Нет ничего постыднее, как быть бесполезным для общества и для самого себя.
В АСПИРАНТУРЕ
На кафедру патологической анатомии были приняты трое — А. Н. Федоров, Т. Ф. Джанумов и я. Представители одного поколения, мы очень различались по характерам.
Джанумов — темпераментный, подвижный, типичный южанин. Ему трудно подолгу усидеть за микроскопом. Он то и дело зовет нас посмотреть, какие сенсационные открытия сделаны им при изучении препарата. Федоров — полная противоположность Джанумову: спокойный, уравновешенный, рассудительный. Он иронически относится к «открытиям» нашего друга и не прочь вылить на него ушат холодной воды.
В дождливую осень Джанумов сникал на глазах, уходил в себя, становился апатичным и равнодушным ко всему. Причиной тому был туберкулез. В такие дни мы не оставляли его одного, доставали лекарства и продукты, заставляли теплее одеваться и всячески старались «растормошить». Проходило какое-то время, и наш товарищ вновь становился весел и оживлен. Мы успокаивались: значит, Джанумову лучше.
Несмотря на различия в характерах, жили мы дружно и весело, постоянно подтрунивая друг над другом. Мы рьяно изучали основы патологической анатомии, штудировали учебники, руководства, научные статьи. Приходилось к тому же усиленно заниматься немецким, поскольку большая часть литературы по патологической анатомии издавалась за рубежом на языке Вирхова и Любарша — крупных патологов мира.
Абрикосов уделял нам, аспирантам, много времени. Раз в неделю он специально для нас проводил показательное вскрытие — подробно разбирал лечение больного, причины и исход заболевания. Один день отводил работе по препаратам, которые приносили ему на консультацию из разных лечебных учреждений Москвы. Эти занятия походили на своеобразное соревнование: кто правильно определит диагноз заболевания. Заключения мы давали в письменной форме, по всем правилам. После неудачного ответа приходилось пересматривать десятки предметных стекол, пока не поймешь допущенной ошибки, не научишься лучше разбираться в срезах ткани. Мы любили эти нелегкие занятия. Они обогащали знаниями, приучали и мыслить и, как говорится, доходить до сути.
Уже тогда мы отдавали себе отчет в том, какую трудную область медицины избрали. Не случайно патологическая анатомия считается основой всех клинических дисциплин. И положение патологоанатома среди врачей особое: он как бы соединяет в своем лице «судью» и «прокурора». При вскрытии подтверждает или отвергает поставленный при жизни больного диагноз и одновременно высказывает свое мнение по поводу метода лечения. Его слово является последним и не может быть оспорено. Вместе с тем А. И. Абрикосов просил не забывать, что патологоанатом прежде всего врач. Хотя в то же время он должен быть на голову выше лечащих врачей, глубоко разбираться во всех разделах внутренней медицины, чтобы у секционного стола сразу сориентироваться в течении и финале болезни.
— Вскрытие — не судебное разбирательство с участием обвинителя и обвиняемого, — любил повторять Алексей Иванович. — Здесь на равных правах участвуют два врача и оба одинаково заинтересованы в одном и том же: глубоко проанализировать течение болезни, методы лечения и причины исхода, чтобы избежать ошибок в лечении того или иного заболевания.
Это значило: надо неустанно работать в клинике, секционной и лаборатории с микроскопом, следить за отечественной и иностранной литературой. Даже изучив и освоив патологическую анатомию, без знания клиники нельзя стать настоящим патологоанатомом. Нам, аспирантам, нравилось, когда Алексей Иванович брал нас с собой в клинику, и мы вместе с ним присутствовали при обходах и разборах больных, проводимых М. П. Кончаловским.
Приходилось соблюдать такт и осторожность, дабы не возбуждать ненужную тревогу среди больных. Дело в том, что, когда мы подходили к постели тяжелобольного, соседи по койке тут же начинали сочувствовать ему, считая, что если «этот доктор в пенсне с большой лысой головой» подошел к больному, то его дни сочтены, потому что-де профессор не лечит, а только вскрывает трупы. Абрикосов, предвидя такую реакцию, просил Максима Петровича разбирать всех больных подряд.
Сам Алексей Иванович охотно учился у клиницистов и часто говорил: «Поставить диагноз на секционном столе куда легче, чем у постели больного».
НАШ ИВАН ГЛЕБЫЧ
Бывали, конечно, случаи, когда некоторые ассистенты-клиницисты стремились «продемонстрировать» наши еще недостаточно твердые познания в патологической анатомии и неумение отстаивать свое мнение на вскрытии.
До сих пор помню, как однажды испытал чувство полного бессилия в стремлении доказать клиницистам правильность своего диагноза. Я утверждал: «Вы видите — в брюшной полости раковые узлы, следовательно, источник их возникновения надо искать в легких — в бронхах».
— Вот вы нам и покажите это, — лукаво заметил присутствовавший на вскрытии ассистент клиники.
Поскольку мой диагноз был выведен чисто логическим путем, я оказался в затруднительном положении. Вдруг, чувствую, кто-то тихонько толкает меня под локоть. Я оглянулся и увидел, что это наш Иван Глебыч — старый служитель, лаборант секционной. Ободряюще подмигивая, он протягивал мне пинцет с тканью легкого. В первый момент я ничего не понял и, только пристально вглядевшись в тонкие, пенящиеся полоски ткани, обнаружил раковый узелок. Аргумент неопровержимый! Клиницисты были посрамлены…
Иван Глебович Трофимов пришел на кафедру патологической анатомии семнадцатилетним деревенским пареньком, не имея ни образования, ни какой-либо специальности. Его определили на должность служителя — приносить и уносить трупы после их вскрытия. Здесь нужна была большая физическая сила, выдержка. При вскрытиях ему надлежало помогать патологоанатому выполнить наиболее тяжелую работу — произвести распилы костей, вскрыть черепную коробку и, наконец, взять необходимый материал на исследование. Он должен был готовить все необходимое для следующего вскрытия. Так день за днем, редко выходя из секционной, молодой служитель осваивал свое сложное и трудное дело, зорко присматривался к работе врачей и профессоров, пока не научился и сам разбираться, как практик, в делах, входящих в компетенцию врачей. Имея от природы недюжинные способности, он стал незаменимым помощником врачей-патологоанатомов.
Иван Глебыч часто приходил нам, молодым, на помощь. В трудных ситуациях он оказывался рядом и «подсказывал» нужные аргументы, особенно если речь шла о первичном раке того или иного органа.
Трофимов обучал нас и технике вскрытий, всем ее тонкостям, предупреждал о возможных опасностях при вскрытии, следил, чтобы все надевали резиновые перчатки, фартуки и очень сердился, если кто-нибудь из нас пренебрегал «техникой безопасности». Мы, аспиранты, любили и уважали этого несомненно талантливого и доброго человека.
На попечении Ивана Глебыча находилась не только секционная, где производились вскрытия трупов, но и музей учебных и научных препаратов. Здесь же нашлось место и для столов аспирантов. Поэтому мы постоянно были вместе и привязались к Глебычу, как к родному. Во многом именно ему мы были обязаны умением быстро и точно готовить растворы для консервации органов, делать тонкие срезы с кусочков тканей, замороженных углекислотой.
