Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
В ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ
Зимой 1945 года войска 3-го Белорусского фронта, куда теперь входила наша 28-я армия, вели бои на территории Восточной Пруссии. Гитлеровское командование возлагало большие надежды на прочность линии обороны в этом стратегически важном районе.
Нашим воинам предстояло прорвать несколько оборонительных рубежей. От Немана до реки Дейме, на протяжении более 100 километров, фашисты соорудили расположенные в шахматном порядке мощные железобетонные пулеметные и артиллерийские доты со стенами толщиной до двух-трех метров. Подходы к ним прикрывались многорядными проволочными заграждениями, противотанковыми рвами, минными полями. В опорные пункты были превращены города, деревни и даже отдельные хутора. Обилие рек, озер, каналов, лесных массивов создавало дополнительные трудности.
Боевые действия в центральных районах Восточной Пруссии развернулись в конце января 1945 года. Вскоре наши войска овладели рядом городов и прижали противника к заливу Фришес-Гаф юго-западнее Кенигсберга.
Начались ожесточенные бои по уничтожению вражеской группировки, обосновавшейся в районе города Хейлигенбейль. Враг сопротивлялся здесь особенно яростно. Сконцентрировав на небольшом участке свои силы, гитлеровцы стремились создать заслон, удержать как можно дольше этот город, чтобы вывести на косу Фрише-Нерунг для эвакуации хотя бы часть солдат и боевой техники.
Но натиск наступающих был неудержим. 25 марта 1945 года Хейлигенбейль пал. Затем настал час немецких дивизий, прижатых на косе Фрише-Нерунг. Здесь скопилось много танков, орудий, машин, повозок. Все попытки врага вырваться из окружения, его отчаянные контратаки ни к чему не привели. 29 марта гитлеровская группировка юго-западнее Кенигсберга была уничтожена.
6 апреля начался штурм Кенигсберга. После трех дней боев противник был полностью разгромлен. Осиное гнездо агрессора — Восточная Пруссия — было навсегда обезврежено.
Наша 28-я армия, участвуя в наступлении, вела ожесточенные бои под городами Эйдкуннен и Гумбиннен.
Раненых у нас было много, особенно с пулевыми ранениями. Противник оборонялся яростно, используя в уличных боях выгодные позиции для прицельного огня из автоматов и пулеметов. Фашисты группами рассредоточивались по чердакам и оттуда поливали улицы пулеметным огнем. Выбивать их было очень трудно.
— Эх, доктор, доктор, — горестно говорил обветренный, усатый боец хирургу Любе Шарлай, — где же справедливость! Я от Сталинграда до Восточной Пруссии прошел, а теперь перед самым концом войны должен в госпитале лежать! Неужели за неделю не поправлюсь?
— Нет, дорогой, и за месяц вряд ли поднимешься, — отвечала Люба. — Ведь у тебя кость перебита на правом плече, нога ранена. Видимо, войну кончать будут уже без тебя…
Госпитали и медсанбаты были развернуты в зданиях школ и учреждений, полковые медицинские пункты — в небольших фольварках или в домах на окраинах населенных пунктов, где еще шел бой. Врачи полковых пунктов тут же перевязывали раненых, выводили их из состояния шока, накладывали шины на поврежденные конечности и направляли в медсанбат.
В один из горячих дней мы с Р. И. Шарлаем решили заглянуть в медсанбат 48-й дивизии. В штабе дивизии нам показали по карте, что МСБ должен быть километрах в пятнадцати от них, на опушке сосновой рощи. Но там его не оказалось. Мы долго плутали и наконец случайно наткнулись на палатки, только не на опушке, а в лесу. Оказывается, вражеские части, прорывающиеся на запад, обстреляли медсанбат, и командир решил укрыться в глухом лесу. Почти все раненые были уже обработаны, прооперированы, и их готовили к отправке в госпитали. Оставалось прооперировать несколько человек с ранением живота. Ведущий хирург уже второй день не отходил от операционного стола и, чувствовалось, порядком устал. Надо было помогать. Он охотно уступил мне место, а сам пошел в госпитальный взвод посмотреть, как себя чувствуют тяжелораненые.
Пришлось напряженно поработать до утра, пока не были прооперированы все раненные в живот. За другими столами всю ночь работали врачи медсанбата.
В период «прогрызания» глубоко эшелонированной обороны противника медсанбаты и полковые медицинские пункты находились сравнительно неподалеку друг от друга — на расстоянии двух-трех километров. Но как только войска устремлялись в прорыв и уходили вперед, сразу увеличивалось расстояние между полковыми медицинскими пунктами и медсанбатами, а также между медсанбатами и госпиталями, которые следовали за ними.
Сейчас медицинские пункты и армейские госпитали расположились близко к боевым порядкам. Раненых быстро обрабатывали и тут же эвакуировали во фронтовые госпитали.
