н. Теребинского и патофизиолога С. С. Брюхоненко, проводивших эксперименты на собаках с временным обескровливанием сердца и прямым вмешательством на его клапанах.
Интересны и поучительны статьи Петра Александровича, его выступления на конференциях о лечении гнойных перикардитов (воспалений околосердечной сумки) и коронаросклерозов. Применявшаяся им активная тактика в лечении гнойных перикардитов и сейчас используется в хирургической практике.
Одной из блестящих страниц научно-клинической деятельности П. А. Герцена явилась хирургия желчных путей.
С присущей ему точностью и методичностью он разбирает достоинства существующих операций как на желчном пузыре, так и на протоках. Причем подчеркивает, что из всего многообразия операций при острых холециститах методом выбора следует считать удаление измененного пузыря, и тут же указывает, что надо стремиться делать эту операцию раньше, чем разовьются отягчающие осложнения.
…Когда мы впервые пришли в клинику П. А. Герцен находился в расцвете творческих сил. Он был блестящим лектором и педагогом. Всех захватывали его темперамент, широчайшие знания, оригинальные мысли, своеобразие речи. Говорил он с акцентом, и подчас не там, где надо, ставил ударения. Для связи одного предложения с другим употреблял выражение «вот именно». Произносил он это скороговоркой, сливая буквы, отчего выходило: «вотьинно». Но каждый раз это «вотьинно» звучало по-разному: было то восклицанием, то междометием. И словечко это, к которому привыкли и студенты и сотрудники, никого не раздражало, более того, казалось нам, как и все в Петре Александровиче, обаятельным. Когда любишь человека, то и бородавочка на его лице кажется привлекательной!
Мы любили присутствовать на операциях Петра Александровича. Нас поражала не только быстрота и тщательность, с которой он делал сложнейшие операции на желудке и пищеводе, но и артистичность исполнения. Мало сказать, что он оперировал хорошо, он оперировал изящно, красиво. Щадил ткани и не терялся ни при каких обстоятельствах.
До сих пор помню, как Петр Александрович удалял у одной больной грудную железу по поводу рака: сложная операция проходила без спешки и суеты, удивительно четко и по видимости легко. В считанные минуты, почти бескровно, опухоль вместе с грудными мышцами была удалена. Кстати говоря, когда я впервые самостоятельно делал подобную операцию, мне пришлось изрядно понервничать и во время операции и после. Делал все вроде так же, как профессор, а получалось далеко не так…
Казалось, для Герцена не существовало сложных ситуаций. Только иногда сказанное им словечко «интересно» указывало на то, что не все было так просто, как виделось со стороны. Впрочем, слово «интересно» Петр Александрович употреблял в операционной крайне редко. Со временем мы поняли, что оно означало: «А ведь я, как будто, начинаю волноваться!» Правда, ближайший ученик Герцена профессор Лукомский уверял нас, что Петр Александрович произносил это слово уже после того, как опасность устранена…
Как он учил студентов? После операции мы вместе шли в секционную, и Петр Александрович предлагал нам воспроизвести проделанную им операцию на трупе. Если у студента что-то не получалось, он просил повторить ее еще и еще раз, но никогда не «натаскивал».
П. А. Герцен любил, когда после занятий студенты отправлялись его провожать. Ходил он быстро, и мы, молодые, с трудом поспевали за ним. По дороге расспрашивал, как живем, как проводим свободное время, бываем ли в театрах, что читаем. Он любил шутку, меткое словцо, удачное выражение.
Однажды у Герцена образовался на шее карбункул. Врач, приехавший из провинции на практику, благоговейно спросил именитого профессора:
— Чем вы его лечите?
Петр Александрович иронически ответил:
— Презрением!
Надо сказать, что тогда наука еще не располагала надежным средством борьбы с микроорганизмами, которые вызывают развитие гнойных процессов, в том числе и карбункула (антибиотики появились только в 40-х годах).
В ходе одной из операций, остановив сильное кровотечение прижатием пальца, Петр Александрович заметил: «Самые лучшие инструменты — это пальцы!» И действительно, пальцы Герцена как по волшебству могли выполнять самые точные, ювелирно рассчитанные движения, когда нужно было осторожно выделить опухоль, сосудисто-нервные стволы или произвести одним взмахом разрез тканей на нужную глубину.
П. А. Герцен с успехом оперировал в различных областях человеческого тела, в частности занимался хирургией опорно-двигательного аппарата, пластической хирургией, хирургией селезенки, проводил восстановительные операции на нервах, гортани, при закрытии свищей околоушной железы. Но венцом его деятельности следует считать разработку «стратегии» борьбы против рака.
В 1930 году в своих статьях он поднимает вопросы теории и практики лечения злокачественных новообразований, подчеркивает значение предраковых состояний в их развитии, а также подробно разбирает вопрос о зависимости степени злокачественности от возраста, пола и характера опухоли. Причем указывается, что полиморфизм опухоли (ее многообразие) определяет различную тактику хирургов применительно к отдельному случаю. Нужно сказать, что в те годы природа раковых заболеваний так широко в литературе не обсуждалась. Поэтому публикации Петра Александровича явились программой действия хирургов по отношению к наиболее часто встречающимся формам рака.
В работах по онкологии Герцен постоянно подчеркивал значение ранней диагностики рака и своевременного оперативного вмешательства. В этом он видел залог успешной борьбы с жестоким недугом. Когда он возглавил созданный его стараниями институт[6], то значительно увеличился диапазон оперативных вмешательств и резко уменьшилась смертность после операций. Институт превратился в школу подготовки врачей-онкологов.
Герцен подчеркивал важность «борьбы не против образовавшегося уже рака, а против изменений, заведомо могущих завтра стать раковыми». Это направление получило широкое развитие в работах онкологического института еще при жизни Герцена, а также в последующие годы. Анализируя данные различной локализации рака и методы лечения, он приходит к выводу, что все указанные меры — ничто без широкого санитарного просвещения населения и врачей, без активного участия органов государственной власти в борьбе с жестокой болезнью.
Кратко о некоторых профессиональных и научных принципах, которые утверждал Петр Александрович Герцен. Он считал, что хирург должен быть не только мастером своего дела, не только знатоком анатомии, но также физиологом и патологом. Без этого при самом блестящем владении хирургическим инструментарием невозможно, по мнению Герцена, установить правильный диагноз и проведение оперативного вмешательства на высоком уровне.
Именно уровень этих знаний в сочетании с блестящим хирургическим мастерством был тем водоразделом, который отличал истинную научную хирургию, как один из методов лечения, от хирургии ремесленнической, считавшей, что все подвластно скальпелю и ножницам, что только отвага и лихость при рассечении и сшивании тканей человеческого тела и есть главная черта истинных хирургов в целом.
Его знания анатомии и физиологии живого человека поражали студентов и врачей. «Хирург не имеет права, — писал он, — браться за нож, не зная анатомии, возможных физиологических осложнений и их причин». Он относился к анатомическим и физиологическим руководствам и атласам как к увлекательному чтению, как к поискам разгадок нерешенных проблем, которые всегда возникали в хирургии.
Казалось бы, в этой профессиональной черте хирурга Герцена не открывается ничего нового: это утверждал еще выдающийся врач Древнего Рима Клавдий Гален, борясь против ремесленников и цирюльников в хирургии. Но хирургия первой половины нашего века — это не галеновская хирургия, а прежде всего хирургия, «завоевывавшая» все полости человеческого организма, вплоть до сердца. Ее анатомо-физиологическое обоснование является непременным условием успеха.
Петр Александрович Герцен в числе других выдающихся хирургов России открывал пути научной хирургии, возвышал ее. Свои принципы преподавания хирургии он, будучи руководителем кафедры топографической анатомии и оперативной хирургии, настойчиво стремился внести в педагогическую практику.
«Прошу медицинский факультет, — писал он в 1921 году прошение, — разрешить мне внести некоторые изменения в преподавание оперативной хирургии… Всеми признано, что чисто анатомическое изложение оперативной хирургии не вполне удовлетворяет современным требованиям науки. В настоящее время для просвещенного врача недостаточно знать, можно ли анатомически произвести ту или иную операцию… В равной мере ему нужно знать, какие функциональные расстройства может дать произведенная, хотя технически безупречная, операция. Современная хирургия не только стремится вернуть больному естественную форму, но прежде всего старается дать больному восстановление функции».
В программу он ввел новый раздел — функциональной оперативной хирургии, то есть проблемы трансплантации тканей, хирургии желез внутренней секреции, оперативной хирургии сосудов, функциональной оперативной хирургии анастомозов (соединений) между полыми органами, оперативной хирургии легких.
Таким образом, в те годы, когда страна наша была бедна, когда у нас не хватало средств, было мало инструментов, хирург Герцен видел, куда идет современная хирургия, что потребует наука и практика в будущем, и готовил кадры для этого будущего, создавая фундамент современных успехов хирургии.
П. А. Герцен считал своим профессиональным и жизненным кредо творческое отношение к больному человеку, оказавшемуся вследствие своего недуга на хирургической койке или на приеме в кабинете хирурга. Он постоянно говорил, что оперативное вмешательство — это всегда травма, наносимая больному. И хотя она часто оправданна и нередко единственный путь к спасению жизни, однако хирург должен стремиться к тому, чтобы эта травма была минимальной и не причиняла больному больше страданий, чем само заболевание, по поводу которого больной обратился к врачу.
Эти принципы нисколько не потеряли, а, пожалуй, наоборот, приобретают в наше время еще большее значение. Когда-то Гиппократ писал, что «врач-философ богу подобен». И если можно этот афоризм отнести к кому-то из хирургов, то я полагаю, что он имеет отношение прежде всего к Петру Александровичу Герцену. И совсем не потому, что он писал философские трактаты, а потому, что был мыслящим хирургом, умевшим на основе всеобъемлющего анализа сделать на уровне науки своего времени единственно правильный вывод по поводу необходимого хирургического лечения.
Герцен верил в будущее хирургии. Поэтому в дискуссии о путях ее развития, которая развернулась в связи с книгой известного русского профессора С. П. Федорова «Хирургия на распутье» в 1926—1927 годах и другими подобного рода книгами за рубежом (например, книгой Эрвина Лика), стоял на прогрессивных позициях, утверждая, что будущее хирургии не только в ее техническом совершенствовании, а в ее симбиозе с другими пограничными науками, что открывает перед нею необыкновенные перспективы.
«Нет, — говорил скептикам Герцен, — хирургия живет! Устойчив ее биотонус». И он активно выступал против догматизма и формализма в науке. И, как мы видим теперь, его взгляды блестяще подтвердились.
Петр Александрович Герцен считал истинным ученым в медицине лишь того, кто, решая фундаментальные проблемы науки, умел создать школу, воспитать учеников, которые должны были развивать науку, самостоятельно сделать больше, чем сделал учитель. Он был бесконечно тронут письмом своего учителя Цезаря Ру, который в связи с тем, что Герцен радикально усовершенствовал операцию Ру по созданию пищевода из тонкой кишки, писал, что «ученики превосходят своих учителей».
Петр Александрович побуждал нас, молодых врачей, творчески изучать свой предмет, думать, высказываться. Он любил молодежь, верил в ее силы. Как-то, прогуливаясь с профессором Лукомским, он сказал ему:
— Я счастлив, что живу в такое горячее время. Рад молодежи, которая меня окружает, вместе с которой и я двигаюсь вперед.