Мы подолгу засиживались на кафедре, обрабатывая «случаи» или занимаясь изготовлением препаратов. Допоздна задерживался и Иван Глебыч, помогая подготавливать материал для сдачи профессору. Каждый протокол вскрытия и заключения мы должны были тщательно обосновать и подтвердить данными микроскопического исследования тканей органов.
— А почему кусочки почек не взяли? — вдруг спрашивал Глебыч. — Ведь человек-то от почечной недостаточности скончался.
Мы вздыхали, чесали затылки и обещали впредь быть внимательнее. Зато когда все шло гладко, Иван Глебыч говорил:
— Молодцы ребята!
И это была высшая похвала.
Трофимов знал и помнил наизусть почти все выставленные в музее препараты. А их было около трех тысяч. И сейчас, расставленные по полкам в соответствии с принятой системой деления заболеваний, они хранятся в больших стеклянных шкафах музея. Здесь представлена, по существу, вся патология человека. Легкие туберкулезного больного с характерными изменениями в ткани: участки распада с образованием гнойных полостей, сухожильных тяжей. Растянутые камнями почки с полной атрофией коркового вещества, перерожденная ткань печени, сердце с утолщением мышечных стенок желудочков, деформированными клапанами сердечных отверстий и т. д. Есть в музее и поистине уникальные препараты: сросшиеся близнецы, родившиеся без рук или ног, с одним глазом и т. д. Иван Глебыч любил рассказывать чуть ли не о каждом из них.
В 1915 году Иван Глебыч приготовил препарат и теперь хранящийся в огромной стеклянной банке. Там законсервирована большая часть туловища человека, имевшего два половых органа. Был у этого человека и еще один вид уродства — третья недоразвившаяся нога, из-за чего он носил очень широкие шаровары, похожие на юбку. Каким-то образом он попал к профессору А. В. Мартынову и попросил сделать ему операцию — удалить третью ногу. Мартынов согласился. Операция затянулась, и больной ее не перенес. Так в музее оказалось диковинное пополнение.
Кафедра во многом была обязана Ивану Глебычу созданием своей уникальной коллекции препаратов. Он помогал профессору Талалаеву в разработке нового метода изготовления пластинчатых препаратов, заложенных между стеклами в агар-агаре, который и теперь широко используют при обучении студентов.
Самородок-практик, он был не только хранителем, но и реставратором препаратов, незаменимым помощником профессора Абрикосова. И не случайно, когда Алексею Ивановичу было поручено подготовить для бальзамирования тело В. И. Ленина, он взял с собой Ивана Глебыча и вместе с ним выполнял это ответственнейшее дело. Ивану Глебовичу Трофимову в числе немногих тогда было присвоено звание Героя Труда с вручением грамоты Верховного Совета СССР.
По этому поводу на кафедре состоялось торжественное заседание. Помню, на чествование Ивана Глебыча пришли врачи не только институтских клиник, но и всех лечебных учреждений города. И не удивительно: ведь столько поколений медиков в той или иной мере пользовались его помощью.
ПАВЛОВСКИЕ «СРЕДЫ»
На втором году пребывания в аспирантуре (было это в 1932-м) А. И. Абрикосов решил послать нас в Ленинград познакомиться с патологоанатомическими школами и побывать в лаборатории у И. П. Павлова. В письме к замечательному ученому Алексей Иванович просил позволить нам присутствовать на опытах в его лаборатории.
Можно представить себе, как не терпелось нам попасть к И. П. Павлову. И наконец этот день наступил.
Двухэтажное здание лаборатории, ничем не примечательное с виду, помещалось на территории Института экспериментальной медицины. С трепетом вошли мы в лабораторию и сразу же оказались в просторном зале-приемной. Пол зала был бетонный, серого цвета, мебель простая, деревянная, потолок и стены давно не белены. Вдоль стен зала стояли деревянные станки для собак. Мы с интересом рассматривали обстановку приемной, как-то не укладывалось в сознании поначалу: великий физиолог и вдруг вокруг него все так просто и скромно! Вскоре сверху по винтовой лестнице быстро спустился вниз чем-то расстроенный, так хорошо знакомый по портретам, Иван Петрович. Он в гневе стал ходить из конца в конец зала, громко выговаривая одному из экспериментаторов за неудачно поставленный опыт и напрасно погубленную собаку.
Затем он остановился и удивленно воззрился на нас. Мы стали что-то смущенно бормотать, но он тут же ухватился за неудачно сказанную мной фразу: «Хотим посмотреть лабораторию»… и перенес весь свой гнев на нас:
— Здесь не цирк и не театр! Вам, молодые люди, лучше пойти на Невский проспект или куда-нибудь там еще, мало ли в Питере интересных мест. А тут, простите, делом занимаются!
Отрезал, повернулся и унесся, как метеор, к себе в кабинет.
Мы постояли в растерянности, а потом, огорченные, поехали к известному профессору Н. Н. Аничкову — другу Абрикосова. Он принял нас у себя на кафедре в Военно-медицинской академии.
Николай Николаевич посвятил свои силы патологии сердечно-сосудистой системы и особенно атеросклерозу, который, как известно, является одной из основных причин преждевременной смерти человека. Созданное на основе его опытов представление о причинах и ходе развития атеросклеротического процесса чрезвычайно важно и поныне для рационального лечения и предупреждения этого опасного заболевания. В то время профессор Аничков, как строитель, воздвигающий новое здание, производил эксперименты, собирал один факт за другим, в результате которых рождалась интереснейшая теория, проливающая свет на развитие атеросклероза. На кафедре изучалось влияние на обмен веществ повышенных доз холестерина, термических факторов — тепла и холода, а также роль увеличения или снижения физических нагрузок на живой организм. Памятуя о только что полученном уроке, мы сразу же представились и рассказали о неудавшейся встрече с Павловым. Николай Николаевич искренне развеселился:
— Вот что, друзья, на первый случай я вам помогу: дам примерный перечень вопросов, которые вы можете задать Ивану Петровичу, чтобы дело пошло на лад. А уж потом садитесь за его труды, штудируйте их. Вы, конечно, еще не доросли, чтобы вступать в дискуссию по тому или иному вопросу с Иваном Петровичем, что он, кстати, очень любит. А вот задать несколько вопросов, которые бы его заинтересовали, думаю, можете.
Так мы и сделали. Выждав несколько дней, мы снова явились к И. П. Павлову. На этот раз нас представил ближайший его ученик профессор П. С. Купалов. А когда, осмелев, мы передали Ивану Петровичу письмо от Абрикосова, он улыбнулся и сказал:
— Так-так… Вы, значит, будущие патологоанатомы, а не физиологи. Что ж, хорошо… У вас есть вопросы?
К этому мы были готовы. Отвечая Иван Петрович не переставал ходить по комнате и с увлечением рассказывал о том, над чем работает, о результатах по использованию его экспериментальных данных.
Незаметно прошло два часа. Мы понимали, что задерживаем Ивана Петровича больше, чем можно, но и откланяться не смели. Вдруг он, оборвав себя на полуслове, подбежал к профессору Купалову:
— Послушай, Петр Степанович, оказывается, толковые ребята у Абрикосова! Какие они мне тут вопросы задавали! Ты уж, пожалуйста, покажи им все, что мы делаем…
После этой встречи мы стали частыми гостями в лаборатории и даже присутствовали на знаменитых павловских «средах». Для нас это была необыкновенно полезная школа, и мы были благодарны Н. Н. Аничкову, который принял в нас столь отеческое участие.