Госпитали хотя частично и «свернуты», но хирургические отделения работают. Раненые часто поступают на попутных машинах. Шоферы, видя на пути госпиталь, подъезжают и сдают раненых в сортировочное отделение, не спрашивая, развернут госпиталь или нет. Поэтому начальники даже «свернутых» госпиталей, опытные врачи-организаторы, всегда готовы к поступлению раненых, всегда настороже. Застать их врасплох было невозможно. Нередко их умение разбираться в тактической обстановке, оперативно действовать вызывало восхищение. Состав начальников госпиталей на войне обычно менялся редко. Начсанарм не без основания считал их своей главной опорой, дорожил опытными кадрами и редко с кем-либо из них расставался.
При этом начсанарм в период затишья не стеснялся делать «разгон» тому, кто допустил хотя бы малейший промах в работе. Но когда шла военная операция, он помогал начальникам госпиталей чем только можно: врачами и сестрами, транспортом, перевязочными средствами, медикаментами и т. д.
Медицинские работники в сложных боевых условиях проявляли мужество и смекалку, а иногда совершали и подлинно героические поступки.
Майор медслужбы Керн, начальник госпиталя № 5032, только что доложил начсанарму А. М. Тарасенко о подвиге трех медицинских сестер. Майор Керн послал их на грузовой машине привезти солому для матрацев. Стога соломы находились километрах в пяти от госпиталя, в поле, вблизи от пустующего фольварка. Когда медицинские сестры стали раскрывать стог, то обнаружили в нем… фрица. Увидев, что перед ним русские девушки, солдат бросился на них с ножом. Медсестры не растерялись и, действуя прикладами автоматов, быстро привели его в «чувство», связали и положили в машину. Затем девушки обнаружили еще двух прятавшихся немецких солдат и их забрали в плен.
Когда возвращались, неожиданно попали под обстрел. Ответив автоматным огнем, медсестры благополучно вернулись в госпиталь, доставив туда и свои «трофеи» — трех связанных гитлеровцев. Вскоре командующий армией генерал-лейтенант Лучинский вручил храбрым девушкам медали «За отвагу».
…Занятые города и фольварки были почти пусты — эсэсовцы запугали жителей, заставили их бежать, бросив имущество и скот. Мы с Шарлаем как-то ехали в медсанбат по глухой дороге, вдоль опустевших фольварков. Везде бродили коровы, свиньи, домашняя птица. Коровы в беспокойстве мычали — их некому было подоить…
Начальник госпиталя, развернутого в Гумбиннене, обрадовался нашему приезду, хотя сейчас ему и было не до нас: не успели развернуть и оборудовать госпиталь, как случилась беда.
Вот что произошло. Отступая, фашисты, видимо, предполагали, что в здании, где была городская больница, разместится госпиталь. И заминировали его. Перед тем как оборудовать здание под госпиталь, пришли наши саперы и извлекли несколько мин замедленного действия. Сложили их во дворе.
«Пока мы раскладывали свое имущество, — рассказывал начальник госпиталя, военврач Шахназаров, — расставляли койки и готовились к приему раненых, старший лейтенант — сапер все ходил и покрикивал на девушек, чтобы они не приближались к минам. Меня упрекал, что я слишком тороплюсь, если, не дай бог, случится взрыв, то от госпиталя ничего не останется.
Наконец подошла подвода с двумя солдатами, я попрощался с лейтенантом и ушел в здание. Уходя, слышал, как он о чем-то говорил и шутил. А потом раздался сильный взрыв, посыпались стекла, штукатурка, меня сбило волной. Когда выбежал во двор, то не увидел ни старшего лейтенанта, ни двух солдат, ни лошади с повозкой… Вероятно, одна из мин каким-то образом сдетонировала, и произошло непоправимое».
Обидная, нелепая смерть, но сколько пришлось повидать их за годы войны!..
Выяснив, в какой помощи нуждается госпиталь Шахназарова, поехали в медсанбаты, которые были расположены поблизости. По узким улицам Гумбиннена пришлось продвигаться осторожно. Тянуло гарью. То тут, то там вспыхивала перестрелка. Немцы-смертники засели на чердаках и крышах домов и обстреливали улицы. Бойцам приходилось прочесывать дом за домом, квартал за кварталом.