У Петра Александровича действительно было много талантливых учеников, ставших впоследствии видными хирургами.
Школа П. А. Герцена представлена не только такими видными учениками, как А. И. Савицкий, Б. В. Петровский, В. М. Святухин, Е. Л. Березов, И. Г. Лукомский, В. А. Иванов, И. С. Жоров и другие. Это прежде всего тысячи хирургов, применяющие хирургические методы, предложенные Герценом, и их совершенствующие.
Некоторым деятелям науки, возможно, покажется не столь уж внушительной цифра — 79 статей за такую долгую жизнь и всего 5 монографий. Но следует учесть, что все статьи и книги П. А. Герцен писал самолично от первой до последней строчки, а не в «тесном содружестве», читал оригиналы книг, а не аннотации и приводил в библиографическом указателе только то, что сам проштудировал.
Заканчивая набросок портрета хирурга Петра Александровича Герцена, нельзя не упомянуть, что он был также великолепным знатоком музыкального искусства, блестящим исполнителем произведений Чайковского, Рахманинова, Верди, Пуччини и других известных композиторов. Он считал, что человек познается не только через анатомию и физиологию, но и через искусство, литературу, через любовь к природе и людям. И эти качества должны быть присущи истинным врачевателям.
Петр Александрович был жизнелюб, понимавший, что жизнь дается только раз и, чтобы ее сохранить и продлить, надо всемерно расширять могущество медицины. Максимальные возможности для этого представляет наш социальный строй, где медицина полностью и в равной мере доступна всем трудящимся.
П. А. Герцен прожил большую и яркую жизнь. Он был одним из наиболее выдающихся хирургов нашего времени, внесшим огромный вклад в отечественную и мировую науку. Весь свой замечательный талант клинициста-педагога и ученого он отдал Родине, верным сыном которой был до конца своих дней.
КРУПНЕЙШИЙ ТЕРАПЕВТ
В то время московские врачи шутливо говорили: «Если нужно показать больному профессора, то пригласить следует Максима Петровича». И неудивительно. Руководитель клиники факультетской терапии М. П. Кончаловский с первого взгляда, уже одним своим видом покорял людей. Высокий, статный, с правильными чертами красивого лица и окладистой русой бородой, он удивительно благотворно влиял на больных.
М. П. Кончаловский был одним из крупнейших терапевтов нашей страны. Сложившись как врач и ученый еще до Октября, он с первых же дней революции связал свою судьбу с Советской Россией.
Кончаловский был истинным клиницистом. Он понимал человеческий организм как единое целое. Большое значение при определении причин возникновения заболеваний он придавал внешней среде и неустанно подчеркивал преимущества советского строя, который позволяет устранить целый ряд вредных внешних факторов, вызывающих болезни. Исключительно важную роль он отводил профилактическому направлению советского здравоохранения.
Учебная, научная, лечебная работа на кафедре (а поставлена она была образцово) заполняла всю жизнь Максима Петровича. Даже его однодневное отсутствие в клинике было чрезвычайным происшествием. Если он выезжал в командировки, на съезды и т. д., то сразу же по возвращении, в тот же день спешил в клинику. Он был поистине неутомим.
Кончаловский считал, что ведущее место в преподавании клинических дисциплин, в воспитании и формировании будущего врача занимают лекции. Здесь студент воспринимает клиническое мышление ученого, его богатый врачебный опыт, получает последние сведения об этиологии, патогенезе, способах лечения заболеваний.
Каждый человек болеет по-своему, говорил Максим Петрович. И разные причины вызывают заболевание. Ни в одном учебнике или монографии их не изложить. Лекции, подкрепленные большим демонстрационным материалом, — наилучший способ передачи молодому поколению медиков врачебной эрудиции.
Студентам было известно, как серьезно и обстоятельно Максим Петрович готовился к лекциям. Он каждый раз волновался и не скрывал этого. На кафедре знали, что никакие вопросы перед лекцией разрешать с Кончаловским нельзя, ибо весь он поглощен ожидаемым выступлением. Он постоянно привлекал к этому делу клинических ординаторов и даже студентов, с которыми предварительно «репетировал» их сообщения. Каждый из нас с трепетом ждал того момента, когда ассистент предупредит: «На предстоящей лекции вы будете докладывать больного». История болезни и все данные, касающиеся обследования, надо было знать назубок. В кабинете профессора отрабатывалась форма доклада, давались советы, как нужно вести себя в присутствии больного, особенно когда заболевание было тяжелым, трудно излечимым.
Если по очередной теме кем-либо из сотрудников кафедры проводились научные исследования, то Максим Петрович всегда рассказывал о полученных результатах. При этом в его словах звучала отеческая гордость за успехи своих учеников. Он старался каждого из своих помощников «поднять», представить в лучшем свете, если, конечно, тот заслуживал этого.
Особенно многому студенты учились у профессора во время обхода палат. Считалось удачей попасть в число сопровождающих его при обходе. Кончаловский был ласков, внимателен к жалобам больных, тщательно их осматривал, но никогда не позволял себе в присутствии больного поправлять лечащего врача или отменять его назначение. Если возникала такая необходимость, он делал это «по ту сторону палаты».
Как я уже говорил, Максим Петрович считал, что лечение больного должно быть чисто индивидуальным и комплексным. Он широко применял массаж, лечебную гимнастику, водные процедуры. Значительная доля успеха в лечении, по его мнению, заключалась в психическом воздействии врача на больного.
Так же как М. Н. Шатерников, он учил нас бережно относиться к больному и не травмировать его психику неосторожным словом. Он неукоснительно требовал, чтобы ординатор знал о своем больном все. Если кто-то во время обхода начинал лихорадочно рыться в кипе анализов, то Максим Петрович «по ту сторону палаты» строго выговаривал ему.
Такая система распространялась и на студентов. Нам не разрешалось пользоваться существовавшими тогда формами историй болезни, а предлагалось писать их более подробно и обстоятельно, развивая и анализируя. Мы часами просиживали у постели больного и тщательно собирали все данные по поводу его заболевания.
Нелегко даются студенту-новичку беседы с больным. Долго учится он, казалось бы, простому делу: как выяснить характер заболевания, дойти, что называется, до сути.
Редко встречаются люди, которые могут толково рассказать о своей болезни. Обычно больной жалуется на боли, легко перескакивает с одного на другое, подробно останавливается на деталях или обстоятельствах, которые подчас не имеют отношения к заболеванию. А прервать его рассказ нельзя — человек может замкнуться. Сбор сведений о болезни (анамнез заболевания) является своего рода искусством, и владеют им далеко не все врачи. Этому искусству учатся, прежде всего, у постели больного, при обходах и клинических разборах. Помню и краснею до сих пор за один случай.
Вместе со студентом Федоровым, будущим патологоанатомом, мы беседовали — это был наш первый опыт — с одной больной, поступившей в клинику с воспалением желчного пузыря. Больная охотно отвечала на наши вопросы, которые мы подготовили в тот раз не сами, а списали со стандартной формы истории болезни. В конце ее значился вопрос: Была ли аутопсия больного и какие результаты получены на секции? Мы еще не знали тогда, что значат слова — «аутопсия» и «секция» и, ничего не подозревая, задали этот вопрос больной. Она удивленно посмотрела на нас и спрашивает:
— Вы, молодые люди, понимаете, о чем говорите?
— Конечно, понимаем, — отвечаем с некоторой заминкой.
— Ну, тогда говорить нам больше не о чем. Вы, вы… либо невежды, либо циники!
На глазах у нее появились слезы. Тут уж мы растерялись. Видя наше искреннее смущение, больная сменила гнев на милость.
— Дорогие коллеги, — сказала она. — Я еще пока жива, поэтому вскрытию не подвергалась. А аутопсия — это вскрытие, которое производится в секционном зале для установления причины смерти больного…
Сгорая от стыда, не зная, куда девать глаза, мы просим простить нас и, если можно, никому не рассказывать об этом случае.
В клинике Кончаловского широко применялись новейшие методы исследования и лечения больных. Любимым его делом была патология органов малоизученной тогда брюшной полости. В тот период операции на сердце еще не проводились, и профессор говорил:
— Не интересен этот раздел патологии. Ну, поставишь диагноз — порок сердца, а дальше что?
Он немало сделал в изучении патологии органов пищеварения: классически описал язвенную болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки, подчеркнув наличие функциональной стадии этого заболевания — «прелюдии язвы», которая тогда была накрепко забыта клиницистами. Максим Петрович первым в мировой науке охарактеризовал язвенную болезнь как общее заболевание организма, а не как местный процесс. Анализируя причины язвенной болезни, он придавал большое значение неблагоприятным условиям жизни, отрицательным эмоциям и сильным нервным переживаниям. Положения, высказанные профессором об этиологии язвенной болезни, сохраняют свою силу и в настоящее время.
Широк и разносторонен был круг научных интересов М. П. Кончаловского. Одним из первых ученых-клиницистов он понял необходимость разрабатывать научные проблемы вместе с представителями других специальностей. На протяжении многих лет Максим Петрович работал совместно с одним из талантливых учеников академика Павлова — И. П. Разенковым. Особенно глубоко осуществился этот контакт, когда Кончаловский возглавил терапевтическую клинику Всесоюзного института экспериментальной медицины. Коллектив ее проводил свои научные исследования в тесном сотрудничестве с работниками лаборатории Разенкова.
Максим Петрович не переставал радоваться сближению хирургов с терапевтами, сглаживанию ранее существовавшего «антагонизма» между ними. Он не уставал повторять нам: «Хирург обязан быть хорошим терапевтом. Ведь операция — это только этап, эпизод в общем лечении больного».
Он резко восставал против необоснованных резекций желудка, считая эту операцию нефизиологичной.
«При удалении желудка, — писал он, — имеет значение не только выпадение его секреторной, химической функции, но даже в еще большей степени — исчезновение желудка, как полости, с определенным мышечным механизмом».
Имел Кончаловский свой твердый взгляд и на лечение желчнокаменной болезни. Хирургическое вмешательство при этом заболевании он считал возможным только в том случае, если больному не помогало двукратное лечение на курорте. Хирурги же нередко настаивали на необходимости расширить показания к операции, особенно когда в желчном пузыре обнаруживали камни. Максим Петрович не соглашался с такой точкой зрения и приводил случай из своей практики:
— Когда я пришел к больной, она от невероятных болей каталась по ковру. Приступы шли один за другим. Что я ни делал, что ни предпринимал, ничего не помогло. Исчерпав все возможности, я сам предложил больной лечь на операционный стол. Она категорически отвергла операцию. Тогда, назначив лечение, я уехал домой. Ночью меня разбудил звонок. В дверях квартиры стоял муж больной, умоляя помочь умирающей жене. Я быстро собрался, и мы поехали. Представьте себе наше удивление, когда мы нашли «умирающую» сидящей за столом и пьющей чай. Попросив извинения за беспокойство, она все же сказала мне с укором:
— Вот вы советовали лечь на операцию, а камень у меня из печени сам вышел…
И Максим Петрович показал нам камень величиной с лесной орех.