Павловские «среды» по своему характеру и форме нисколько не походили на научные заседания или конференции. Скорее они напоминали беседу, обмен мнениями единомышленников.
Обычно Иван Петрович делал небольшое вступление, а потом сообща обсуждали вопросы, которые он выдвигал по поводу проведенных экспериментов. Тут же выясняли, какие получены новые факты в поведении животного в ответ на то или иное раздражение. Обсуждались все детали опыта, одни данные сопоставляли с другими. По ходу разговора об отдельных опытах Павлов сообщал присутствующим о том, что сделано в других лабораториях.
Иногда после живого обмена мнениями, а порой и спора по поводу полученных данных, начиналось так называемое «думание вслух»: Иван Петрович поглубже усаживался в кресло, принимая не свойственное его темпераменту покойное положение и крепко сцепляя пальцы рук. В эти минуты нередко рождалась новая рабочая гипотеза. Идея «обговаривалась», недостающие звенья гипотезы затем дополнялись новыми данными эксперимента.
Павлов питал органическое отвращение ко всяким непроверенным, поверхностным заключениям и обобщениям. Сам он мыслил, опираясь на гигантскую сумму полученных и проверенных им фактов, строго придерживаясь данных эксперимента, хотя и признавался, что любит «распустить фантазию». Не случайно поэтому тщательность в оценке материала обеспечивала выход из лаборатории безупречной научной продукции.
— Эксперимент легко может быть истолкован неправильно, — говорил Иван Петрович, — если экспериментатор хочет видеть не то, что есть в действительности.
И советовал своим ученикам:
— Вы должны постоянно сомневаться и проверять себя.
«Распускать фантазию» могли и присутствующие на «средах» сотрудники. Иван Петрович поощрял это, если, конечно, фантазия не сводилась к досужим беспочвенным рассуждениям, не подкрепленным фактами.
Все это создавало атмосферу общей заинтересованности и доброжелательства, хотя и не исключало споров и горячих дискуссий. В борьбе и столкновении мнений вырабатывалось новое направление, основанное на точных, научно обоснованных данных.
Стараясь как можно глубже проникнуть в существо основных закономерностей нервного процесса, Иван Петрович многократно возвращался к проблеме «взаимоотношений» раздражительного и тормозного процессов.
«Он называл его «проклятым» вопросом, — говорил его ученик Л. А. Орбели, — не поддающимся до последнего времени разрешению; является ли каждый из них самостоятельным или нервный процесс, происходящий в коре, есть постоянное и одновременное взаимодействие по закону обратимых процессов?»
С исключительной энергией и настойчивостью Иван Петрович стремился «расшифровать» не только нормальную деятельность коры, но и патологические сдвиги человеческой психики. На «средах» звучали его страстные выступления против идеалистических теорий, против пустой «профессорской словесности».
В конце «сред» обычно зачитывались последние статьи иностранных ученых или подготовленные к печати работы сотрудников лаборатории, включая и труды самого Ивана Петровича.
Л. А. Андреев — ученик Павлова — в своих воспоминаниях описывает обсуждение на одной из «сред» статьи «Условные рефлексы», написанной И. П. Павловым для Медицинской энциклопедии:
«Начал Иван Петрович… с критики энциклопедий, которые, по его мнению, «обслуживают лентяев», после чего примиряюще заявил: «А впрочем, читать статью будут разные люди: и сведущие в вопросах нервной деятельности, и несведущие. Вот я и рассчитывал так, чтобы каждый из них что-нибудь получил после чтения этой статьи. Этим объясняется местами некоторая упрощенность, вернее, элементарность изложения»».
Статья произвела на всех присутствующих большое впечатление. Так глубоко и в то же время предельно просто и ясно мог писать Иван Петрович.
В программу «сред» входил и такой ритуал. За минуту до 12 часов беседа прерывалась, и все сотрудники, вынув часы (в то время они, как правило, были карманные), ждали, когда раздастся выстрел пушки. Иван Петрович радовался, когда выстрел совпадал с ходом его часов. Позднее, когда пушка была отменена, сверка времени проводилась по радио. Сейчас эта традиция восстановлена, и приезжие с удовольствием сверяют свои часы с традиционным выстрелом пушки.
Когда мы поближе познакомились с работой лаборатории, для нас стала ясна и реакция ученого на наше первое посещение. Дело в том, что его лаборатория стала местом паломничества врачей и биологов, желающих стать поближе к большой науке. Одни приходили сюда «сделать» диссертацию, другие — поучиться методике постановки экспериментов на животных. Третьи задерживались надолго, увлекшись идеями Павлова в области физиологии пищеварения или деятельности центральной нервной системы.
Тем, кто приходил с серьезными намерениями, двери лаборатории были широко открыты. Со всеми, кто хотел посвятить себя науке, Иван Петрович щедро делился своими огромными знаниями, опытом, мыслями. Его не смущало, что собеседник порой мало был подготовлен к восприятию сложных суждений в оценках опытов. После беседы новичок долго не мог прийти в себя, усваивая услышанное. Такие беседы могли повторяться еще два-три раза, затем новый сотрудник получал тему и должен был вести самостоятельную работу.
В дальнейшем И. П. Павлов одному сотруднику уделял больше внимания, другому — меньше, в зависимости от того, насколько его самого интересовала разрабатываемая тема. Но упрекнуть Ивана Петровича в том, что он кому-то отдавал предпочтение в выборе темы или создавал лучшие условия для работы, было никак нельзя, да и сам он постоянно подчеркивал, что «мы все впряжены в одно общее дело, и каждый двигает его по мере своих сил и возможностей».
БАГАЖ ПОПОЛНЯЕТСЯ
Н. Н. Аничков, который помог проникнуть в лабораторию Павлова и подышать творческой атмосферой, царящей там, затем оказал нам еще одну большую услугу: ознакомил с интересными исследованиями А. Д. Сперанского — ученика Ивана Петровича Павлова. По острым статьям, горячим выступлениям на диспутах мы знали Сперанского как страстного полемиста, умеющего с великой убежденностью и юношеским задором отстаивать свое научное кредо. По теории Алексея Дмитриевича, патологические процессы своим происхождением целиком обязаны нервным воздействиям. Всякое болезнетворное начало заставляет нервную систему мобилизовывать защитные реакции. Задача врача состоит в том, подчеркивал Сперанский, чтобы вовремя и необходимыми средствами поддерживать силы сопротивления организма, способствовать выздоровлению.
Концепции Сперанского стимулировали применение новых подходов к изучению механизмов развития различных заболеваний и новых методов лечения. К ним относятся, например, «буксирование», заключающееся в попеременном извлечении и обратном введении спинномозговой жидкости. Своевременный «массаж» способствовал выздоровлению тяжелых больных с поражением спинного и головного мозга. Метод лечения заболеваний с помощью новокаиновой блокады, предложенный А. Д. Сперанским и А. В. Вишневским, стал широко применяться во врачебной практике.
На основе идей нервизма Сперанский разработал учение о нервной трофике, доказав зависимость обмена веществ в тканях от раздражений, получаемых нервной системой, и от реакции ее на эти раздражения.