Помню, был такой случай: в медсанбат доставили раненого эсэсовца и хотели оказать ему помощь. Но он сорвал повязку, выхватил из сапога нож и замахнулся на врача. Однако ударить не хватило сил, нож выпал из ослабевших рук. И раненый зверь остается зверем…
Гитлер бросал в бой последние резервы. Среди защитников городов все чаще стали попадаться желторотые юнцы и пожилые люди — ветераны прошлой войны. После артиллерийского налета или залпа «катюш» они в страхе разбегались по подвалам и чердакам, «огрызаясь» как попало автоматным огнем. Опытных, умелых и наглых гитлеровских вояк, начавших войну где-нибудь под Варшавой или Дюнкерком и затем переброшенных на Восточный фронт, осталось мало: они «растаяли» в кровопролитных боях на бескрайних российских просторах.
Советская Армия мощной лавиной неудержимо продвигалась вперед. На пути отступления врага оставалось все больше военной техники, машин, боеприпасов, продовольственных складов. Пути для переброски всего этого в Германию были отрезаны.
Отгремели залпы на косе Фрише-Нерунг. Военные действия в Восточной Пруссии подходили к концу.
СЛЕДЫ ЗВЕРЯ
Вскоре мы обосновались в городке Домнау. От этого небольшого городка с его благоустроенностью, обилием зелени и островерхими черепичными крышами веяло уютом. Кто мог знать, что и здесь фашизм оставил свои страшные следы…
На окраине Домнау, замаскированный под госпиталь, был размещен фашистский концлагерь. Там томилось около 700 советских, французских, бельгийских, итальянских и польских военнопленных. Лагерь охранялся эсэсовцами. Людей подвергали пыткам и издевательствам, травили собаками, убивали. Ни о какой медицинской помощи не было и речи.
Особенно жестокий режим был создан для пленных советских воинов. Их помещали в отдельные бараки; вся их пища состояла из миски свекольной бурды и ломтя хлеба с опилками. Истощенных, больных и раненых ожидало неминуемое уничтожение.
В тот день, когда мы побывали в лагере, ворота его были широко открыты. Те, кому довелось остаться в живых, дождались свободы. Специально созданные службы обеспечивали их одеждой, питанием. И трогательно, и грустно было видеть, как расставались на перекрестках жизненных дорог эти люди, выстоявшие в фашистском аду. Все они — французы, поляки, итальянцы — со слезами на глазах благодарили своих избавителей — советских солдат.
Концлагерь Домнау оставил неизгладимое, тяжелейшее впечатление, и мы невольно задумались над тем, как фашистский режим извратил и растлил самую светлую и добрую профессию на земле — профессию врача, призванного помогать людям, исцелять их от физических и душевных страданий. Врач-гитлеровец нередко превращался в изощренного мучителя, садиста, экспериментатора на живых людях. Какие чудовищные «опыты» ставили эти палачи в белых халатах над заключенными Дахау, Бухенвальда, Освенцима…
Фашисты «изучали» на своих жертвах действие новейших препаратов, призванных сломить психику испытуемого, а также свойства отравляющих и иных веществ. Проводились эксперименты для определения воздействия ледяной воды на живой организм. Людей помещали в ледяную воду и оставляли там до тех пор, пока они не теряли сознание. Большинство погибали при понижении температуры тела до 25—26 градусов. На оставшихся в живых проверяли эффективность различных методов привести их в чувство. Столь же хладнокровно военнопленным делались прививки культур брюшного и сыпного тифа, их заражали малярией и изучали фазы развития заболевания и гибель подопытного.
Нет и не может быть ни снисхождения, ни пощады для таких врачей-извергов!
МАЙОР, КОТОРОГО ЗНАЛИ ВСЕ
Только что кончился тяжелый рабочий день в медсанбате. Моросил холодный мелкий дождь. Несмотря на усталость, одолевала меня одна забота. Недавно я узнал, что по соседству с нами действует 48-я гвардейская армия, а армейским хирургом там — мой давний товарищ по клинике И. М. Папавян. Не виделись мы с 1943 года. Так хотелось принять его как следует, но вот беда — угостить нечем. Как быть? И вдруг Р. И. Шарлай говорит:
— А ведь мы можем кое-что раздобыть…
— Каким образом? — спрашиваю.
— Добудем, — повторил, улыбаясь, Роман Иванович. — Пригласи к себе майора Шлеймовича и, между прочим, заведи разговор про любимую Одессу. Он сразу «растает», и посмотришь, что произойдет!
Тут я смекнул, в чем дело. Начальник медицинского снабжения армии, майор медицинской службы Исаак Соломонович Шлеймович в ходе наступления изрядно пополнил свои запасы медикаментами и перевязочными материалами. Мы знали, что перепало ему и несколько ящиков французского коньяка и разных консервов. Но с какого боку к нему подойти? Помочь могла «военная хитрость».
Вскоре Шлеймович явился. Это был близорукий, невысокого роста, но крепко сложенный человек. Он протер очки, осмотрелся и вдруг, словно догадавшись о наших тайных целях, сказал:
— Как же это вы, специалисты, так бедно живете! Неужели трофейная команда о вас позабыла?