Об этом же случае самоизлечения желчнокаменной болезни я слышал от профессора и позже. Он пояснял, почему при желчнокаменной болезни показания к операции не ставятся так широко, как при аппендиците: перфорации при этом заболевании сравнительно редки. Хирурги упрекают нас, говорил М. П. Кончаловский, что мы поздно посылаем больных с желчнокаменной болезнью на операцию. Но известен случай, когда немецкий хирург Кер, заболев желчнокаменной болезнью, поехал лечиться на воды, отказавшись от хирургического вмешательства.
Надо сказать, что точка зрения М. П. Кончаловского на желчнокаменную болезнь не удержалась долго в медицине, и в дальнейшем терапевты стали более настойчиво рекомендовать больным радикальный, хирургический метод лечения. Зато его мысли о том, что с желудком «нельзя расставаться» с легкомысленной поспешностью, нашли научно обоснованное подтверждение на первом симпозиуме, организованном Всесоюзным обществом гастроэнтерологов в 1967 году. Участники симпозиума пришли к выводу, что основным методом лечения язвенной болезни является консервативная терапия, а хирургический метод можно применять только при соответствующих показаниях, после единодушного решения хирурга и терапевта.
В то время мало что было известно о сущности и возникновении такой распространенной болезни, как ревматизм. Не было и надежных средств лечения ревматизма — они появились много позже. Максим Петрович сумел приковать внимание врачей и ученых — представителей различных клинических и теоретических медицинских дисциплин к ревматизму как к большой социальной проблеме. «Настало время, — говорил он, — когда наконец медицина соединенными усилиями врачей всех специальностей должна сбросить завесу и открыть тайну интимной природы ревматизма и таким образом рассеять тот туман, который еще до сих пор стелется над этой болезнью». М. П. Кончаловский возглавил комитет по изучению ревматизма и борьбы с ним, который был создан в 1927 году.
Нельзя не сказать и еще об одной стороне деятельности М. П. Кончаловского. Максим Петрович принимал самое активное участие в создании системы советского здравоохранения. При его непосредственном участии перестраивалась организация курортного лечения. Он явился также одним из энтузиастов внедрения в практику переливания крови.
Упомяну, что организатором и первым директором Института переливания крови был известный врач и философ А. А. Богданов. Исследования, начатые в институте, дали основание Богданову сделать вывод о положительном влиянии переливания крови на организм человека при разных заболеваниях, в том числе и при сильном переутомлении. Он считал, что переливание крови оказывает пользу, «повышая жизнеспособность организма и отдаляя таким образом срок старческого увядания, которое для современного человека наступает слишком рано».
Увлекшись этой идеей, Богданов решает доказать ее правильность на себе, делает 11 обменных переливаний крови. Двенадцатое переливание (проведенное 24 марта 1928 года) оказалось для него роковым. Но сама смерть А. А. Богданова явилась примером мужества и безграничного служения науке. Во время развития тяжелого осложнения, пока сознание не покинуло его, Богданов вел тщательное самонаблюдение за признаками и симптомами болезни. Об этом рассказывал нам Максим Петрович, который вместе с ним стоял у колыбели нового большого дела.
В течение ряда лет Кончаловский был бессменным консультантом и председателем научных конференций Института переливания крови, сыгравшего огромную роль в годы Великой Отечественной войны. Вместе с А. М. Горьким он был инициатором создания Всесоюзного института экспериментальной медицины.
Но особенно много труда и энергии вложил Максим Петрович в реорганизацию высшего медицинского образования в условиях советского строя. Он считал, что полноценная подготовка врача должна складываться из освоения им общетеоретических, естественных наук, специальных клинических дисциплин и философии марксизма-ленинизма.
Не случайно на должность ассистента кафедры он пригласил врача А. Г. Гукасяна, который окончил Институт красной профессуры и был хорошо подготовлен в области диалектического и исторического материализма, а также истории философии.
— Арам Григорьевич обучает нас философии марксизма, а мы его будем учить терапии, — говорил Кончаловский. Он же предложил организовать для врачей семинарские занятия по марксистской философии.
В статье, посвященной памяти С. П. Боткина, Максим Петрович писал:
«Будем продолжать учиться у него любить науку, любить свою Родину, тем более, что в наше время, после Великой Октябрьской социалистической революции, советской медицинской науке обеспечены все возможности служения советскому народу».
Все свои силы, способности и талант выдающегося ученого отдал Кончаловский служению советской медицине.
РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Сегодня 1 сентября, весь курс в сборе. Первая лекция профессора М. С. Малиновского вводит нас в новую область медицины — акушерство и гинекологию.
Мы уже знали, что Михаил Сергеевич читает ярко, живо, образно, интересно. Тех, кто его слушал, привлекали культура, высокая эрудиция, обширные познания во всех областях клинической и теоретической медицины. Интерес к его лекциям огромный.
Свободных мест в аудитории нет. Некоторые студенты примостились даже на ступеньках лестницы, старательно записывают. Быстро установился контакт профессора с аудиторией. Никто не отвлекается, не разговаривает — все внимательно слушают о новой, неизвестной им специальности, ее становлении и развитии.
Акушерство — наука о беременности и родах, их физиологии и патологии, рациональной помощи роженице — одна из древнейших отраслей медицины. Первые упоминания о приемах по родовспоможению встречаются еще в древнеегипетских папирусах и священных книгах индусов. В России основоположником акушерства был Н. М. Амбодик-Максимович, написавший «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле» (1784 год). Но долгие века об акушерстве как о науке говорить, по существу, не приходилось.
Михаил Сергеевич рисует мрачные картины прошлого, когда обычным явлением были роды дома на полу, в хлеву, в бане, нередко в поле на меже во время работы. Бывало, роженицу чуть не запаривали в бане или выгоняли ее из избы на холод, водили до изнеможения по двору, подвешивали к потолку и встряхивали, как во времена инквизиции. Кое-где считали роженицу «нечистым» существом и запрещали с ней соприкасаться, полагая, что она должна рожать одна, без посторонней помощи.
— Дорогие коллеги! Я застал это время и в меру своих сил боролся с невежеством и варварским отношением к женщине, — говорит Михаил Сергеевич. — Мне довелось в начале самостоятельной работы акушера бывать в глухих районах Казанской губернии и оказывать помощь в тяжелых, запущенных случаях, когда женщина находилась на грани жизни и смерти, — спасать ее и ребенка. Как часто мы уже ничего не в силах были сделать…
Вы знаете: после Октябрьской революции впервые в истории было покончено с таким варварским положением. Материнство у нас признано социальной функцией женщины, которая, как и охрана детства, находится под особой заботой нашего государства. С момента создания Советского государства здоровье человека стало считаться большой государственной задачей. Даже в самые трудные годы, когда в стране свирепствовали эпидемии и голод, была проявлена максимальная забота о детях, чтобы сохранить их, вырастить новое поколение здоровым, крепким и сильным. Еще в решении совещания по вопросам женского труда при ЦК РКП(б) от 14 сентября 1922 года говорилось, что задача охраны материнства и младенчества не может быть снята «ни при каких условиях существования пролетарского государства»[7]. Специальные законы охраняют у нас труд и здоровье женщин, особенно в период беременности. Развернута широкая сеть родильных домов и детских учреждений: яслей, консультаций, детских садов, больниц, санаториев, пионерских лагерей…
От социального аспекта Малиновский переходит к освещению биологических сторон проблемы.
Чтобы переключить внимание от одной проблемы к другой, сугубо медицинской, профессор неожиданно обращается к сидящему в первом ряду студенту с вопросом:
— Скажите, пожалуйста, вот перед вами два таза — какой из них женский, какой мужской?
Тот волнуется, краснеет и что-то тихо говорит, видимо привлекая себе на помощь вычитанное в учебнике по анатомии. Нам наверху ничего не слышно.
Михаил Сергеевич тактично выслушал студента и помог ему правильно ответить на вопрос. Он даже похвалил студента за то, что не забыл размера женского таза — это важно для акушерства.
Малиновский великолепно умел излагать самые сложные вопросы темы. Он аргументировал свои суждения разносторонними данными из области биологии, физиологии, анатомии, эмбриологии и других дисциплин. Его лекции, насыщенные новым материалом, которого не прочтешь в учебнике, приходили слушать и студенты-выпускники и врачи-акушеры.
Мы, третьекурсники, тогда плохо представляли промежуточные стадии формирования плода, повторяющие все этапы развития жизни на земле. За считанные недели и месяцы оплодотворения яйцеклетка в утробе матери превращается сначала в подобие зародыша рыб с наличием жаберной щели и хвоста; затем такой зародыш приобретает черты рептилий; наконец, когда плод достигает семимесячной зрелости, он покрывается пушком, становясь похожим на потомство млекопитающих…
Размножение, как одно из свойств живого, представляет собой биологический процесс, обеспечивающий непрерывность и преемственность жизни. Жить — значит воспроизводить себе подобных! Инстинкт размножения, присущий и человеку, вызывает свойственное женщине чувство материнства, желание стать матерью. Не случайно между матерью и эмбрионом устанавливается тесная связь с момента зарождения. Плод становится инициатором возникновения в организме беременной женщины изменений, обеспечивающих оптимальные условия для внутриутробного развития и для рождения на свет. Эта связь продолжается и после, в процессе вскармливания ребенка грудью матери, а в дальнейшем в процессе воспитания потомства.
Осветив вопросы эмбриогенеза применительно к специальности, профессор говорит о высокой роли врача-акушера в жизни людей.
Малиновский говорит о благородной миссии врачей, работающих по всей нашей необъятной Родине. Всюду: и на Крайнем Севере, и в далеких кишлаках Узбекистана, на санях в оленьих упряжках или верхом на лошади, верблюде, на машине — врачи с акушерской сумкой спешат оказать неотложную помощь роженице и принести счастье в семью.
Врач независимо от его специальности должен уметь оказать женщине акушерскую помощь, даже при патологических родах. Чем лучше он это сделает, тем спокойнее могут быть близкие за жизнь матери и ребенка. Вот почему студенты должны досконально изучить все тонкости акушерского дела, говорит Михаил Сергеевич.
— Не думайте, пожалуйста, — продолжает он, — что в акушерстве все просто и ясно. Вы можете встретить очень сложные и трудные случаи, которых никогда не видели в клинике. Их помнишь потом всю жизнь; и поневоле задумаешься, правильно ли сделал, решив стать акушером.
Дорогие коллеги! Заранее не угадаешь, какой тяжести будет ваш первый пациент и какое решение вы примете… Для меня, например, первый случай практики оказался трагическим. До сих пор мучаюсь угрызением совести за проявленное малодушие. Признаваться в этом не легко! События полувековой давности, но я их помню и сейчас.
Вскоре после госэкзаменов с дипломом врача меня позвали в цыганский табор к женщине, которая никак не могла родить. Излишняя самоуверенность, желание показать всем, какой я знающий врач, помешали мне взять с собой опытную акушерку.