Результаты опытов ученого показывали, что источником патологического раздражения, вызывающим изменение в тканях, могут быть, например, травмы периферических нервов. Пересечение нерва вызывает глубокие структурные изменения не только на больной, но и на симметричной здоровой конечности.
Когда мы пришли в лабораторию к А. Д. Сперанскому, он тут же пригласил нас в операционную, где он и его ученики ставили эксперименты.
— Если не возражаете, — говорил он, — побеседуем после операции.
Алексей Дмитриевич был высок, широкоплеч, несколько сутул, с большой головой, подстриженной под бобрик, и характерным лбом мыслителя.
Живой, порывистый, нетерпеливый, он встал за операционный стол, на котором лежала занаркотизированная собака. Короткий взмах скальпеля — и поверхность свода черепа обнажена. А дальше, как в нейрохирургической клинике, — просверливание коловоротом отверстий черепа, соединение их пилой «джигли», отворачивание костного лоскута, надсечение твердой мозговой оболочки и, наконец, обнажение серого бугра основания головного мозга. Затем А. Д. Сперанский взял несколько стеклянных шариков величиной чуть меньше горошины и положил их на область серого бугра. Потом послойно соединил рассеченные ткани, костный лоскут уложил на место, швы на кожу. Операция прошла быстро и бескровно.
При нас было сделано еще две такие же операции, после чего профессор пригласил к себе в кабинет…
Пока профессор переодевался, мы успели рассмотреть просторный, вытянутый в длину кабинет. Большой письменный стол завален рукописями, книгами. Книжный шкаф, два старых кресла у стола, легкие гнутые стулья, какие сейчас уже не часто встретишь. В углу кабинета стояли виолончель, пюпитр с нотами. Хозяин кабинета явно был большой любитель музыки. Своеобразной «деталью» кабинета были кролики, которые безмятежно прыгали на полу, оставляя на нем характерные следы…
Угостив нас чаем, Алексей Дмитриевич поднялся и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину, обсуждая только что поставленные эксперименты.
— Вы видели, я проводил наложение инородных тел на область серого бугра основания мозга, — говорил он. — Через несколько дней у собаки быстро разовьются разнообразные патологические явления: появятся язвы на коже конечностей и по ходу желудочно-кишечного тракта, кровоизлияния в легких, надпочечниках. Что сие означает? — спросил нас профессор и, не дождавшись ответа, продолжал: — Животные погибают от так называемой нервной дистрофии. По такому же типу патологический процесс может развиваться и в случаях, когда источником раздражения являются различные специфические яды, выделяемые микробами…
Из этих наблюдений можно сделать вывод, — заключил Алексей Дмитриевич, — что любой вызывающий болезнь агент, какими бы специфическими качествами он ни обладал, оказывает на организм, на нервную систему характерное действие, приводящее к расстройству основных жизненных функций организма.
Но с помощью нервных воздействий можно существенным образом менять течение патологического процесса. Если процесс не зашел слишком далеко, его можно приостановить и ликвидировать. На этом основаны методы патогенетической терапии, применяемые при ряде заболеваний, в том числе и гнойно-воспалительных процессах, — методы воздействия на нервную систему в виде новокаиновой блокады.
Многое, о чем поведал профессор, было откровением. О роли нервного фактора в развитии болезни нам в институте говорили мельком или просто упускали. И вот сейчас мы услышали из уст Алексея Дмитриевича новое слово в теории медицины.
Мы покинули лабораторию Сперанского с «распухшими головами» и, чтобы как-то успокоиться, отправились в кино.
Во время пребывания в Ленинграде мы имели возможность познакомиться и с работами профессора Г. В. Шора — известного патологоанатома.
Профессор Шор разработал новый метод вскрытия трупов, основанный на топографоанатомическом принципе и на убеждении, что нужно до конца исследования сохранять анатомическую связь всех органов между собой. Разработанный Шором метод отвечал современным требованиям развития медицинской науки, помогал разрешать вопросы клиники, патологической анатомии, судебной медицины. По заключению академика Н. Мельникова-Разведенова, метод революционизировал старую «органную» технику исследования, предложенную в свое время Вирховом.
В 30-х годах этот метод получил признание среди патологов Ленинграда. В других городах вскрытия производились все еще по старой вирховской методике. Да и у нас, в Москве, на кафедрах метод вскрытия по Шору практически не применялся. Все это подогревало наше желание побывать у профессора и изучить новый метод исследования с помощью самого автора.
Полный, коренастый, добродушный, он сердечно принял нас и сразу же увлек своими идеями. Мы ходили вдоль стеллажей, сплошь заставленных глубокими фарфоровыми чашами, в которых хранились консервированные по его методу (в обеззараженной среде) препараты отдельных органов и тканей.
— Метод прост, дешев и может быть использован в любых условиях, — говорил профессор. — Для консервирования не нужно специальных сред, посуды, особых реактивов, а вместе с тем препараты могут храниться десятилетиями.
И тут же показывал нам препараты сердца или почек, которые находятся в музее больше 30 лет.
— Советую изучить этот метод консервации органов и ввести его у себя на кафедре, а то, небось, храните препараты в банках со спиртом, как было заведено пятьдесят лет назад, — шутил Г. В. Шор.
Нас очень подкупало, что профессор разговаривал так, будто мы были знакомы много лет. Это была его манера.
На кафедре у профессора Шора ознакомились с новым методом вскрытия. И постарались досконально изучить и освоить его. Из Ленинграда возвращались обогащенные новыми знаниями, и нам не терпелось поделиться ими с товарищами по кафедре. В первую очередь решили продемонстрировать метод вскрытия по Шору. Вскоре меня попросили показать технику вскрытия студентам-выпускникам.
На одном из таких занятий мне пришлось отвлечься, чтобы помочь студенту Хорошко, который производил вскрытие тела человека, погибшего от сепсиса. Увлеченные работой, не заметили, как поранили себе руки. Вернувшись домой, я почувствовал резкое недомогание, головную боль и лег в постель. В это время раздался телефонный звонок: мать Хорошко интересовалась моим самочувствием и жаловалась, что сын совсем разболелся. Смерил температуру — 39 градусов! Домашние заволновались. Случилось страшное: я и Хорошко заразились сепсисом.
Нас поместили в клинику профессора Бурденко. Активных средств против заражения крови тогда не имелось. Единственный способ, который был известен, это употребление в неограниченном количестве алкоголя. (Повышенная концентрация алкоголя в крови и тканях способствует нейтрализации токсических продуктов, выделяемых микробами.) Три раза в день сестра приносила мне полную кружку разбавленного спирта. Одним махом я должен был выпить ее содержимое. Неудивительно, что после такого «лекарства» сразу же погружался в забытье. Смутно помню, как в палату приходили врачи, товарищи. У постели неотлучно сидела жена, врач-терапевт Клавдия Андреевна. В течение нескольких недель я находился в состоянии постоянного опьянения. Из лекарств мне ничего не давали.