Я скромно ответил, что мы дела с трофейной командой не имеем, а вот у майора Шлеймовича, как известно, и снега зимой не выпросишь.
— Ну, ну, не такой уж я скупой, — обиженно возразил Исаак Соломонович. — Война кончается, можно немножко и ремень распустить. Посылайте вашего связного на склад, возьмите чего нужно. Надо же отпраздновать победу в Восточной Пруссии!
— Вы, наверное, хотите меня спросить, — продолжал Шлеймович, — почему я такой богатый и как обеспечил войска медицинским имуществом? Скажу вам по секрету, что мне и обеспечивать их почти не пришлось. Полковые медицинские пункты и медсанбаты сами снабдили меня всем. Да, да, можете мне верить!
Когда Шлеймович ушел, Роман Иванович не выдержал, рассмеялся и сказал:
— На словах у него все просто. А ведь все, что надо, прямо из-под земли выкопает!
Действительно, майор Шлеймович не раз оказывался в сложных и трудных переплетах. Его можно было видеть на передовой, на полковых медицинских пунктах и в медсанбатах. Он сам проверял обеспеченность медицинских подразделений перевязочным материалом и медикаментами. Начсанарм нередко говорил ему:
— Ну какого черта ты туда лезешь?! Чего тебе там надо? Твое дело — снабжение.
А Шлеймович смущенно отвечал:
— Я же должен знать, что нужно человеку иметь при себе, когда он идет в атаку или когда обороняется.
Как он передвигался — уму непостижимо! Правда, его все в армии знали и охотно подсаживали на машину с боеприпасами или санитарную повозку. К тому же он был желанным попутчиком — всегда имел в запасе папиросы, хотя сам не курил, и был великий мастер рассказывать. Особенно о своей родной, любимой Одессе. Тут шутки, каламбуры сыпались, как из мешка, все окружающие хватались за животы.
Мы всегда поражались, как Шлеймович мог один, без помощников, рассчитать и определить количество перевязочного материала, необходимого на ту или другую боевую операцию. Его выкладки всегда были предельно точны. Он знал наизусть, каким медицинским имуществом в данный момент располагает батальон, полк и дивизия и сколько кому и чего надо «подкинуть». Спорить с ним было бесполезно, обхитрить или выкроить лишнее и вовсе невозможно.
Работал И. С. Шлеймович, не зная сна и отдыха. Все давно спят, а он все сидит за столом, заваленным бумагами, толстыми канцелярскими книгами и считает, считает, прикидывает. Когда нам с Шарлаем приходилось ночью возвращаться из поездок на новое место дислокации санитарного отдела армии, то мы шли на огонек, будучи вполне уверенными, что горит он в доме у Шлеймовича.
— Там в котелке похлебка, чай в термосе, — не отрываясь от бумаг, бросал он.
Не ожидая повторного приглашения, мы ужинали, выпивали по кружке горячего чая. Наливали чай и Исааку Соломоновичу. Он ворчал, что отрываем от дела, торопливо прихлебывал из кружки и просил поскорее угомониться: ему надо к утру сделать расчеты и заявки в сануправление фронта.
Однажды майор, узнав от кого-то, что я посылаю с оказией посылку домой, пришел ко мне с пакетом в руках.
— Слушай, положи это детям, пожалуйста. Я все равно паек не съедаю, а мои вряд ли остались в живых…
Мы уже знали, что возражать ему бесполезно. Каждый месяц он делился с кем-нибудь из товарищей своим пайком.
Мы искренне жалели этого доброго, сердечного человека. Он горячо говорил о семье, связь с которой у него прервалась в первые же месяцы войны. Писал письма друзьям в освобожденную Одессу, делал официальные запросы, наводил справки о детях, родных, но все было безрезультатно.
В тот вечер, с которого я начал свой рассказ, у нас в доме собрались все, кто был свободен от работы. Пришли даже стажеры из Военно-медицинской академии. Наконец явился и Иван Минаевич Папавян. За разговором, шутками, песнями незаметно пролетела ночь — последняя ночь в Восточной Пруссии.
А утром мы уже спешно грузились в машины, чтобы двинуться в Германию — под Берлин.
ПОСЛЕДНИЕ БОИ
В середине апреля 1945 года наши войска вышли на исходные рубежи для последних, решающих боев за Берлин.
Между тем в тылу наших войск образовался ряд «котлов», где противник продолжал оказывать сопротивление, пытался разомкнуть кольцо, прорваться на запад.
Везде в частях царил огромный подъем, все жили предчувствием скорой победы, и никто из нас не придавал особого значения разрозненным и деморализованным группам гитлеровцев, оставшимся в тылу. Все знали, что окруженные обречены, участь их решена.