Приехал ночью. Под телегой на куче тряпья лежала в полузабытьи женщина. Желтое лицо искажено мукой, покрыто испариной, губы сухие, в кровавых трещинах, глубоко запавшие глаза смотрят с тоской и надеждой. Ни стона, ни жалоб… Бросился к роженице. Осмотрел и сразу понял: ребенок мертв. Пытаюсь за выпавшую ручку вытащить весь плод, ничего не получается. Проходят долгие минуты… Все напрасно. И тут, в отчаянии от своей беспомощности, теряю самообладание и убегаю…
Пораженные откровенным признанием убеленного сединой профессора, мы сидим притихшие и думаем, как же нелегко быть врачом, какое тяжелое бремя ложится на его плечи, особенно на врача-акушера…
Профессор Малиновский прочитал нам несколько лекций по акушерству. Он был признанным авторитетом, разрабатывающим физиологическое направление в акушерстве. Это учение, опирающееся на достижения отечественной физиологии и биохимии, отражено в его учебнике по оперативному акушерству, которым мы пользовались при подготовке к занятиям. Надо сказать, что учебник Малиновского признан лучшим пособием для студентов и врачей не только в отечественной литературе, но и среди одноименных иностранных руководств. У книги много достоинств, но, пожалуй, главное из них то, что М. С. Малиновский убедительно показывает молодому врачу, на что следует обратить особое внимание, чем грозит тот или иной признак, нужно ли немедленно вмешиваться в течение родов и если да, то как.
Практические занятия проводили опытные ассистенты клиники. Нашу группу вела одна из лучших ассистентов — Екатерина Ивановна Гагаринская. Невысокого роста, живая, худенькая… Как-то не верилось, что она мать четверых взрослых ребят.
Екатерина Ивановна была всегда в окружении студентов — на амбулаторном приеме, в палате, в родильном отделении или на занятиях в учебной комнате, где обучала нас сложным приемам оперативного акушерства. Терпеливо ожидала, пока каждый студент проделает «операцию наложения щипцов» или «поворот на ножку». Фантом (макет) роженицы позволяет имитировать нормальные и патологические роды. Преподаватель искусственно создает различные положения «плода» в фантоме, подобные тем, какие встречаются в жизни, и предлагает студентам найти правильное решение.
Екатерина Ивановна была хорошим педагогом и необыкновенно чутким врачом. Она умела так заинтересовать предметом, что даже те, кто «определился» в выборе специальности, проявляли большой интерес к акушерству. А сколько студентов-кружковцев вместе с ней участвовали в проведении исследований на животных или разбирали кипы историй болезни по теме, которую вела Екатерина Ивановна. Я вспоминаю, с каким волнением и душевным участием помогала она моей однокурснице Ольге Макеевой готовить доклад по диагностике и оперативному лечению внематочной беременности. Екатерина Ивановна успокоилась только тогда, когда Ольга сделала блестящее сообщение на научной конференции кафедры.
Она болела душой за каждого из нас, мы это очень ценили, и не было случая, чтобы студенты ее группы пришли неподготовленными на экзамен. На курсе считалось большой удачей попасть на занятия в ее группу.
Имея большой и трудно нажитый жизненный опыт, Гагаринская умела расположить к себе студентов, предостеречь их от неверного шага в жизни.
Вспоминается случай, который всех нас взволновал. Молодая пара студентов решила жить вместе. Когда возникала такая ситуация среди студентов и если складывалась семья, ей шли во всем навстречу: помогали получить отдельную комнату, приобрести мебель, кухонные принадлежности и другие предметы быта. Так произошло и на этот раз. Студенты-однокурсники поженились и стали жить в отдельной комнате на Пироговке. Жили дружно, хорошо, пока не родился ребенок. Прибавление семейства не входило, видимо, в планы молодого отца. Его стали раздражать детский плач, пеленки, домашние заботы, материальные затруднения. Он уже начал поговаривать, что «женился зря». Семья — помеха в жизни и учебе, говорил он. Жену стал обвинять, что она перестала расти, отстает в учебе, не ведет общественную работу, стремится больше быть дома. Сам же ночевал дома редко, больше у товарищей. В общем, вскоре он поставил вопрос о разводе. Все наши разговоры в группе, на комсомольском бюро ни к чему не привели. Семья была на грани распада.
Эта история сильно расстроила Екатерину Ивановну. Как-то после занятий в клинике, в задушевной беседе с нами (присутствовала и молодая чета) она стала говорить о родительском долге, об ответственности вступающих в брак не только друг перед другом, но и перед обществом, особенно когда появляется ребенок. Рождение ребенка — это ведь не только большая радость в семье, но и огромная ответственность за его жизнь и здоровье, за воспитание, формирование нового человека!
Наше государство помогает чем только можно: организует ясли, консультации, детские больницы. Но за то, как растет, развивается ребенок, несут ответственность родители! Не только мать, но и отец. Как же можно «забыть» такое, пренебречь своим гражданским долгом… А после Екатерина Ивановна пригласила молодую чету к себе домой. И, ни о чем не спрашивая их, стала рассказывать, как осталась одна, без мужа, с оравой малых ребят на руках. Приходилось и учиться и работать, чтобы содержать их. А ведь детей надо было обуть, одеть, накормить.
— Представляете положение? — продолжала Екатерина Ивановна. — Что делать? Хоть в петлю лезь! И все же — как ни трудно было — справилась. При поддержке товарищей, конечно. Видите, вот мои дети — их четверо. Никого не потеряла, всех выходила и поставила на ноги, никто из них не сбился с дороги. Думаете, это только мое личное дело? Нет, я выполнила свой долг перед обществом, перед будущим Родины. Полезно вовремя задуматься над этим. Поймите: вам — молодым, сильным — нет основания пасовать перед трудностями. Да и не такие уж они у вас серьезные. Ваша жизнь только еще начинается, и ребенок — это ваше неоценимое сокровище. Надо сделать все, чтобы он рос и формировался в нормальной обстановке. Не торопитесь разрушать то, что потом не восстановить…
Такой «урок» своего любимого преподавателя, который не был предусмотрен ни программой, ни расписанием, пошел на пользу молодой чете…
Щедро делясь знаниями и опытом со студентами, Гагаринская не терпела поверхностного отношения к предмету, верхоглядства, нерадивости и разгильдяйства. Не стеснялась в выражениях, когда видела, что простые слова до некоторых не доходят. Ох, уж и доставалось им! Одна такая проборка быстро приводила в чувство даже самых «непробиваемых!»
В родильное отделение Гагаринская повела нас после того, как освоили технику родов на фантоме, привели себя в должный вид; осмотрела каждого — чистый ли халат, в порядке ли руки, не выбиваются ли из-под шапочки волосы. Только после такого досмотра разрешила по одному войти в «родилку».
…Родильный зал залит солнцем. Кафельный пол, потолок, стены как бы излучают белизну. Запах лекарств воспринимается как осязаемый знак: здесь помогают человеку.
Тишина. Разговоры полушепотом, все внимание роженице, молодой женщине, нервно хватающей за руку акушерку, — умоляет помочь ей быстрее родить.
Акушерка Мария Петровна — в годах, полная, с моложавым лицом — стоит рядом, обнажив по локоть мускулистые, натруженные руки. Вот уже 30 лет несет она свою трудную, почетную службу, принимая новых граждан Советского Союза. Сколько их прошло через ее руки — не сосчитать!
В клинику пришла после техникума, да так и осталась здесь, не заметив, как прошла молодость… Надеялась выйти замуж, обзавестись семьей, но не пришлось: началась война, любимого взяли в армию, домой не вернулся — погиб под Смоленском. Верная слову, данному жениху, замуж ни за кого выходить не хотела. Так и живет вдвоем с родной сестрой, старушкой, по соседству с клиникой. Обо всем этом нам тайком поведала медицинская сестра как-то на ночном дежурстве.
До начала родов Мария Петровна пальпаторно (прощупыванием) определяла место наилучшей слышимости сердцебиения плода. Методом аускультации (выслушивания) пользоваться не могла: глуховата. И все же почти безошибочно предвидела, трудные будут роды или нет.
Принимая роды у молодой, неопытной женщины, учила ее, как мать, сурово внушая взять себя в руки и слушать ее советы, иначе возможны тяжелые осложнения у нее и ребенка.
А женщина в это время находится всецело во власти материнского инстинкта и думает прежде всего о ребенке, а не о себе. Ее беспокоит, здоровым ли родится сын или дочь, нет ли каких изъянов на теле, на кого похож и, прежде всего, будет ли он жить. На все вопросы Мария Петровна отвечает так, что у роженицы не остается никаких сомнений, она верит, что родит богатыря, красивого и, конечно, самого умного, счастливого — ведь родится он «в сорочке»! Психологически подготовленная таким образом роженица легче терпит боли и относится к ним спокойнее. Материнский инстинкт у женщины, с нетерпением и радостью ожидающей ребенка, преодолевает отрицательные эмоции и страх.
Первый крик новорожденного — награда матери за ее терпение. И нет в эту минуту человека счастливее, чем она! Ее лицо первым склонилось над ребенком — лицо матери. И первое слово, которое он произнесет, будет «мама». Это же слово он произнесет и в час опасности, и в последнюю минуту жизни. Ибо мать — самое прекрасное и дорогое существо в жизни каждого, и перед ней мы всегда в долгу.
Рождение человека — извечное чудо, которое повторяется миллионы раз с тех пор, как утвердился на земле человеческий род. Звонким криком возвещает малыш о своем появлении на свет. Внутренним сиянием озарено лицо матери. Улыбаются все, кто присутствует здесь, улыбаемся и мы.
В родильном зале наступило радостное оживление. Розовый младенец уже положен на весы, ему на ручку вешают заранее заготовленную «бирку» с фамилией матери и номером «истории родов». Потом его уносят в специальную палату для новорожденных. Там их собралось уже десятка два. Они лежат в дреме, чмокая губами, завернутые в пеленки — как куклы.
Доктор Геннадий Иванович Смирнов, опытный врач-«микропедиатр», на попечении которого находились новорожденные, показывая нам малышей, уверял, будто они начинают осмысленно относиться ко всему окружающему буквально на другой день! И раздражался, когда видел, что мы не разделяем его восторженных «выводов».
Осваивать родовспоможение на практике мы должны были на дежурствах в клинике и родильных домах. Вместе с нами дежурит наш ассистент — преподаватель. В ординаторской, надевая белый халат, Екатерина Ивановна и здесь, как бы исподволь, делится мыслями о важности дела, которое нам предстоит.
— Каждый раз, приходя на дежурство в родильный дом, — говорит она, — ловишь себя на мысли: тебе предстоят волнения, тревоги и заботы, с которыми приходится встречаться повседневно, но привыкнуть к которым просто нельзя…
Небольшими группами по 3—4 человека рассеиваемся по родильным домам Москвы. Берем с собой учебники и до глубокой ночи «беспрепятственно» готовимся к очередному зачету. А когда начинают слипаться веки и безумно хочется спать, тебя вдруг поднимают с дивана и зовут в родильный зал.
Чаще всего роды протекают естественно и спокойно, но порой нарушаются, и тогда рождение ребенка во многом зависит от самоотверженной, вдумчивой работы врача, акушерки, требующей огромной собранности, точности в действиях, быстроты и решительности в борьбе за жизнь матери и малыша.
И здесь нам были очень полезны наставления такой опытнейшей акушерки, как Мария Петровна.
Мария Петровна — «профессор» своего дела, умела все видеть, подмечать, вовремя вмешиваться и — незаметно для окружающих — помогала молодым врачам проводить сложные роды. Советы давала в мягкой, необидной форме, с большим тактом. Поэтому никто на нее не сердился и не обижался. Все, кто делал тогда свои первые шаги в акушерстве, не забудут добрых наставлений Марии Петровны.