У меня сильно распухла поврежденная рука, образовался гнойник — его вскрыли. После четырех недель, в течение которых температура не опускалась ниже 38 градусов, наступило улучшение, а еще через три месяца начал ходить. Студента Хорошко на десятый день заболевания не стало. Об этом я узнал много позднее…
Окончательно поправившись, я спросил профессора Бурденко, могу ли продолжать работать на кафедре патологической анатомии? Он ответил:
— После перенесенного заболевания ты либо приобрел иммунитет, либо, наоборот, у тебя создалась повышенная чувствительность к инфекции такого рода. Проверять это на себе, пожалуй, не стоит. Поработай на кафедре оперативной хирургии, а там посмотрим…
Однако сразу приступить к работе на кафедре оперативной хирургии не хватило сил; после перенесенной болезни еще долго не мог «войти в форму».
Случилось так, что мое выздоровление совпало с отчетно-выборной профсоюзной конференцией. Меня избрали председателем местного комитета клиник и института. Наша профсоюзная организация в то время объединяла около двух тысяч человек, в нее входили педагоги, врачи, медицинские сестры и обслуживающий персонал. Дело для меня было незнакомым, до этого я работал только в комсомоле. К тому же оказалось, что профсоюзная работа была довольно запущена. Пришлось погрузиться в новые заботы.
Клиники Девичьего поля похожи на огромный завод с напряженным ритмом. В его «ремонтных мастерских» восстанавливается такая хрупкая и драгоценная вещь, как человеческое здоровье. Но здесь же формируется молодая советская интеллигенция — врачи, ассистенты. Признаться, до этого времени я плохо представлял себе, в какой степени жизнь и деятельность сложного медицинского учреждения связана с тем, как работают партийная и профсоюзная организации. После нескольких бесед в парткоме вместе с товарищами наметили план неотложных дел. Начали с подбора актива в основном из молодых врачей и медсестер. А создав его, стали добиваться улучшения медицинского обслуживания больных, вникали в вопросы, связанные с обучением студентов, заботились о материальном обеспечении сотрудников, особенно младшего медицинского персонала.
В 30-х годах еще было немало трудностей с питанием. Предприятия Москвы должны были сами изыскивать возможности для улучшения снабжения своих рабочих и служащих. Овощи и другие продукты наш институт получал в одном из подмосковных совхозов. Мы в свою очередь обязаны были помогать ему рабочей силой. Чтобы повысить заинтересованность персонала в работе совхоза, пришлось выпустить нечто вроде облигаций «трудового займа». Погашение облигаций производилось овощами. Это давало возможность значительно улучшить питание и больных, и сотрудников.
Среди младшего медперсонала в те годы было много людей без специальной подготовки, и мы принялись за организацию всевозможных кружков и курсов по повышению квалификации. Местком организовал социалистическое соревнование за лучший медицинский пост, отделение, клинику и т. д.; собирались предложения по улучшению работы клиник и кафедр. Когда на заседании месткома решали, кому передать Красное знамя, приходили профессора — заведующие клиниками вместе с партийными и профсоюзными активистами. Вспыхивали горячие споры о том, какой клинике отдать предпочтение. Без пристрастия, прямо и откровенно говорили о недостатках и достижениях того или иного коллектива. При присуждении знамени во внимание принималась не только научная и лечебная работа, но и участие в подписке на заем, посевных и уборочных работах в совхозе, кампании по ликвидации неграмотности, субботниках.
Вспоминается заседание, на котором было решено передать Красное знамя из терапевтической клиники, которой заведовал профессор Кончаловский, в акушерско-гинекологическую, возглавляемую профессором Малиновским. Показатели научной и лечебной деятельности у той и у другой клиники были примерно равными. Но в коллективе Малиновского была хорошо поставлена общественно-воспитательная работа, там полностью ликвидировали неграмотность младшего персонала, систематически велись занятия в кружках по повышению квалификации. Узнав обо всем этом, М. П. Кончаловский поддержал решение месткома и первый поздравил своих соперников с присуждением Красного знамени. Но зато тем, кто отвечал за общественно-воспитательную работу в его собственной клинике, от профессора досталось крепко.
Работа в месткоме позволила не только лучше узнать жизнь клиник и кафедр, но, и это главное, познакомиться с очень многими людьми. Я уже знал, кто в институте серьезно относится к своему делу, а кто «смотрит в лес», ищет лишь возможность перейти на другое, более легкое и выгодное место.
Работа клиник и кафедр с каждым годом усложнялась. Повышались требования к преподавателям и врачам, В 1935 году молодой коммунист, ассистент кафедры ушных болезней А. Г. Лихачев защитил на Ученом совете докторскую диссертацию. Его пример подтолкнул и других ассистентов. Многие стали энергичнее готовиться к защите. Конечно, общественные организации института горячо поддержали такое важное дело. Предоставляли отпуска, освобождали от круглосуточных дежурств — словом, помогали всем, чем могли.
В числе многих трудностей, которые приходилось в то время преодолевать клиникам, была нехватка медицинского персонала. Особенно острая нужда ощущалась в квалифицированных медицинских сестрах. Местком организовал школу по подготовке среднего медицинского персонала. Вместе с тем мы охотно принимали на работу медсестер, пришедших из других учреждений.
Как-то в местком пришла высокая худощавая женщина в непривычном черном одеянии. Присев на краешек стула, она тихим грудным голосом спросила:
— Не нужны ли вам операционные сестры? Я окончила в свое время курсы сестер милосердия и много лет работала в операционной.
Я очень обрадовался: операционные сестры ценились у нас очень высоко. Как раз в этот день Николай Нилович, полушутя, полусерьезно сказал мне: «Помог бы местком найти операционную сестру». Не раздумывая, предложил сестре завтра же явиться в клинику к профессору Бурденко. Но она в ответ покачала головой:
— Доктор, не спешите. Я только что от главного врача большой московской больницы. Когда он узнал, что я бывшая монашка, к тому же была выслана, то отказался взять меня на работу. Может быть, и вы…
По правде говоря, я был несколько обескуражен таким заявлением и попросил Ксению Ивановну Чуркину (так звали мою собеседницу) рассказать о себе подробнее. Вот что я услышал.
С малых лет ее из нужды отдали на воспитание в монастырь. Там она провела суровые годы, полные унижений и тяжелого труда, ухаживая за престарелыми, знатного рода монахинями. Чуркиной удалось окончить при монастыре курсы сестер милосердия, и ее уже не заставляли ездить в лес за дровами, работать по двору. После революции монастырь закрыли, а монашки разбрелись кто куда. Одни вышли замуж, и из них получились радивые хозяйки, умеющие все делать по дому; другие затерялись в житейском море, пристроились где могли.
К. И. Чуркиной выпала нелегкая доля. В тяжелом разговоре с неким официальным лицом, заинтересовавшимся ее прошлым, она наговорила лишнего и была репрессирована. Отсидев «за чуждые взгляды» несколько лет, Ксения Ивановна вернулась в Москву и вот после долгих поисков работы пришла к нам.
У моей собеседницы были такие натруженные руки, такие добрые и печальные глаза… Да и весь ее вид, манера держаться невольно внушали доверие. Подумав, все же решил поговорить о ней с профессором.
Н. Н. Бурденко внимательно выслушал меня и сказал:
— Если она подойдет как операционная сестра, возьмем непременно.
Так в нашей хирургической клинике появилась одна из самых замечательных медицинских сестер, с которыми мне когда-либо приходилось работать.