Действительно, такого рода «котлы» — под Эльбингом, Данцигом, Грауденцем, Шнейдемюлем и др. — не могли существенно повлиять на развитие обстановки. Однако иногда они причиняли немалые неприятности, особенно когда на пути хорошо вооруженных, озверевших от отчаяния вражеских частей, стремившихся прорваться к своим, оказывались наши тыловые учреждения: госпитали, склады, почтовые отделения, мастерские, военторги.
После одного из переходов мы расположились в небольшом городке. Ночью нас подняли по тревоге. Сонные, утомленные дорогой, мы не сразу поняли, в чем дело. Как выяснилось, было получено сообщение: в нашу сторону движется вырвавшаяся из окружения большая группа гитлеровцев с танками и артиллерией.
Надо сказать, удивительное понимание сложившейся обстановки проявила жена генерала С. А. Цыбина Александра Дмитриевна. Эта мужественная, энергичная женщина многое сделала для того, чтобы наши службы без малейшего промедления снялись с места и выехали в сторону первого эшелона армии.
И действительно, только наши машины тронулись с места, как на городок посыпались снаряды, начался ураганный обстрел. Мы едва успели проскочить, но — увы! — не все. Те, кто замешкались, поплатились жизнью.
Когда опасность миновала, мы воздали должное усилиям Александры Дмитриевны, недаром она прошла с мужем всю войну! А она и вида не подала, что имела какое-то отношение к случившемуся.
Сколько раз вместе с нами Александра Дмитриевна попадала под артобстрел и бомбежку. В самые опасные моменты она держалась с исключительным самообладанием. Вместе с Александрой Дмитриевной был и ее 15-летний сын Славка. Он привык засыпать и под артиллерийскую канонаду, и на марше, примостившись где-нибудь на вещах в грузовой машине. Бойцы научили его стрелять из пистолета, водить автомашину. На отдыхе Слава нередко приходил к нам, и, вспоминая своих детей, мы с удовольствием играли с ним в шахматы, шашки или рассказывали разные фронтовые истории.
…Мы были еще в пути, а выдвинутый вперед один из корпусов нашей армии уже завязал бои на окраинах Берлина.
Медсанбаты развернулись поблизости от района боевых действий. Невдалеке от них оборудовали несколько госпиталей, остальные держали наготове, ожидая, когда войдут в соприкосновение с противником главные силы армии.
Санитарный отдел 28-й армии остановился в 15—20 километрах от Берлина в городке Бланкенфельде. Рядом находился захваченный немецкий военный госпиталь. Начальник санотдела полковник А. М. Тарасенко поручил мне ознакомиться с составом раненых в этом госпитале.
— Вполне возможно, — сказал он, — что там под «маркой» раненых укрываются фашисты…
Узнав об этом, Р. И. Шарлай решил поехать со мной, опасаясь каких-либо случайностей.
Через полчаса мы подъехали к госпиталю. У ворот стоял наш часовой, кругом никого не было. Со стороны казалось, что здания пусты. Часовой предупредил нас:
— В здание только что прошел капитан из отдела контрразведки.
Мы пошли к главному входу. Не успели подняться на ступеньки крыльца, как услышали выстрел и бросились в вестибюль. Навстречу нам капитан — бледный, с рукой, висевшей, как плеть. Когда я наложил ему жгут, сделанный из носового платка, он тихо сказал:
— С-сволочь! Надо бы его тут же кончить, да не смог — ног у него нет…
Тут прибежал пожилой немец в форме военного врача, начальник госпиталя. Трясясь, как в лихорадке, он на ломаном русском языке стал лепетать, что раненые не знали, что госпиталь находится в зоне, занятой советскими войсками, поэтому и произошло несчастье… Оказывается, увидев советского капитана тяжелораненый немецкий офицер выхватил из-под подушки «вальтер» и выстрелил.
К счастью, пуля прошла через мягкие ткани плеча, не задев кости. Воспользовавшись операционной госпиталя, я провел хирургическую обработку раны и наложил асептическую повязку.
Вместе с Романом Ивановичем капитан провел с начальником госпиталя соответствующую беседу, объясняя, кто мы и зачем приехали. Немцу было приказано предупредить персонал и раненых о последствиях возможных провокаций.
Вскоре в сопровождении врачей госпиталя мы уже обходили палаты. За четыре часа, проведенные там, ни одного инцидента не было. Нас встречали врач и медицинская сестра, они же, как могли, докладывали о своих раненых и больных. Но все были напряжены…
Попав в свою стихию, я, забыв об опасности, осматривал раненых, спрашивал, делал замечания, когда видел, что раненого долго не перевязывали, повязка промокла. Но Р. И. Шарлай все время был рядом, жестко посматривая вокруг. Я видел, что под халатом он держал наготове револьвер. Закончив обход госпиталя, мы убедились, что случайно попавших сюда людей не было.