Мне посчастливилось под ее началом принять несколько родов. Я запомнил их во всех подробностях. Казалось, смогу принимать роды самостоятельно, без всяких тревог. Но нет, в жизни же получалось все не так просто, как в клинике, когда рядом была Мария Петровна…
Забота о женщине и ребенке в нашей стране находит предметное выражение в организации государственной системы охраны материнства и детства. Широкая сеть акушерско-гинекологических учреждений обеспечивает полный охват специализированной помощью беременных, рожениц и новорожденных. Разработаны научные основы организации лечебно-профилактической помощи женщинам.
В дореволюционный период сеть акушерско-гинекологических учреждений была ничтожной. Так, в 1913 году на всей обширной территории Российской империи было всего 7500 родильных коек. (Сейчас их в СССР — 224 тысячи). Свыше 96 процентов женщин рожали без всякой медицинской помощи. В начале века ежегодно погибало от патологических родов не менее 30 тысяч женщин, а из каждой тысячи новорожденных в течение первого года жизни умирало 270.
Огромный рост учреждений здравоохранения, численности медицинских работников, внедрение в практику новых методов диагностики и лечения коренным образом улучшили дело акушерско-гинекологической помощи.
В 1969 году в СССР с медицинской помощью было проведено 98,5 процента родов, причем в 93,4 процента всех родов она была оказана в условиях стационара. Детская смертность в 1971 году снизилась до 24,7 на тысячу новорожденных.
Одновременно с расширением сети акушерско-гинекологических учреждений, оснащением их новой техникой быстро растет количество врачей-акушеров и фельдшеров. Если в 1962 году в медицинских учреждениях СССР работали 147,2 тысячи акушерок, то в 1967 году их стало 184,8 тысячи, а в 1969 году — 203 тысячи. К началу 1970 года в стране насчитывалось уже 281,1 тысячи акушерок и фельдшериц-акушерок.
Наши медики вложили немало труда в изучение проблем обезболивания родов и регуляции родовой деятельности. Советский ученый А. Ю. Лурье считается инициатором широкого применения обезболивания родов. Большое практическое применение во многих странах нашли разработанные в СССР методы психопрофилактической подготовки беременных к родам.
За последние годы значительно усилилось использование современных методов научного изучения родовой деятельности и лечения ее нарушений. В акушерстве и гинекологии теперь широко применяются электрофизиологические, биохимические, гистохимические, биофизические, медико-генетические методы исследования. В некоторых научно-исследовательских институтах и на кафедрах с успехом применяют в целях диагностики и лечения кибернетические, радиометрические и математические методы. Постоянно расширяются контакты с научными учреждениями и специалистами смежных дисциплин теоретического и клинического профиля, что значительно повышает научный уровень и практическую ценность исследований, выполняемых акушерами-гинекологами.
Все это позволяет вполне обоснованно предположить, что в ближайшее десятилетие произойдет дальнейшее значительное снижение смертности населения. Наши статистики предсказывают, что детская смертность в СССР к 1980 году снизится на 12 процентов. Угроза преждевременной смерти усилиями современной науки будет отведена от тысяч и тысяч маленьких человеческих существ. Что может быть радостнее такой перспективы!
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С Н. Н. БУРДЕНКО
Вряд ли найдется из числа моих коллег и сверстников такой, кто сейчас, по прошествии многих лет, забыл, с каким трепетом входили мы в операционную, когда там священнодействовал наш учитель, замечательный советский хирург Николай Нилович Бурденко. Он сыграл большую роль в моей жизни, и позже я расскажу об этом подробнее; здесь же поделюсь лишь первыми студенческими впечатлениями.
Осенью 1930 года, перейдя на четвертый курс, мы впервые попали на лекции Н. Н. Бурденко. От старшекурсников мы уже знали, что он читает факультетскую хирургию. Подробно и обстоятельно разбирает то или иное заболевание, требующее хирургического вмешательства. Причем одному и тому же вопросу, например язве желудка, может быть посвящена лекция целиком, а то и две, в зависимости от имеющихся «под руками» больных с язвенной болезнью в клинике и особенностями их течения. Впрочем, на этой кафедре не ставилась задача показать студентам как можно больше хирургических больных, скорее наоборот; примеров заболеваний разбиралось в продолжение курса немного, но зато — обстоятельно, всесторонне, с показом многообразия форм течения одного и того же заболевания у разных больных. В этом, пожалуй, была основная особенность курса факультетской хирургии.
Николай Нилович Бурденко говорил не так ярко, как П. А. Герцен или М. П. Кончаловский, без внешнего эффекта. Читал он лекции скороговоркой, торопливо, словно боясь, что не успеет поделиться с нами своими знаниями, мыслями, планами. По правде сказать, вначале мы не всегда понимали и ценили по достоинству своего учителя. Некоторым студентам его лекции не нравились, и они предпочитали это время отсидеть дома или пойти в кино.
Николай Нилович не сетовал, когда аудитория была не полной; он справедливо считал, что те, кому действительно нужны знания по хирургии, придут. Ну а тех, кто считает по-другому, убеждать не стоит. Тем более, что посещение лекций тогда не было обязательным.
Однажды произошел курьезный случай со студентом Николаем Сычевым, ныне заведующим кафедрой одного из медицинских институтов. Николай ухитрился пропустить все лекции Бурденко и, прочитав материал по учебнику, пришел в клинику сдавать экзамен. У входа он встретил почтенного возраста мужчину в белом халате и спросил его:
— Как пройти на экзамен к Бурденко?
— Идите на второй этаж — там его кабинет, а я вам его приглашу, — ответил тот.
Можно представить себе смущение Сычева, когда через несколько минут в кабинет по-хозяйски вошел тот самый человек, который обещал ему пригласить профессора. Николай так растерялся, что даже не решился экзаменоваться…
Разбор больных со студентами профессор Бурденко проводил с мастерством и вдохновением. На его обходы собиралось по 30—50 студентов, да с десятка два врачей. В сопровождении такой «свиты» Николай Нилович входил в палату… Хорошо, что палаты в клиниках на Девичьем поле просторные, коридоры широкие, рассчитанные на большие потоки студентов. Этот тип палат и поныне считается самым удобным для учебных целей, и мы придерживаемся его при проектировании новых клинических зданий.
В день Н. Н. Бурденко обычно обходил один этаж, где лежало 60—80 больных, и на это у него уходило несколько часов. Медленно переходил он от одной постели к другой, подолгу задерживаясь у наиболее «трудных случаев». Каждый такой больной вызывал у профессора острый интерес. Он не удовлетворялся принятой схемой обследования, а требовал проведения дополнительных анализов, методик, которые еще не всем врачам были известны.
Мы, студенты-кураторы, на обходе докладывали ему истории болезни больных и должны были высказать свои суждения по поводу диагноза и метода лечения. Он неподдельно радовался, когда видел способного студента, умеющего самостоятельно думать и рассуждать у постели больного. Когда речь заходила о необходимости операции, Бурденко требовал самого обстоятельного обоснования и сердился, если кто-нибудь из нас необдуманно рекомендовал, например, при глубоком поражении кровеносных сосудов конечностей делать больному ампутацию.
— А вы, молодой человек, все учли, все взвесили? — сердито спрашивал он. — Подумали о том, что в данном случае можно еще попытаться сохранить ногу, и как это сделать?!
Говорит, а сам оглядывает студентов, смотрит, все ли согласны с ним. Честно говоря, желающих вступить в спор с профессором не находилось. Особенно терялась на обходах профессора круглолицая, великовозрастная студентка З. От волнения она почему-то начинала икать. Сначала Николай Нилович делал вид, что ничего не замечает, а потом его, так же как и нас всех, начинал разбирать смех. И он советовал:
— Вы, матушка, попробуйте водицей икоту снять.
З. краснела, смущалась и начинала икать еще больше…
Однажды Бурденко, осмотрев «моего» больного (с паховой грыжей), назначил его на операцию, а мне предложил готовиться ему помогать. Это значило, что я буду у него ассистентом на показательной операции. Зная, какое внимание обращает Николай Нилович на то, как ассистент держит крючки, кровоостанавливающие зажимы, как накладывает лигатуры на сосуды, вяжет узлы, я начал усиленно тренироваться дома и на кафедре оперативной хирургии, где мы в это время проходили технику операций. В общежитии, не обращая внимания на «подковырки» товарищей, учился вязать узлы, снимать с пальцев бранши зажимов и ножниц. Тщательно изучил строение паховой области, где предстояло делать операцию. Проследил, как проходят здесь мышцы, нервные ветви, семенной канатик, кровеносные сосуды. Все эти детали надо было знать совершенно точно.
Наконец настал день операции.
Веду в операционную больного, и оба волнуемся. Я успокаиваю его, он меня. Мою руки, одеваю стерильный халат, резиновые перчатки и приступаю к обработке операционного поля. Переусердствовав, налил слишком много раствора йодной настойки в пах. Больной забеспокоился. Незаметно подошел Бурденко, посмотрел, что я делаю, покачал головой и стал быстро удалять марлевой салфеткой лишний раствор йода. Потом кивком головы показал, где я должен встать.
Профессор делал все не спеша, можно сказать, демонстративно. А я так волновался, что он вынужден был несколько раз останавливаться и просить меня успокоиться. А тут, как назло, нитки скользят, никак не удается положить лигатуру на сосуд, разваливаются бранши ножниц, а когда Николай Нилович велел мне соединить края раны, у меня стали ломаться иглы. Пот лил ручьем, я стоял весь мокрый, да еще соллюкс пригревал так, что прямо деваться некуда. Уж и не помню, как закончилась операция. Слышу только слова Николая Ниловича:
— Молодец, здорово помог!
А я стоял растерянный и подавленный, как первоклассник на трудном уроке. Товарищи улыбались: им-то хорошо было видно, что я не столько помогал, сколько мешал профессору.
Вскоре мне пришлось помогать хирургам на дежурстве по «скорой». Дежурный врач охотно ставил студентов ассистировать на операциях. Заметив мой повышенный интерес к хирургии, посоветовал чаще бывать в поликлинике. «Там вы будете не только помогать, — говорит он, — но и сами делать несложные операции, например накладывать швы, удалять липомы (жировики), вскрывать гнойники и т. д.». Так постепенно приобщались мы к «малой хирургии».
Однажды произошел случай, который мог кончиться плохо. Ехали мы в трамвае из одной клиники в другую. На задней площадке вагона заметили крестьянина с большой шишкой на голове. Как оказалось, он вез на Киевский вокзал пустую тару из-под овощей. Стали уговаривать его пойти в клинику. «Мы живо уберем эту дулю, — говорим ему, — она портит вам весь фасад». Он не соглашался, побаивался, но потом решился.
Привели мы его в приемный покой, вызвали дежурного врача. Он бегло осмотрел больного и велел готовить к операции. «Начинайте, — сказал он, — я подойду, как закончу обход отделения».
Вымыли мы нашего пациента, переодели в чистое белье, побрили голову и положили на операционный стол.
Подготовили операционное поле, приготовились делать анестезию на месте разреза. И только сделали первый укол новокаином, видим, входит в операционную Николай Нилович. Он не спеша подошел к столу, раскрыл историю болезни, долго читал ее, хмыкая, а потом спросил:
— Рентгенографию черепа делали?
Мы растерялись.
— Нет, не делали, — говорим.
— Тогда подождите с операцией. Как же можно было класть больного на стол, не сделав главного? — возмутился Бурденко. — Кто это вас так учил?!
Мы конфузливо молчим, размываемся и уводим больного в рентгеновский кабинет. А потом несем сырые рентгеновские пленки профессору. Он тут же показывает нам дефект в черепе на месте «опухоли».