Человеком она была своеобразным. Легким характер Чуркиной не назовешь, а уважение и любовь больных к ней были безграничны. Удивительное дело: больные не чувствовали ее рук. Она так ловко снимала повязку и перевязывала рану, что никто и поморщиться не успевал. Лицо у Ксении Ивановны суровое, улыбка на нем — редкий гость. Улыбалась она разве только тогда, когда надо было утешить ребенка. И вместе с тем ее переполняли самая нежная чуткость и заботливость по отношению к страдающим людям. Не успеет больная или больной поднять руку, а сестра уже знает, что нужно: прополоскать рот или поправить постель, протереть язык или причесаться.
Если Ксения Ивановна вдруг заметит, что повязка пропиталась свежей кровью (особенно после операции по поводу зоба), она немедленно бежит к дежурному врачу или посылает санитарку за каталкой, чтобы везти больного в перевязочную. Она знает, что в таких случаях дорога каждая минута, промедление — смерти подобно.
Однажды Чуркина помогала мне при тяжелой операции — удаление желчного пузыря. Больная, женщина средних лет, была измучена частыми приступами. Понимая необходимость хирургического вмешательства, она со страхом, почти отчаянием, согласилась лечь на операционный стол. Зная об ее состоянии, я нервничал, завязывая узел, порвал кетгут раз, другой. Вдруг слышу: «Доктор, зачем же такое усердие?» Ксения Ивановна смотрит на меня и — улыбается! Странное дело, я как-то сразу успокоился…
И для больных, и для врачей была она поистине незаменимым человеком.
В КОЛЛЕКТИВЕ БЕЗ «ЗВЕЗД»
Шел 1933 год. Настало время решать, где работать — в хирургической клинике или аспирантуре при кафедре топографической анатомии и оперативной хирургии, как рекомендовал Н. Н. Бурденко. После некоторых раздумий я решил последовать совету своего учителя. Пришла пора серьезно засесть за учебники и руководства по в общем-то новой для меня дисциплине — топографической анатомии, которая изучает тело человека по областям, применительно к хирургическим операциям.
Одновременно работал в больнице на строительстве канала Волга — Москва. Обычно с утра дежурил в больнице, а во второй половине дня спешил на кафедру, чтобы заняться препарированием или ставить эксперименты по теме будущей диссертации.
Кафедра топографической анатомии и оперативной хирургии помещалась в том же здании, что и кафедра патологической анатомии, где я начинал аспирантуру. Коллективы кафедр постоянно общались между собой, нередко устраивали совместные вечера и собрания. Поэтому заново знакомиться с людьми мне не пришлось; быстро вошел во все дела кафедры, став полноправным ее членом. Вскоре стала заметна разница между той и другой кафедрами как по уровню проводимых исследований, так и по составу научных работников.
На кафедре оперативной хирургии коллектив был молодой, еще не сложившийся и, главное, не объединенный одной научной проблемой, над которой работали бы все сотрудники.
Каждый волен был выбирать себе тему и вести ее на свой страх и риск. Ассистенты, основное научное ядро кафедры, чрезмерно загруженные занятиями со студентами, одновременно работали в хирургических отделениях городских больниц. Они приходили на кафедру только во второй половине дня, уставшие, выжатые, как лимон. У них едва хватало сил провести занятия, а до научной работы не доходили руки.
Такая система не шла на пользу ни сотрудникам, ни делу. Молодежь кафедры, жаждущая экспериментировать и вести научные исследования на актуальные темы, нуждалась в помощи старших товарищей, но должного руководства не получала. Да и научные сотрудники ничем особенно не выделялись. Здесь не было таких ярких «звезд», как на кафедре патологической анатомии.
Заведующий кафедрой, профессор П. Н. Обросов, так же как и его сотрудники, был до крайности перегружен работой вне института. Он выбивался из сил, стараясь не опоздать на лекцию, поспеть в хирургическое отделение загородной больницы, на консультацию в поликлинику и, кроме того, выкроить время на общественные дела.
Ученик известного хирурга Тихова, Павел Николаевич долго работал с ним в Сибири, в 1902 году вступил в партию и активно участвовал в революционном движении. Он неоднократно подвергался репрессиям, сидел в царских тюрьмах, а получив свободу, снова выполнял задания партии. После революции П. Н. Обросов принимал участие в организации здравоохранения и больничного дела в молодой республике. Это прежде всего благодаря его стараниям в 20-х годах подвергся коренной реконструкции Институт имени Н. В. Склифосовского: был выстроен хирургический корпус, оснащенный первоклассным инструментарием, соединены подземными переходами отделения института.
Из-за большой занятости Павла Николаевича мы редко видели его на кафедре. Никто нас, аспирантов, не опекал, мы были полностью самостоятельны, и даже выбор темы нередко определялся самим исполнителем. Научная деятельность не стояла в центре внимания кафедры, а была скорее «нагрузкой» после занятий со студентами. Поэтому вести или не вести научную работу зависело от воли и настроения сотрудника. В такой обстановке малоинициативные, безвольные быстро сникали, теряли вкус к научной работе, и, не успев в срок подготовить диссертацию, уходили на практическую работу.
Одним из лучших преподавателей кафедры был М. А. Бубнов. Упорный, настойчивый и волевой, он сочетал научные исследования с работой в хирургическом отделении больницы.
Михаил Александрович умел так «подать» скучный анатомический материал, что слушатели невольно начинали совсем другими глазами смотреть на топографическую анатомию и оперативную хирургию. Нередко при препарировании трупа, видя, что студент потерял ориентировку в тканях, Бубнов брал пинцет или скальпель и одним движением бранши находил нужное анатомическое образование — сосуд или нерв. Это приводило студентов в восторг. Он так знал свой предмет, словно видел человеческое тело насквозь. Впоследствии Бубнов по праву занял ведущее положение среди преподавателей факультетской хирургической клиники.
Мы подружились с Михаилом Александровичем и стали вместе работать над определением углеводного обмена при новокаиновой блокаде по Вишневскому. Эксперименты проводили на кошках, которых поставляли нам ребята соседних дворов. Кошек мы держали в подвале, там же кормили их и сами убирали помещение. Одно время у нас скопилось около ста кошек; одних готовили к операции, другие выздоравливали после нее.
Экспериментировать на кошках мы были вынуждены потому, что других животных тогда было трудно достать. Бывало и так: жители соседних домов, обнаружив пропажу кошки, приходили к нам и в довольно бурных тонах выражали все, что они о нас думают. Приходилось прекращать опыт и возвращать животных владельцам.
Когда опыты были закончены, решили написать о своих наблюдениях статью в журнал. Сидим день, два, и — ни с места! Не получается начало, никак не можем сформулировать исходные позиции… Нервничаем, сердимся друг на друга. Наконец решили пойти за советом к профессору В. В. Лебеденко, заместителю Н. Н. Бурденко. Раньше он работал на этой кафедре и был в курсе наших экспериментов. Лебеденко выслушал нас, попросил показать полученные данные, кривые содержания сахара в крови, а затем стал расспрашивать, что думаем мы сами по поводу тех или иных своих наблюдений. Делал он это неспроста. Когда наш долгий разговор подходил к концу, мы вдруг почувствовали контуры будущей статьи. Оставалось только сесть и написать ее, что мы и сделали в ближайшие же дни. Наша первая научная работа была доложена на кафедральной конференции и опубликована в 1935 году в журнале «Хирургия».