Приказав начальнику госпиталя наутро явиться в штаб, мы уехали в санитарный отдел.
Здесь Александр Маркович Тарасенко сообщил новость: мне необходимо срочно выехать в штаб фронта, договориться об эвакуации раненых и представиться главному хирургу 1-го Украинского фронта профессору Ахутину…
Имя это мне было давно известно. Ахутин — прославленный военный хирург, выдающийся ученый. С его трудами знакомился не раз, и мысль о встрече радовала меня.
М. Н. Ахутин был армейским хирургом еще в период боев на Халхин-Голе, на озере Хасан. Он, как я уже писал, неоднократно выступал в печати об опыте хирургической работы во фронтовых условиях. Тогда мы слушали его доклады как откровения, а теперь многое из того, что делалось в то время в медсанбатах и госпиталях, легло в основу действующих инструкций и указаний по военно-полевой хирургии.
Вместе со мной в штаб фронта ехали начальник штаба тыла полковник Д. П. Барсуков и офицер связи. Подали «мерседес». Полковник пригласил меня в машину и тут же начал выговаривать за то, что я-де распустил своего шофера. По его словам, мой Иван Михайлович вступил с ним в пререкания, доказывая, что должен везти меня на своей машине. Я пытался отшутиться.
Мы проехали километров пятьдесят — шестьдесят, как вдруг сзади послышались настойчивые гудки «виллиса». Полковник велел остановить машину и узнать, в чем дело. К нам, запыхавшись, подбежал Иван Михайлович и доложил, что машина меня ждет. Барсуков окончательно рассердился.
— Ну, вот что, подполковник, — сказал он, — вылезай из машины и трясись в своем «виллисе»!
Нехотя я пересел в свою машину и стал отчитывать Ивана Михайловича за чрезмерную настойчивость. А он, как ни в чем не бывало, твердил, что тоже за меня отвечает, а шофер автобата молодой. И всякое может случиться…
Своей заботой он меня обезоружил. За разговором мы отстали от «мерседеса». Спохватившись, Иван Михайлович прибавил газу. Расстояние между нашими машинами стало быстро сокращаться. И вдруг мы услышали выстрелы и увидели, что «мерседес» резко вильнул в сторону, перевернулся и упал в кювет.
Подъехав, бросились к «мерседесу». С помощью солдат перевернули машину, осторожно вытащили полковника Барсукова, офицера связи, шофера… Ни один из них уже не нуждался в моей помощи: очередь из крупнокалиберного пулемета прошила всех троих насмерть.
Оказалось, что шоссе обстреляла группа невесть откуда взявшихся фашистов. Сняв фуражки, мы постояли над еще теплыми телами товарищей. Опять смерть…
В штаб фронта все-таки прибыл, но не на машине, а самолетом, так как шоссейная дорога в нескольких местах была перерезана блуждающими немецкими частями.
Здесь встретился с генерал-лейтенантом медицинской службы профессором М. Н. Ахутиным. Тяжелые годы войны, беспокойная бивуачная жизнь, бесчисленные операции то в одной армии, то в другой измотали Михаила Никифоровича. Он выглядел далеко не таким бодрым и здоровым, каким его видел перед войной в Москве. Вместе с ним в армии находилась его жена — тихая, заботливая и очень приветливая женщина.
Встретились мы как хорошие знакомые. Кратко доложил обстановку в армии, рассказал о трудностях с эвакуацией раненых в госпитали фронта. Шли ожесточенные бои, и надо было оперативно вести лечение и эвакуацию раненых в новых условиях.
Михаил Никифорович говорил в основном об организации специализированной помощи, обеспечении госпиталей хорошими специалистами и необходимым оборудованием. Ахутин с гордостью подчеркивал, что ни одна армия в мире не имеет такого количества высококвалифицированных врачей.
Вспомнили ряд интересных случаев из фронтовой практики. Беседа затянулась далеко за полночь. На другой день вернулся в Бланкенфельд.
В последние дни апреля начался штурм Берлина.
Немцы заблаговременно подготовили город к обороне. Они опоясали его тремя сильно укрепленными рубежами. Некоторые из четырехсот мощных железобетонных дотов и бункеров уходили под землю на глубину до шести этажей. В такой железобетонной коробке размещался целый гарнизон. Всего в Берлине было сосредоточено более чем 300 тысяч всякого войска. В числе их были эсэсовцы, «фольксштурм», члены молодежной организации «Гитлерюгенд». К участию в обороне были привлечены выпущенные из столичных тюрем уголовники. Вместе с ними в строю оказались и 32 тысячи полицейских. Проиграв войну и чувствуя, что неотвратимо наступает возмездие, гитлеровцы пытались всячески оттянуть час расплаты.