— Видите, у больного врожденная мозговая грыжа. Ее так оперировать нельзя, — говорит Николай Нилович, — можно беды нажить. Эдак с вами и в тюрьму недолго попасть!
Через несколько дней Николай Нилович артистически убрал злополучную «дулю». Мы ему ассистировали, и, конечно, старались изо всех сил, чтобы доказать свои хирургические способности.
Те, кому посчастливилось быть учеником Н. Н. Бурденко, не могли не заразиться его беззаветной любовью к хирургии. Неудивительно, что многие из нас решили посвятить свою жизнь именно этой области медицины. Так думал и я. Но в то же время меня очень заинтересовала и другая область — патологическая анатомия.
УЧЕНЫЕ, ПЕДАГОГИ, ВОСПИТАТЕЛИ
В этой области «царил» Алексей Иванович Абрикосов. Его научная деятельность началась задолго до Октябрьской революции. Он много и успешно занимался патологической анатомией, создав впоследствии советскую школу патологов. Одним из важнейших требований этой школы явилась тесная связь патологической анатомии с практикой здравоохранения.
Абрикосов был разносторонне одаренным ученым. Он высказывал новые оригинальные идеи в самых различных областях медицины (работы по туберкулезу, патологии вегетативной нервной системы, исследованию опухолей, изучению костной патологии и др.). Исключительное значение для практического здравоохранения имела его докторская диссертация на тему: «О первых анатомических изменениях при начале легочного туберкулеза». В работе подчеркивалась необходимость применения комплексной терапии в лечении болезни, придавалось особое значение коренным изменениям социальных условий жизни больного. Абрикосов был и талантливым педагогом. По его учебникам училось не одно поколение врачей.
Алексей Иванович видел новые возможности для развития теоретической и практической медицины в осуществлении неразрывной связи патологической анатомии с клиническими дисциплинами. Абрикосов по праву считался самым авторитетным патологоанатомом страны. Его авторитет был настолько велик, что к нему приезжали проконсультироваться и получить заключение крупные специалисты из различных городов страны и даже из-за границы.
Нельзя сказать, что Алексей Иванович обладал особым даром красноречия, однако аудитория, где он читал лекции, всегда была переполнена. Студенты охотно слушали глубокие, содержательные и предельно ясные по изложению лекции ученого.
Большое внимание Абрикосов уделял вопросу подготовки патологоанатомов. Как известно, после Октябрьской революции в вузах была введена аспирантура. В нее зачислялись те, кто успешно закончил институт и проявил склонность к научной и педагогической деятельности. При этом учитывалось и общественное лицо абитуриента. В 20—30-х годах остро стоял вопрос о расширении партийно-комсомольской прослойки в коллективах теоретических кафедр и клиник факультета. В 1931 году на кафедре патологической анатомии был всего один коммунист — ассистент Д. Н. Выропаев. А. И. Абрикосов ежегодно имел 5—7 «собственных» аспирантов и несколько человек, прикомандированных из других институтов страны.
Во всех разделах подготовки и воспитания аспирантов Алексей Иванович проявлял буквально отеческую заботу. С Полным основанием он считал необходимым, чтобы его молодые сотрудники наряду с теоретической, научной работой непременно вели практическую работу в прозектурах (патологоанатомических отделениях) городских больниц. Регулярно проводимые показательные вскрытия в присутствии молодежи, изучение и разбор тематических биопсий были для нас чрезвычайно полезны.
Впервые введенные Абрикосовым в СССР клинико-анатомические конференции обеспечивали научный рост как патологоанатомов, так и клиницистов. Благодаря его деятельности между клиницистами и патологоанатомами устанавливались отношения товарищеского научного сотрудничества. На патологоанатомические вскрытия приходили такие корифеи медицинской науки, как Бурденко, Кончаловский, Молчанов. В клинико-анатомических конференциях активно участвовали почти все заведующие клиниками института, чего, к сожалению, нет в настоящее время.
А. И. Абрикосов пристально следил не только за научно-учебным ростом своих сотрудников, особенно молодежи, но и за их общественно-политическим развитием. Его аспиранты всегда активно участвовали в общественно-пропагандистской деятельности, были сплоченной, боевой группой как в коллективе кафедры, так и в институте. Маститый ученый не мыслил себе науки, педагогики вне сочетания с общественной деятельностью. Его в течение 20 лет избирали депутатом в Моссовет, где ученый вел большую и полезную работу в медицинской секции. Он был председателем Всесоюзного общества патологоанатомов, ответственным редактором журнала «Архив патологии человека», деканом медицинского факультета 1-го МГУ, членом различных комиссий. Неоднократно с честью представлял советскую медицинскую науку за рубежом.
Ученые-медики Москвы поручили Алексею Ивановичу Абрикосову выступить на XVI съезде нашей партии с рапорт том о состоянии и перспективах развития медицинской науки. А. И. Абрикосов — один из организаторов Академии медицинских наук СССР, ее первый вице-президент.
Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили деятельность ученого-патриота, наградив его орденом Ленина и орденом Трудового Красного Знамени, а в 1945 году, в день 70-летия, А. И. Абрикосову было присвоено почетное звание Героя Социалистического Труда.
Вместе с профессором Абрикосовым работали его ближайшие соратники и ученики, такие, как И. В. Давыдовский, В. Т. Талалаев, С. С. Вайль, Д. Н. Выропаев, Е. Я. Герценберг, А. И. Струков, М. И. Авдеев.
При кафедре патологической анатомии был студенческий кружок, собиралось научное общество, и мы охотно их посещали. Герценберг и Выропаев много времени отдавали молодежи, терпеливо обучая студентов приемам вскрытия и методам приготовления различных препаратов.
Я настолько увлекался патологической анатомией, что часто и в воскресные дни приходил в секционную побыть при вскрытиях, помочь ассистенту, вместе с ним обрабатывал секционный материал, писал под его диктовку протоколы. Абрикосов заметил это и предложил мне после окончания института остаться на его кафедре аспирантом. Впрочем, на раздумье у меня оставалось еще много времени…
Кафедру госпитальной хирургии возглавлял выдающийся хирург, создатель большой школы Алексей Васильевич Мартынов. Его имя было широко известно не только у нас, но и за границей, куда его не один раз приглашали читать лекции и научные доклады. А. В. Мартынов был ведущим хирургом-клиницистом страны. И не случайно, когда в 1925 году академику Павлову предложили срочную операцию (у него обнаружили заболевание желчных путей), Иван Петрович попросил Мартынова оперировать его. Алексей Васильевич блестяще справился с трудной и сложной операцией. В благодарность И. П. Павлов посвятил Мартынову одну из своих монографий.
Когда студенты узнавали, что лекцию будет читать Мартынов, аудитория наполнялась до предела. Перед началом лекции мы стоя приветствовали маститого профессора. Алексей Васильевич проходил к кафедре расслабленной старческой походкой, слегка сутулясь и раскланиваясь на ходу. Но как только начиналась лекция, он преображался на глазах.
Перед нами был энергичный, волевой, собранный оратор, всецело владевший вниманием аудитории. В ходе лекции он вел подробный разбор хирургических больных, обращая особое внимание на распознавание заболеваний, показания к операции и последующее лечение больного. А. В. Мартынов лично отбирал больных для демонстрации, детально изучал историю их болезни, рентгенограммы, данные лаборатории.
Как в калейдоскопе, проходили перед нами больные с различными заболеваниями. Удивительно, как тонко чувствовал и понимал Алексей Васильевич состояние каждого из них, как осторожно и с каким тактом расспрашивал. В его вопросах не было ничего, что могло бы расстроить или насторожить больного. При демонстрации, скажем, больного раком желудка он говорил все, что нужно для нас, и вместе с тем ничего такого, что могло бы навести на тяжкие раздумья самого больного.
Незаметно летело время. Анализ сложных и интересных для нас случаев еще не окончен, как звенит звонок. Профессор чувствует наше настроение и продолжает читать до тех пор, пока не входит заведующий учебной частью кафедры и не напоминает, что время лекции истекло. Алексей Васильевич несколько смущается и, быстро попрощавшись с нами, уходит к себе в кабинет.
А. В. Мартынов часто повторял нам, что диагноз для хирурга — это все. Распознавание решает, делать ли операцию, как и когда, следует ли выждать или оперировать немедленно. Эти мысли лежали в основе преподавания хирургии в госпитальной клинике. Ими руководствовались его ученики, готовившие нас к самостоятельной врачебной работе.
Почти каждую лекцию профессор начинал с краткого сообщения о состоянии оперированных больных, разобранных на предыдущих занятиях. Он умело рисовал углем на стеклянной доске отдельные этапы операции. Некоторые из его рисунков, несомненно, явились бы украшением в атласе по оперативной хирургии.
Профессор Мартынов демонстрировал не только удачные операции и хорошие исходы. Ничего не скрывая, он рассказывал и о собственных ошибках в диагностике и оперативном лечении. Рассказывал для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что если и опытные хирурги могут оплошать, то как же осторожны должны быть молодые врачи.
Алексей Васильевич часто делал в присутствии студентов наиболее ответственные перевязки, а раз в неделю вел с нами амбулаторный прием. Он придавал важное значение занятиям в поликлинике, где студенты разбирают не одного-двух больных, как в факультетской клинике, а видят большое число таких больных, с которыми им придется встречаться на практике. Он требовал, чтобы студент сам ставил диагноз и назначал лечение. Если тот в чем-то ошибался, профессор мягко и тактично поправлял его.
Словом, занятия на кафедре госпитальной хирургии были направлены на то, чтобы познакомить нас со всем многообразием хирургических болезней, а также научить методам обследования больных и умению быстро ориентироваться в заболеваниях.
Здесь же на кафедре нас знакомили с методами обследования и лечения челюстно-лицевых и урологических больных. Обучали даже технике экстракции (удаления) кариозных зубов. Но больных, нуждающихся в такого рода операциях, в клинику не клали. Их «доставал» стоматолог в соседней зубоврачебной поликлинике и приводил на занятия. На группу приходилось один-два больных, и преподаватель мог только показать нам, как нужно удалять зубы. Но хотелось самим выполнить операцию, освоить технику экстракции на практике. И тогда мы решили обследовать один другого. В результате обнаружили несколько запущенных зубов, которые надо было удалять.
Анатолий Федоров вырвал у меня кариозный зуб, а я стал такую же услугу оказывать ему. И вот уж тут моему другу пришлось помучиться, пострадать во имя науки. Нужно было удалить корни двух нижних зубов. С одним коренным зубом справился довольно просто, а вот под второй никак не удавалось подвести «козью ножку». После нескольких попыток «распахал» нижнюю челюсть так, что Анатолий долго ходил с распухшей щекой и никак не хотел показать плоды моей «работы».
Исключительно важно для практической деятельности врача хорошее знание таких клинических предметов, как психиатрия, нервные болезни, травматология и ортопедия. А профессор Петр Борисович Ганнушкин так увлекательно читал лекции по психиатрии и проводил разбор больных, что, несмотря на острую нехватку времени, мы упросили его дать нам несколько дополнительных занятий.