…Карамышенская больница, которая обслуживала рабочих и служащих строящегося канала Волга — Москва, размещалась в районе Серебряного бора в одноэтажном здании барачного типа. В хирургическое отделение доставляли больных с острым аппендицитом, прободной язвой, непроходимостью кишок, острым холециститом, а также с производственными травмами.
Заведовал хирургическим отделением П. Н. Обросов, а я числился его заместителем. Хирургической работы всегда было много, операции делались круглосуточно. Представлялась возможность, так сказать, «набить руку», овладеть техникой в самых различных областях хирургии, в том числе и умением обрабатывать производственные травмы — вправлять вывихи, лечить переломы костей и т. д.
Когда в отделении задерживался Павел Николаевич, все вопросы решались легко и просто. Он часто помогал нам, учил технике выполнения сложных операций — удаления желудка, желчного пузыря, ампутации конечностей.
Чувство ответственности за жизнь человека заставляло быть всегда предельно собранным и аккуратным, постепенно вырабатывались необходимые для работы хирурга твердость, уверенность, спокойствие.
У нас в отделении нередко лежали уголовники, отбывавшие на строительстве канала срок наказания. Люди это были своеобразные, трудные, требовали особого подхода. Лечил их так же, как и вольнонаемных, никаких различий не делал. Они это ценили и охотно помогали в уборке палат, дежурили в приемном покое и в операционном блоке. И все-таки один старый фельдшер советовал мне в отношениях с ними «держать ухо востро».
Однажды перед обходом палат фельдшер подошел ко мне и таинственно сказал:
— Что-то не нравится мне тут один. Будьте поосторожнее, как бы не обчистили…
Я пожал плечами, но некоторые меры все-таки принял: часы и деньги убрал во внутренние карманы пиджака, портсигар, зажигалку также спрятал надежно. Надев поверх костюма халат, завязав его сзади тесемками и перетянув поясом, направился в палату.
Больные, как всегда перед обходом, лежали на своих местах, укрывшись одеялами. На крайней койке лежал больной, оперированный накануне по поводу острого аппендицита. Расспросил его как обычно, пощупал пульс. Потом подошел к другому больному, к третьему. Задаю вопросы, слушаю грудную клетку, прошу снять рубашку и показать живот… Рядом со мной стоит сестра и записывает назначения. Тут же врач терапевтического отделения. Нет никаких признаков, что предупреждение фельдшера оправдается.
Наконец обход закончен; прощаюсь с больными, желаю им быстрее поправиться. И вдруг один из них, блестя в улыбке «фиксой» — металлическим зубом, говорит:
— Минутку, доктор, вы забыли у нас в палате свои личные вещи…
И протягивает мне все то, что я так тщательно спрятал, вплоть до денег, портсигара и зажигалки! Мы остолбенели от удивления.
— Когда это вы успели?!
— Секрет прежней профессии, доктор! Вспомнил, чтобы вас повеселить.
Надо сказать, что за многие месяцы работы с заключенными настоящей кражи не было ни разу.
Работая в больнице, собирал материал для диссертации. Тему ее продиктовала жизнь. У рабочих-строителей на почве простуды нередко возникали фурункулы и карбункулы. Приходилось не только применять консервативные методы лечения, но и прибегать к хирургическому вмешательству, вплоть до широкого вскрытия гнойников. Но такой метод лечения не всегда приводил к быстрому выздоровлению. Кроме того, на месте операции оставались большие, долго не заживавшие рубцы. Они обезображивали лицо, шею, и поэтому больные нередко отказывались от помощи хирурга.
Тогда мы решили разработать более щадящий метод лечения карбункулов — без широкого вскрытия гнойников. Под защитой 2-процентного раствора новокаина вводили в гнойник антисептические растворы (аммарген, риванол и др.). Сделанный в центре очага небольшой прокол позволял удалить содержимое гнойника, а также излишний раствор антисептика. Гнойный очаг опадал и наступало быстрое излечение. В некоторых случаях таким методом удавалось предотвратить развитие карбункула, оборвать его течение в острой стадии, без последующего оперативного вмешательства. Прежде чем применить этот метод, я испробовал его на себе, и только когда убедился в его безопасности, стал применять на больных.
Разработанный нами метод лечения гнойно-воспалительных очагов получил широкое распространение в практике, особенно когда на вооружение пришли антибиотики. Сейчас, как известно, довольно часто вводятся в фурункулы и карбункулы растворы пенициллина вместе с новокаином, и результаты получаются хорошие. Тогда же наши возможности были ограниченны.
Когда наш метод был апробирован в Хирургическом обществе, мой товарищ по работе в комсомоле В. А. Иванов, аспирант хирургической клиники, предложил проверить в эксперименте действие лекарственных веществ на гнойно-воспалительные процессы другим путем, а именно — введением антисептического раствора в артериальное русло. Идея показалась заманчивой, и мы вместе начали опыты на собаках. Тщательно изучив действие антисептических растворов на сосудистую стенку и окружающие ткани, вскоре убедились, что наш метод является многообещающим в лечении открытых повреждений конечностей, осложненных гнойной инфекцией. В. А. Иванов в дальнейшем расширил эту работу. Он провел ряд оригинальных исследований. Обобщенные результаты их стали темой его кандидатской диссертации.
Я тоже готовился к защите диссертации по лечению гнойно-воспалительных очагов. Но с защитой произошла задержка, и не по моей вине.
Наступил 1937 год.
Сейчас, пожалуй, многим уже трудно достаточно четко представить себе сложную обстановку того времени.
Всего за 20 лет, прошедшие после Октябрьской революции, отсталая, неграмотная, нищая Россия стала мощной, передовой индустриальной державой. Восхитившие весь мир достижения ее в области экономики и культуры свидетельствовали о великой жизненной силе нового, социалистического строя, о мудрости политической линии, которую вела Коммунистическая партия. Но случилось так, что огромные успехи, достигнутые усилиями всего советского народа под руководством Коммунистической партии и ее Центрального Комитета, все больше и чаще стали связывать с именем И. В. Сталина, который после смерти Владимира Ильича Ленина возглавил руководство партией и страной.
В те годы зловеще возрастала опасность новой войны. В Германии и Италии власть захватили фашисты, готовившиеся к агрессии и захватам. Японские империалисты провоцировали войну на Дальнем Востоке. Не все было спокойно и внутри страны. Мы узнавали о гнусной деятельности таких контрреволюционных, вредительских организаций, как кулацко-эсеровская «Трудовая крестьянская партия» или меньшевистское «Союзное бюро». Враги всячески мешали нашему движению вперед, не брезговали никакими средствами, чтобы нанести вред молодому социалистическому государству. Партии приходилось вести напряженную борьбу против троцкистских авантюристов, правооппортунистических капитулянтов, буржуазных националистов, борьбу, для успеха которой немало сделал И. В. Сталин как Генеральный секретарь ЦК ВКП(б).
Вот в этой-то чрезвычайно сложной обстановке постепенно складывался чуждый марксистско-ленинскому учению, природе социалистического строя культ личности.
В укрепление могущества Советской страны, в идейно-политическую борьбу с врагами ленинизма Сталин своими теоретическими трудами и практической работой внес важный вклад. Вместе с тем, уверовав в свою непогрешимость, он совершил и немало ошибок, которые в конце 30-х годов приобрели особенно тяжелый характер.