Шли упорные, жестокие бои. Центр и восточные районы после бомбежки американской авиацией лежали в руинах. Воины нашей армии, действовавшей в составе 1-го Украинского фронта, от дома к дому, от квартала к кварталу продвигались к имперской канцелярии. И вот наконец над рейхстагом взвилось знамя Победы!
Мы с начсанармом Тарасенко ехали по только что занятым нашими войсками районам. Груды битого кирпича, обгорелые пустые скелеты зданий — вот во что превратил столицу третьего рейха смерч войны.
Наконец подъехали к рейхстагу. Только что из его обширных подвалов вывели полковников и генералов медицинской службы немецкой армии. Не поднимая головы, проходили они мимо нас. Исподлобья, мутным взглядом обводили разрушенные и опустошенные улицы. Сопровождавший их дивизионный врач бросил нам в машину кожаную санитарную сумку с надписью «Рейхстаг». Долго хранил сумку у себя, пока кто-то не «позаимствовал» ее на память.
Ночью, когда стало известно о подписании акта о капитуляции, небо осветили ракеты, тишину прорезали залпы из револьверов и автоматов. Это были последние выстрелы войны, солдатский салют Победе! Ратный путь наших людей от Сталинграда до Берлина завершился.
В первые дни мир оглушал тишиной, врезался в память, казалось бы, мелкими, но такими примечательными сценками, Вот солдат батальонной кухни щедро наделяет стоящих в очереди женщин и детей борщом и кашей. Как же отходчив и незлобив русский человек! Вряд ли кто вынес больше страданий, чем он. Но ему жаль и осиротевших детей, и беспомощных стариков, и убитых горем вдов. И он делится с ними всем, что у него есть.
Да, кошмар войны остался позади. Но мысль вновь и вновь невольно возвращалась к прошлому. Вспоминались бессонные ночи, проведенные у операционного стола, стоны раненых, грохот орудий, бесчисленные фронтовые дороги, которые пришлось пройти за эти годы нашим войскам. Вновь перед глазами возникали лица товарищей, боевых друзей, с которыми было столько пережито. Многих из них нет в живых.
Первая военная зима. Заснеженная Казань… Нескончаемый поток раненых, поступающих из-под Москвы, Тулы, Волоколамска. И операции, операции, операции…
Незабываемый Сталинград… Наш полевой подвижной госпиталь № 4166 следует за войсками 5-й ударной армии, которые выдвигаются навстречу группировке фельдмаршала Манштейна. Дороги, забитые искореженными машинами, сожженными танками со свастикой. Руины и нескончаемые вереницы пленных…
Весна 1943 года. Наши войска далеко ушли от Волги, где был совершен подвиг, повернувший весь ход войны. Новые времена, новые люди, новые обязанности. Я осваиваю должность армейского хирурга. Завтра новый маршрут — в соседнюю гвардейскую дивизию. И снова операции.
Возникают в памяти топи, дремучие леса и сожженные гитлеровцами деревни и села Белоруссии. Радостно встречает советских воинов-освободителей население Польши. Дыхание войны на улицах восточнопрусских городов… И вот наконец Берлин — главная цель.
Тысячи и тысячи километров прошли солдаты с оружием в руках и мы — солдаты в белых халатах. По завьюженным дорогам Подмосковья, среди руин Сталинграда, по непролазной грязи в весеннюю распутицу на Украине, по болотам Полесья — всюду вплотную к переднему краю следовала медицинская служба.
Нелегко далась советскому народу победа над врагом. Неимоверно тяжел был ратный труд воина, который привел нашу страну к победе. Но не менее тяжелым и необходимым был труд всех тех, кто на фронте и в тылу обеспечивал эту победу.
В книге «Солдатский долг» Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский высоко оценивал труд медицинских работников в Великой Отечественной войне:
«Поистине наши медики были тружениками-героями. Они делали все, чтобы скорее поставить раненых на ноги, дать им возможность снова вернуться в строй. Нижайший поклон им за их заботу и доброту!»
Мне трудно судить, насколько полно удалось показать роль армейского хирурга как военного организатора; одно могу сказать — роль эта большая, ответственная. И для успешного выполнения возлагаемых на него обязанностей, армейских хирургов, по-моему, нужно готовить заранее. Одних специальных знаний и даже организаторских способностей явно недостаточно. Армейский хирург должен хорошо знать организацию и тактику медицинской службы и обладать определенным минимумом военных знаний.
И еще подумал я об одном важном для медицинской службы итоге войны. Подумал о том, как мало знали о войне и о работе в полевых условиях мы, врачи, идущие на войну. И как из-за этого было трудно вначале! Теперь накоплен огромный, неоценимый по своему значению опыт работы в самых различных условиях военной обстановки. Таким поистине всеобъемлющим материалом, характеризующим самые различные стороны деятельности военных врачей, никогда еще не располагала в прошлом медицинская служба.