П. Б. Ганнушкин — выдающийся отечественный психиатр. Еще в дореволюционной России он принимал активное участие в организации психиатрической помощи в стране, проявлял особый интерес к проблемам социальной психиатрии. Талантливый ученый, Ганнушкин уже в ранний период своей деятельности вместе с передовой частью научной молодежи восставал против старых клинических представлений о неизлечимости психических заболеваний — представлений, связанных с влиянием западных ученых. Позже он стал одним из создателей советской психиатрии. Петр Борисович воспитал целую плеяду молодых психиатров, щедро передавая им свой опыт и знания. При этом он постоянно указывал на огромное значение социальной среды, правильной организации труда и быта в деле предотвращения психических заболеваний. Он был талантливым диагностом, обладал искусством подхода к психическим больным. Надо было видеть, с каким волнением и нетерпением ждали они профессорского обхода. Петр Борисович великолепно умел разговаривать с людьми, вызывать в них доверие и расположение.
Иногда нам удавалось присутствовать на его вечерних неофициальных обходах. Они не носили административного характера, не были проверкой работы персонала клиники. Обход посвящался беседам с больными «на свободе», когда Петру Борисовичу никто не мешал и не нужно было куда-то спешить. С одним он разговаривал по часу, другому задавал два-три вопроса. Одного больного слушал молча, не прерывая, другого — поправлял, останавливал, задавал вопросы. Ганнушкин почти никогда не спрашивал: «Как вы себя чувствуете?» Казалось, он вел разговор на отвлеченные темы, расспрашивал о делах в учреждении, где работал больной, говорил о литературе, искусстве, о последних событиях. Но мы понимали, что все эти данные позволяли профессору судить о границах психического расстройства больного.
Для профессора Ганнушкина как клинициста было характерным то, что он не переоценивал отдельные симптомы, характеризующие ту или иную форму болезни, их роль при установлении диагноза. Пациент был для него своеобразной книгой, каждая страница которой содержит что-то новое и важное. Он был неутомим в стремлении распознать сокровенный механизм психического заболевания больного.
Разборы больных на клинических конференциях были также далеки от какого-либо шаблона. Профессор старался беседовать с ними, как на амбулаторном приеме. В результате клиническая картина заболевания становилась ясной и для нас, студентов.
Наряду с воздействием словом, медикаментами, в клинике широко применялась трудовая терапия. И на наших глазах многие больные избавлялись от навязчивых идей. Посильный труд постепенно помотал им выйти из тяжелого состояния, и они возвращались к общественно-полезной деятельности.
— Умение беседовать с психическими больными, — говорил Ганнушкин, — дается не только знаниями, опытом, но и определенными данными врача-исследователя, иногда даже его интуицией. Есть очень опытные, знающие психиатры, которым расположить больных к себе не удается. Научиться этому можно, если психиатр будет вдумчиво и внимательно относиться к психическому больному, если он будет правдив и прост в обращении с больным. Лицемерие, ложь, слащавость больной не забудет и не простит врачу.
— Лучшие психиатры, — отмечал Петр Борисович, — Крепелин — немец, Маньян — француз, Корсаков — русский, были большими мастерами, прямо-таки художниками в деле разговора с больными, в искусстве получить от него то, что нужно для определения всех особенностей болезни…
При беседе с Ганнушкиным больной чувствовал и понимал, что общение с ним для профессора нечто большее, чем служебная обязанность, что рассказ больного интересен для Ганнушкина и даже увлекателен. Ганнушкин не скрывал своих чувств, он смеялся, сожалел, сердился, переживал все перипетии рассказа, и это располагало к нему больных, они полностью раскрывались в беседе с ним. Великий знаток человеческой души, чуткий, внимательный, необычайно простой, он неотразимо действовал даже на лиц, почему-либо недоброжелательно к нему настроенных. Не случайно личность Ганнушкина отражена в ряде художественных произведений. Ганнушкиным был навеян образ психиатра в романе Л. Леонова «Вор». С большой теплотой Петр Борисович описан в мемуарах артиста Михаила Чехова.
Мы, студенты, любили бывать в клинике, присутствовать на обходах, амбулаторном приеме и слушать лекции Ганнушкина. Лекции по психиатрии читались во вторую половину дня. В аудитории было уже темно. На кафедру ставилась лампа с зеленым абажуром. Профессор читал лекции, сидя в кресле. Голос у него был негромкий. Прежде чем показать и расспросить при нас больного, он вначале развивал некоторые общие положения, иногда вносил в беседу элементы дискуссии с противниками его взглядов.
Ганнушкин неоднократно подчеркивал на лекциях трудности в распознании психических болезней. Нет ни одной психической болезни, говорил он, которая в определенный период своего развития не находилась бы на грани между здоровьем и болезнью. Петр Борисович считал, что даже на пути своего нормального развития человеческая личность обыкновенно претерпевает коренные изменения и делается иной раз совершенно неузнаваемой. В течение долгой жизни человек может явиться перед нами последовательно в виде нескольких личностей, до такой степени различных, что, если бы каждая из фаз его жизни могла воплотиться в виде различных индивидов, которых можно было бы собрать вместе, они составили бы крайне пеструю группу, нередко держались бы противоположных взглядов или питали бы даже презрение друг к другу. Естественно, что при патологических условиях человеческая личность претерпевает еще более глубокие изменения.
На одной из лекций Ганнушкин попросил ординатора кратко изложить историю болезни одного пациента.
Молодой человек рано лишился родителей, докладывал врач, жил вместе со старшим братом, служащим банка. Житейские неурядицы переживал тяжело, малейшая неприятность оставляла в его душе длительный и глубокий след. С детства страстно мечтал стать юристом, чтобы бороться с несправедливостью и защищать невинных людей. И вот, все изменил в его жизни один нелепый случай. По соседству с домом, где он жил, произошло ограбление. Краденые вещи подкинули к нему на чердак. При обыске вещи были найдены, и юношу арестовали по подозрению в ограблении. В первое время он относился к аресту как к недоразумению и ждал, что его вот-вот освободят. Но суд вынес совершенно неожиданный приговор: молодой человек был осужден к 10 годам тюремного заключения и переведен в камеру для уголовных. Это перевернуло всю его психику. Его пугали не наказание, не лишения, но буквально убивала сама несправедливость, сознание, что сидит он в тюрьме безвинно.
Он стал казаться себе низким, ничтожным; сознавая, что нужно бы что-нибудь предпринять, объявил голодовку, хотел даже покончить с собой, но не смог, не было сил, не было воли. Появилась апатия ко всему, полное безразличие, чувство собственной беспомощности. Состояние заключенного все ухудшалось, и на третий год пребывания в тюрьме он «совершенно ушел в себя» — сторонился людей на прогулке и на работе, при первой возможности стремился забиться куда-нибудь в угол.
На четвертом году выяснилась невиновность молодого человека, и он был выпущен на свободу. Друзья и родные встретили его с радостью, окружили вниманием, заботой, устроили работать на фабрику. Но психическое расстройство стало проявляться все отчетливее. Работать ему с каждым днем становилось все труднее и труднее, он мучил всех нелепыми подозрениями, избегал товарищей. Сестра и брат решили отправить его в санаторий, откуда он поступил в клинику…
Описанное состояние больного носит название «патологического развития личности». Оно возникло в результате тяжелой психической травмы — судебной ошибки. Суть его, говорил профессор, заключается в коренном, необратимом изменении всего склада психической деятельности больного. Прежде активный, целеустремленный, юноша после перенесенной травмы надломился, стал чрезмерно пассивным, потерял уверенность в себе. Далее Петр Борисович излагал интереснейшие мысли о путях и методах лечения такого рода заболеваний.
Профессор Т. И. Юдин, продолжительное время работавший вместе с П. Б. Ганнушкиным, писал о нем:
«…он был выдающимся психотерапевтом и, главное, постоянно активным в своей профессии человеком, старающимся активно воздействовать на мир. Он убежден был в силе психотерапевтического лечения, причем его психотерапия была крайне самобытна, исходила из понимания практики жизни каждого больного, а задачей его психотерапии было сглаживание дисгармонии характера… Его психотерапия подходила к каждой конкретной личности, учитывая и индивидуальные особенности личности (почву), и связи личности с конкретными общественно-историческими условиями… И именно благодаря этому он умел подбирать «ключ» к каждой личности, убежденный в пластичности личности и в способности ее при благожелательной помощи окружающих сгладить свои дисгармонии… Тонкий знаток человеческой души, всегда чуткий, внимательный, необычно простой, он обладал очарованием, неотразимо действующим далее на лиц, недоброжелательно к нему настроенных, и благодаря этому он умел, беседуя с больным, понять его положение и его затруднения. Умение беседовать с больным — главная задача врача-психиатра по Ганнушкину»[8].
Едва заканчивались занятия по психиатрии, мы спешили в клинику нервных болезней. В дверях аудитории нас уже встречал сухощавый, среднего роста человек с высоким лбом и длинными прямыми волосами, зачесанными назад.
Это был Евгений Константинович Сепп — выдающийся ученый-невропатолог. Труды Сеппа являются серьезным вкладом в науку. Он один из первых ввел в невропатологию изучение истории развития нервной системы и показал, как под влиянием меняющихся условий жизни возникают новые функции и как последние меняют структуру мозга.
Е. К. Сепп разработал учение об организации защиты нервной системы от инфекций и установил основные принципы, лежащие в основе этих защитных реакций. Он не славился на Девичке как лектор, но его лекции, общение с ним будили мысль, заставляли идти вглубь при изучении предмета. Это был в полном смысле слова человек необыкновенный: мыслитель, талантливый педагог, выдающийся врач-клиницист, активный общественный деятель. С первых же дней Октября он отдает все силы заботам о здоровье советских людей, принимает повседневное участие в создании новой, общенародной системы здравоохранения и воспитании кадров советских врачей.
Так же как и М. П. Кончаловский, Сепп старался заинтересовать студентов общественными науками. Глубоко разбираясь в вопросах философии, он помогал нам изучать труды классиков марксизма-ленинизма, руководил студенческим семинаром по философии. После его семинарских занятий мы с еще большим интересом шли на лекции по диалектическому материализму.
Профессор Сепп стремился показать студентам динамику и многогранность физико-химических процессов, которые лежат в основе патологических состояний. Он учил не пользоваться готовыми ярлыками диагноза, подчеркивал необходимость изучать каждого больного в отдельности, выясняя присущие только ему особенности. Образцом для всех было отношение Сеппа к больному: «Больной не материал, а прежде всего страдающий человек, которому нужно помочь».
Со своими пациентами он разговаривал как-то особенно мягко, тепло, задушевно, всегда сочувственно к их страданиям и вместе с тем твердо и убедительно, когда надо было мобилизовать волю больного.
Евгений Константинович любил физический труд. Его нередко можно было видеть дома за верстаком или в саду за обработкой роз и прививкой плодовых деревьев. «Труд — это отдых, — говорил Сепп. — Друзья мои, не бойтесь физического труда, а бойтесь праздности. Берите пример с великого нашего соотечественника Ивана Петровича Павлова, который как никто умел совмещать умственную и физическую работу».
…Время летело неудержимо быстро, но, казалось, так же быстро росло количество дисциплин, которые мы должны были изучить. Среди них были и травматология, и ортопедия, и судебная медицина, и детские болезни, и социальная гигиена, и др.
Почти на всех кафедрах нас вооружали серьезными знаниями на современном уровне, профессор же П. А. Минаков, заведующий кафедрой судебной медицины, больше рассказывал об ограблении банков, самоубийствах и убийствах. Профессор еще до революции долго работал в органах юстиции и накопил много материала об этом. Впрочем, рассказы его было чрезвычайно интересно слушать.