Начались необоснованные репрессии против тех, кого тогда называли «врагами народа».
В конце 1937 года был арестован мой брат Алексей — известный инженер-конструктор.
Алексей пришел на приборостроительный завод рабочим-механиком. Вскоре его назначают мастером, затем начальником цеха; он становится инженером. Чувствуя, что ему не хватает необходимых знаний, Алексей неустанно работает над собой, вкладывая в это всю свою энергию и большевистскую напористость. На «Авиаприборе» быстро оценили способности молодого инженера — энтузиаста отечественного приборостроения.
В 1930 году Алексея Кованова направляют за границу. Он едет в Германию, Францию, США, с тем чтобы ознакомиться с производством на иностранных заводах, перенять все полезное из их технического опыта. Поездка в Америку в 1932 году дала ему возможность ознакомиться — в той мере, в какой это было возможно, — с достижениями авиационного приборостроения в США. Будучи за границей, он не только наблюдает, знакомится, изучает. В течение нескольких месяцев Алексей сам работает на крупнейших заводах лучших фирм, и это обогатило его ценным опытом, новыми представлениями о широких возможностях современного приборостроения.
Сразу же по возвращении из последней командировки Алексей начинает на заводе большую работу, стараясь поскорее использовать на производстве то новое и ценное, что увидел за рубежом. Он принимает участие в налаживании специализированных предприятий, подготовке кадров для них. Брат, что называется, горел на работе, заражая своим энтузиазмом окружающих, особенно молодежь, которая тянулась к нему, ценя его доброе сердце, готовность прийти на помощь в учебе и работе.
Алексея ценил сам нарком Серго Орджоникидзе, его уважали и любили в коллективе. Хочу привести несколько выдержек из статьи «Коммунист, инженер, рационализатор», помещенной в газете «Авиаприборовец» 4 сентября 1933 года:
«Алексей Васильевич Кованов рос вместе с заводом. Его имя неразрывно связано с освоением новой техники приборостроения на нашем заводе. Борьба за экономическую независимость от импорта, за высококачественный советский авиаприбор проходила на нашем заводе при самом ближайшем и непосредственном участии инженера Кованова. Весь свой богатый опыт, молодую творческую инициативу, подлинно большевистскую настойчивость он отдает без остатка тому большому делу, которое делает завод…
Инженер Кованов не только хороший производственник, он хороший коммунист и передовой общественник. Всю свою производственную работу Кованов строит на основе привлечения самой широкой общественности. Он по-большевистски борется за осуществление важнейших решений партии и сам своим личным примером показывает образцы творческого энтузиазма и инициативы… Кованов показал на деле большевистскую непримиримость к извращению генеральной линии партии».
Конечно, нельзя, невозможно было примириться с мыслью о том, что такой человек, самоотверженно выполнявший многие ответственные поручения, является «врагом народа». Я считал это чудовищное обвинение каким-то нелепым недоразумением. Как и другие, думал: скоро все выяснится. Но время шло, а брат находился под следствием.
Иногда удавалось получить разрешение на свидание. Алексей твердо верил, что рано или поздно правда восторжествует. Как-то в разговоре он назвал мне фамилию следователя — Фомин. Одно время они вместе работали на заводе «Авиаприбор». Это он, Фомин, любыми средствами старался добиться от брата признания в «измене» родине.
И надо же случиться такому… Во время одного ночного дежурства ко мне в клинику поступил больной с ущемленной паховой грыжей. Ущемление произошло часа два назад, медлить нельзя, так как это приведет к смерти. Срочно необходима операция. Больной согласен на все, умоляет спасти.
И вдруг меня будто что-то толкнуло — фамилия больного Фомин. Случайное совпадение? Мало ли на Руси Фоминых. И все-таки, готовя больного к операции, будто невзначай спрашиваю:
— Вы не работали на «Авиаприборе»?
— Нет, это мой брат работал.
…С трудом сдерживая волнение, приступаю к операции. Случай трудный: часть кишки омертвела, надо удалять. А в голове одна мысль: вдруг больной не перенесет операции? Смертельный исход может быть истолкован как преднамеренное убийство, что тогда будет с братом, со мной?
Наконец все кончено, зашиваю рану и в полном изнеможении валюсь на стул…
Какие только мысли не приходили в голову, пока не миновали тяжелые для больного дни, пока не исчезла припухлость и краснота в области шва, прекратились хрипы в легких, спала температура. Наконец настал день выписки. Я холодно слушал излияния Фомина по поводу спасения его жизни.
А потом сказал:
— Я врач и выполнил свой долг. А как выполняет свой долг ваш брат?..
Как ни сложна была обстановка, жизнь шла вперед. Развивались новые отрасли промышленности — производство самолетов, автомобилей, тракторов, станкостроение. Вступали в строй заводы-гиганты. Широко охватило все области труда зародившееся в 1935 году стахановское движение. Появились первые колхозы-миллионеры. Совершили беспосадочные перелеты в США через Северный полюс Чкалов и Громов. Четверка папанинцев высадилась на Северном полюсе и девять месяцев дрейфовала на льдине, показывая пример мужества и отваги. Были сделаны огромные шаги по пути улучшения материальных и культурных условий жизни народа. Ошибки и извращения, связанные с культом личности, нанесли, конечно, ущерб делу социалистического строительства. Однако они не изменили и не могли изменить природы советского общественного строя с его великими созидательными возможностями. Судьбу Страны Советов решали руководимые партией массы трудящихся — рабочие, крестьяне, советская интеллигенция, беззаветно преданные идеям марксизма-ленинизма.
Я продолжал вести научную работу, занимался со студентами, оперировал в больнице. Домой приходил усталый, озабоченный, ни о чем не хотелось думать. В таком состоянии духа однажды отправился по вызову к вновь назначенному директору института Ходжамирову.
— Мы решили, — сказал он, поздоровавшись, — вашу диссертацию и диссертацию Глебовой поставить на большом Совете, посвятив это заседание 20-летию комсомола.
— Мне известно, — продолжал Ходжамиров, — что вы оба старые комсомольцы-активисты. Диссертации, по отзывам оппонентов, как будто неплохие. Думаю, не подведете. Ну, а что дальше — видно будет.
Слова директора обрадовали и подбодрили меня. Я как-то встряхнулся, настроился по-боевому.
К тому же мы с Марусей действительно прошли большую школу в комсомоле, и оба были, конечно, счастливы, что будем защищать свои диссертации в день 20-летия ВЛКСМ. Надо было особенно серьезно готовиться к защите.
На торжественное заседание Ученого совета 29 октября 1938 года собралось много народу. Пришли послушать нас и бывшие «коммунары», с которыми мы, как говорится, съели не один пуд соли. Когда мне предоставили слово, я так волновался, что поначалу не мог говорить — пересохло во рту. Официальные оппоненты в своих выступлениях подробно разобрали представленную к защите работу. И вот — победа!
Успешно защитила свою диссертацию и Мария Глебова. Она окончила аспирантуру по кафедре патологической физиологии и была оставлена в институте ассистентом. Тогда же, в 1938 году, вскоре после защиты диссертации, профессор Н. Н. Бурденко предложил мне перейти к нему в клинику на должность ассистента.