Многое делалось по осмыслению и обобщению этого материала еще во время войны. Стоило наступить временному затишью на фронте, как медицинская служба приступала к анализу опыта своей работы в только что отгремевших боях. Конкретные цифровые данные, характеризующие хирургическую работу, в сочетании с живыми впечатлениями непосредственных участников и очевидцев минувших событий давали богатую пищу для размышлений и помогали улучшать качество лечебно-эвакуационного обеспечения войск. Вот почему санитарный отдел нашей армии всегда стремился организовать широкое обсуждение накопленного опыта на дивизионных или армейских конференциях. Неоднократно приходилось мне рассказывать об опыте хирургической работы нашей армии и на фронтовых конференциях. Но теперь, в мирные годы, можно и нужно гораздо глубже и всестороннее анализировать неоценимый опыт советской медицины в минувшей войне.
В военное время плодотворно работала творческая мысль ученых, раскрывались дарования практических врачей. В труднейших условиях те и другие продолжали совершенствовать военно-полевую хирургию, методы хирургического лечения раненых. Большую роль сыграла и та организационная перестройка, которая была проведена в военно-медицинской службе перед войной.
Была разработана единая военно-полевая доктрина, в соответствии с которой во время войны осуществлялась система этапного лечения раненых и больных. Впервые в истории войн хирургическая помощь на всех этапах была унифицирована, разработаны и применены единые принципы хирургической обработки в войсковом районе, а также оказание специализированной помощи в армейском и фронтовом районах. Организация специализированной помощи позволила спасти сотни тысяч жизней тяжело раненных в голову, живот и конечности. Трудно переоценить и значение армейских госпиталей для легкораненых: применение активных хирургических методов помогало быстро возвращать воинов в строй. Благодаря напряженному труду медиков во время войны в строй возвратилось 72,5 процента раненых и 90 процентов больных. Ни одна армия не имела таких результатов! Советские медики по праву могут ими гордиться.
В предисловии к книге А. А. Вишневского «Дневник хирурга» Маршал Советского Союза Г. К. Жуков пишет:
«…в условиях большой войны достижение победы над врагом зависит в немалой степени и от успешной работы военно-медицинской службы, особенно военно-полевых хирургов».
Весь опыт войны подтверждает справедливость этих слов.
В обслуживании раненых и больных участвовала не только медицинская служба вооруженных сил, но и органы здравоохранения на местах, а с ними вместе десятки тысяч людей, далеких от медицины. Матери, жены, младшие братья и сестры воинов, работая в промышленности, сельском хозяйстве, находили силы и время для заботливого ухода за ранеными и больными в госпиталях. Испытывая большие лишения в питании, одежде, советские женщины и все, кто трудился в тылу, отдавали последнее, и в том числе свою кровь, для того чтобы быстрее восстановить здоровье воинов. Именно это позволяло успешно решать основную задачу: как можно быстрее вернуть воинов в строй.
Еще в ходе войны в стране была развернута сеть научно-исследовательских институтов, специализированных госпиталей и поликлинических учреждений для инвалидов войны. Они получали в них необходимую медицинскую помощь, обеспечивались протезами, ортопедическими аппаратами, направлялись на санаторно-курортное лечение. Государство обеспечивало инвалидов Отечественной войны пенсиями, создало школы профессионального обучения, которые помогали им вернуться к активной трудовой деятельности.
В целях дальнейшего развития медицинской науки и практики решением правительства была создана Академия медицинских наук СССР. На учредительной сессии, состоявшейся в конце декабря 1944 года, первым президентом АМН единогласно избрали главного хирурга Советской Армии, депутата Верховного Совета СССР, Героя Социалистического Труда Николая Ниловича Бурденко, который принимал самое деятельное участие в организации академии.
Созданию АМН СССР Н. Н. Бурденко придавал не только научное, но и политическое значение. В своей речи, заключая сессию, Николай Нилович говорил:
«Мы присутствуем при закладке здания, которое имеет историческое значение. Значение Академии медицинских наук в историческом смысле определяется следующими моментами:
Во-первых, Академия медицинских наук учреждена во время Великой Отечественной войны. Значение академии должно расцениваться не только в научном, но и в политическом отношении. Академия — это учреждение — продолжение становления Советского государства. Она свидетельствует о сознании силы народа и о его твердой вере в победу над фашизмом.
Во-вторых, мы принимаем на себя историческое наследие основоположников русской науки — Пирогова, Сеченова, Боткина, показавших мировой науке, какие силы таятся в русском народе»[16].
Война окончилась, но работа врачей, порожденная ею, продолжалась. Об этом — в следующих главах.