Совсем на другой лад настраивали нас лекции по травматологии.
— Рано или поздно, а вам, дорогие друзья, придется заняться нашей дисциплиной, — сказал на первом занятии профессор Н. Н. Приоров. — Помните: мы строим Советское государство в капиталистическом окружении и провокации неизбежны. Ну, а если будет война… Знайте, что она есть не что иное, как травматическая эпидемия. Вот тогда-то вы лихорадочно будете вспоминать все, чему вас учили: хирургическую обработку ран, технику ампутации конечностей, наложение гипсовых повязок, шинирование и, наконец, протезирование. Поэтому-то, коллеги, вам надо хорошо знать мой предмет!
Николай Николаевич много занимался вопросами военно-полевой хирургии и санитарной тактики. Он считался пионером, основоположником протезирования, одним из видных специалистов в области лечения повреждений опорно-двигательного аппарата. Еще в 1921 году на него была возложена организация лечения инвалидов первой империалистической и гражданской войн. Тогда же он создал Научно-исследовательский институт по вопросам травматологии и ортопедии, впоследствии ставший всесоюзным научно-методическим центром.
Авторитет профессора как хирурга-травматолога был настолько велик, что, когда надо было организовать квалифицированную хирургическую помощь раненным в боях на Халхин-Голе, а затем в период войны с белофиннами, это ответственное задание выполнял Н. Н. Приоров вместе со своими врачами-хирургами. Но мы, студенты, мало знали тогда о скромном ученом, талантливом организаторе и непревзойденном ортопеде-травматологе. Честно говоря, мы не задумывались всерьез и о том, что когда-нибудь нам действительно понадобятся знания по травматологии.
В 1930 году в жизни нашего медицинского института произошло большое событие — был создан первый в Советском Союзе санитарно-гигиенический факультет. Он должен был готовить врачей для проведения «широких оздоровительных и санитарных мер, имеющих целью предупреждение развития заболеваний», как было сказано в Программе РКП(б) в области охраны народного здоровья, принятой на VIII съезде партии.
«ГЛАВНЫЙ ДОКТОР РЕСПУБЛИКИ»
Первый народный комиссар здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко организовал и возглавил на факультете кафедру социальной гигиены и профзаболеваний. Деканом и душой санитарного факультета стал известный профессор, историк медицины И. Д. Страшун. Ведущими кафедрами на факультете стали заведовать профессора А. Н. Сысин, А. В. Мольков, С. И. Каплун и другие ученые.
Семашко читал новый курс социальной гигиены и у нас. Его лекции были проникнуты одной мыслью: задача медицины состоит не только в том, чтобы распознать болезни и лечить их; главное — уметь предупреждать появление заболеваний, особенно социальных и инфекционных.
— Профилактику, — говорил он, — надо понимать не узко, как лишь ведомственную задачу органов здравоохранения, а гораздо шире и глубже — как заботу Советского государства об укреплении здоровья советского народа.
Профилактическое направление в медицине Семашко считал основным завоеванием Советской власти в области здравоохранения. В одной из своих работ он писал: «Акцент на профилактику — не случайное явление, а целиком вытекает из общего направления заботы Советской власти о трудящихся». Из этого он делал вывод, что профилактикой должны заниматься не только органы здравоохранения, но и другие ведомства.
Для нас тогда было новостью такое определение целей профилактики, ее места в системе здравоохранения. По существу, мы только из лекций Н. А. Семашко по-настоящему начали понимать, какое великое значение в жизни страны, народа имеет предупредительная медицина.
На лекциях и семинарских занятиях Николай Александрович учил студентов применять социально-гигиенические познания в различных областях практической медицины. При этом его интересовали, пожалуй, не столько теоретические знания студента, сколько умение применять их в различных областях медицины. Поэтому экзамен по социальной гигиене нередко больше напоминал дружескую беседу, во время которой обоюдно задавались вопросы, делались совместные обобщения, а порой даже возникали споры. Николай Александрович добивался того, чтобы мы понимали сущность нового направления в медицине, тщательно изучали его. Вы должны помнить, указывал он, что основные социально-гигиенические мероприятия нам удалось провести потому, что почву для этих социально-гигиенических мероприятий дала политика Советской власти.
Несмотря на такую, казалось бы, простую форму экзамена, никто и не помышлял о том, чтобы прийти к профессору Семашко неподготовленным. Совесть не позволяла сесть за экзаменационный стол, не зная предмета. Да и слишком велик был авторитет Семашко как ученого, коммуниста, соратника В. И. Ленина.
Николай Александрович прошел трудный жизненный путь революционера. За его плечами были тюрьма, ссылка, эмиграция. Вернувшись в Россию, он принял активное участие в подготовке Октябрьской революции. После подписания В. И. Лениным Декрета об организации Народного комиссариата здравоохранения его назначают «главным доктором республики». Впервые в мире был создан центральный государственный орган, призванный руководить всем медицинским и санитарным делом в стране.
Свою деятельность наркому пришлось начинать в тяжелых условиях гражданской войны, интервенции, голода и разрухи. Повсюду свирепствовали эпидемии тифа и других тяжелых болезней. Большое внимание Наркомздраву уделяли партия и лично В. И. Ленин. 5 декабря 1919 года на VII Всероссийском съезде Советов Владимир Ильич говорил: «Товарищи, все внимание этому вопросу. Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!» В. И. Ленин призвал к мобилизации всех сил и средств страны на быстрейшую ликвидацию инфекций. Владимир Ильич связывал судьбу молодого государства, судьбу революции с борьбой за здоровье трудящихся. Он считал, что забота о здоровье народа является одной из важнейших функций Советского государства. Огромную, неоценимую помощь оказывал В. И. Ленин органам здравоохранения.
«Все принципиальные вопросы в нашей деятельности, все основные законопроекты нарком-здрава, — вспоминал Семашко, — предварительно докладывал Владимиру Ильичу и согласовывал с ним. И основные принципы советской медицины всегда находили в нем лучшую поддержку».
Н. А. Семашко вместе с З. П. Соловьевым, М. Ф. Владимирским, И. В. Русаковым, Е. П. Первухиным, В. А. Обухом, М. И. Барсуковым творчески развивал ленинские идеи организации здравоохранения трудящихся и претворял их в жизнь. Без преувеличения можно сказать, что нет ни одной области советского здравоохранения — касается ли это организации сети медицинских учреждений в стране, предупреждения заболеваний или решения вопросов охраны материнства и детства, — куда бы не внес достойный вклад Н. А. Семашко. Особенно много он сделал для медицинской науки, внедрения новых достижений в практику. Развитие науки должно планироваться в общегосударственном масштабе, считал Николай Александрович, и исходя из самых насущных нужд и интересов народа.
Предметом особых забот «главного доктора» была постановка высшего медицинского образования в стране, дело воспитания советского врача.
Под руководством такого талантливого человека молодой санитарно-гигиенический факультет быстро рос, развивался и вскоре занял в институте такое же положение, как и лечебный, сложившийся за многие десятилетия. Правда, поначалу было трудно с набором на новый факультет. Большинство поступающих в медицинский институт представляли себе профессию врача-лечебника, но ничего не знали о задачах большой государственной важности, которые должны решать врачи-гигиенисты. Приходилось зачислять тех, кто не получал проходной балл на лечебный. Но потом, когда о факультете узнали, такую практику отменили, и конкурсные экзамены стали проводить раздельно.
Впоследствии не раз проводился такой эксперимент: при распределении врачу, окончившему санитарно-гигиенический факультет, предлагалось идти работать лечебником: терапевтом или акушером-гинекологом. Охотников не нашлось ни разу. Больше того, каждый врач, пройдя шестилетний срок обучения на санитарном факультете и проработав некоторое время на практике эпидемиологом, пищевиком или промышленным врачом, по-настоящему влюблялся в свою профессию.
Н. А. Семашко считал санитарное дело становым хребтом профилактики, без которой немыслима медицина. Санитарных врачей он называл передовой колонной, ведущей все медицинское дело по пути оздоровления населения.
Деятельность Николая Александровича на посту наркома здравоохранения продолжалась до 1930 года, когда он перешел на работу в Президиум ВЦИК, где возглавил комиссию по улучшению жизни детей.
…Наступила пора государственных экзаменов.
Комиссия по распределению тут же направляла одних на периферию, других — в лечебные учреждения Москвы. Некоторые студенты, работавшие в научных кружках, были рекомендованы в аспирантуру. Так, Иван Шероватов, отлично занимавшийся по анатомии, остался в аспирантуре у профессора П. И. Карузина, кружковец В. Степаненко, пропадавший целыми днями в биохимической лаборатории академика В. С. Гулевича, был направлен к нему на кафедру. В дальнейшем из него вышел известный ученый-химик, обогативший науку рядом открытий. По созданному им учебнику теперь учатся студенты фармацевтического и лечебного факультетов. Я думал ехать работать на село, о чем и заявил на комиссии по распределению. Но секретарь партбюро Б. М. Бичман, присутствовавшая на комиссии, неожиданно для меня заявила, что считает целесообразным оставить меня в аспирантуре на одной из теоретических кафедр. По ее словам, она учитывала просьбу профессора Абрикосова. Предложение секретаря партбюро поддержали.
Незадолго до окончания института осуществилась моя заветная мечта о вступлении в партию. На открытом партийном собрании лечебного факультета меня, как активного комсомольца, единогласно приняли кандидатом в члены ВКП(б).
Позднее, в ноябре 1933 года, вместе с коммунистами факультета успешно прошел чистку. В члены партии был принят лишь в начале 1939 года, так как решением Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) от 12 января 1933 года прием в партию был временно прекращен.
Оставили в аспирантуре по окончании института и Михаила Чумакова. Несколько позже вместе с группой вирусологов Чумаков выехал на Дальний Восток для изучения неизвестного тогда клещевого энцефалита. Там в центре эпидемического очага он обнаружил разносчика инфекции — таежного клеща. Но произошло непредвиденное: спасая от наводнения научные материалы — коллекции инфекционных клещей, Михаил заразился энцефалитом… Одновременно с ним заболели фельдшер Галина Уткина и научный сотрудник Надежда Каган. Были использованы все средства для их спасения, в том числе и сыворотка, полученная от переболевшего. Но ни героические усилия врачей, ни молодость не могли спасти жизнь Каган и Уткиной. Михаил Чумаков выиграл сражение со смертью — остался жив, хотя и навсегда потерял слух и способность двигать правой рукой. В последующие годы талант этого мужественного и необычайно упорного в достижении своей цели ученого развернулся в полную силу. Вскоре он открыл группу вирусных геморрагических лихорадок[9] в ряде областей страны; его деятельность сыграла большую роль в ликвидации у нас инфекции полиомиелита.
Профессор Михаил Петрович Чумаков — действительный член Академии медицинских наук СССР, лауреат Государственной и Ленинской премий. Его научные исследования широко известны за пределами Советского Союза.
Среди моих однокурсников многие стали известными учеными. Это микробиолог В. И. Вашков, офтальмолог Е. М. Белостоцкий, патологоанатом Р. Д. Штерн, хирург И. В. Шмелев. Акушер-гинеколог О. В. Макеева вела большую организационную и практическую работу в Индии и других странах.