Окунувшись с места в карьер в прохладу улиц здешнего города, я готов был плыть по течению, поглощая сознание таких же, как я, но менее расторопных. Я — умер в расцвете лет, мне повезло!
Чаще всего в этот текучий мир приходят слепые и хромые, измождённые или раздутые непомерными годами. Пока эти человеческие развалины не обретут в обратном потоке бытия силу — они лишь пища для моего сознания. Я буду расти здесь, становиться сильнее. Зачем? Если мы прекратим пожирать друг друга во тьме, душ на Земле воплотится уж слишком много. Там и так перенаселение.
Да, у меня будут и конкуренты за плазму сознания. Но много ли их? Умершие младенцами сильны, но малоподвижны. Опасны и те, кто, как и я, умерли в расцвете лет. Но в мире живых идёт не так-то много войн. Мне должно повезти! Ведь я — совершенство! Я плыву между живыми домами, хищными, но малоразумными, меня обгоняют шарики плазмы, вкусные, но мелкие, как планктон. А я отведал бы кого-нибудь покрупнее!
Но что это? Меня засасывает, словно впереди работает мощный насос. Боже! Это же гигантский младенец! Он открыл свой беззубый рот и просто втягивает в себя пространство!
Напрягаю последние силы, плыву вправо, вырываясь из водоворота, скольжу, между любопытными домами, оглядывающимися на меня. Какой тихий квартал, как тут спокойно…
Стоп! Кто это прячется в подворотне? Целая стайка хищных подростков! Нет, с полудюжиной мне не совладать. Нужно бежать, прятаться! Но куда? Они же наверняка знают тут каждый дом! Срочно назад! Но назад нельзя, там младенец! А вдруг он уже наелся?
Рискую, бросаюсь назад и понимаю, что жадный рот больше не всасывает в себя улицу. Несусь на всех парах, но подростки всё-таки шустрее, и двое из них уже нагоняют меня.
Впереди появляется улица из непрозрачных шаров силы. Так сумели обезопасить себя те, кто живёт здесь давно и хорошо питается. Их уже не возьмёшь так просто. Они и тут ухитрились стать добропорядочными бюргерами.
В некоторых шарах есть прозрачные окошки, но при моём приближении они закрываются. Спасите! Спасите меня! Я хороший, я могу быть полезным! Я поставил брательнику памятник, я приезжал на могилу жены! Она ушла в расцвете лет, её фото стояло у меня на столе. Каждый день рождения я покупал ей цветы… Боже! Люба! Это ты?!
Я вижу, как одно из окошек мутнеет, но после вновь проясняется. А в нём — такое знакомое и родное лицо. Это жена. Она улыбается мне.
Подростки с голодным визгом окружают силовой шар. Но в его боку уже открывается круглое отверстие, похожее на шлюз. Я, задыхаясь, ныряю туда.
Люба, милая, ты совсем не изменилась. Как я рад, что ты… Люба? Люба, что ты делаешь? За что, Люба?!
Птица с-часть-я
— Ты — часть — да!
Куски мяса парили на свежеснятой шкуре. Вождь стоял над мясом: ноги колесом, в руке — тяжёлый боевой топор. Попробуй тут влезть без очереди.
Огромный Рукх, повинуясь приказу вождя, двинулся к шкуре. Этому-то конечно лучший кусок. Первый охотник, молодой, ражий, руки толстые, что твой тополь. А жрёт — так и вообще в четыре горла…
Старый Мык тяжко вздохнул. Олени в этой новой жаркой земле были мелкие, тонконогие, с маленькими недоразвитыми рогами. Мелкая, скудная добыча, да и той не вдоволь. Того и гляди, самых слабых и совсем обделят.
Ноздри голодного Мыка дёргались от влажного кровяного запаха. Он пристально наблюдал за дележом добычи. Даже злые лучи жёлтого шара над головой не мешали ему. Прохлада пещеры подождёт.
Вождь указал Рукху на заднюю ногу. Ему-то он не посмеет подсунуть плохой кусок. У Рукха два брата, и оба здоровенные. Вместе они и вождю бока наломают.
— Ты — часть — да!
И длинноногому Бубу тоже досталась хорошая доля — лопатка и часть рёбер. Будет чем кормить обжору-жену.
Старый тщедушный Мык насупился. Не было у него теперь ни жены, ни братьев, ни силы в руках. Удача — тоже покинула. Его ждали хвост да копыта. Хуже — только женщинам и детям, тем — шкуру скоблить.
Добыли мало. Охота не шла здесь по старым правилам. Не было привычных скальных гряд, чтобы гнать стада оленей к обрывам и добивать тяжёлыми дубинами оленей, что упали на камни.
Мык механически вертел в ладонях ухватистый круглый голыш. Ему и дубину уже не поднять было, только палку. Одна надежда на удачно брошенный булыжник, на лучшую долю, на охотничью часть добычи.
— И ты — часть — да! — подытожил вождь. — Можешь копыта и шкуру брать ты. Бери.
Мык вздохнул. Совсем плохо поохотились, не будет и хвоста. За шкуру женщины дадут ему плодов и корней, а хотелось мяса. Он подошёл к огню, бросил свои копыта запекаться на угольях. А сам попробовал обвязать полоской кожи приглянувшийся камень. Вот кинуть бы, — и назад его, как за хвост! Или кинуть один-два-больше камней — разом!
Один, другой умелый узел — и камень попал-таки в ловушку. Мык облизнулся удовлетворённо. Вышло. А если привязать ещё один камень, с другого конца?
Но и новый камень не помог на охоте. Связанный с другими, он летел, как придётся. Разве что находился в траве легко.
Мык устало брёл вместе с ором охотников после долгого неудачного дня.
И вдруг навстречу выскочила из густой осоки стая огромных волосатых птиц. Мык уже видел таких. Птицы не летали, но бегали слишком быстро для коротконогих людей. Вот никто и не побежал вдогон. Только вождь плюнул на землю: плохая, негодная добыча. И Мык со зла запустил в след птицам надоевшие камни, связанные полосками кожи.
Камни взвились растопыренной ладонью, захлестнули убегающей птице ноги, и она рухнула на землю как подкошенная!
Охотники остолбенели от изумления, а старый Мык гордо пошлёпал к бьющемуся живому мясу. Теперь-то ему достанется лучшая часть добычи!
Местечковый атавизм
Владимир Семёнович не без усилия выбрался из-за прозрачного эргономичного стола, подошёл к стене, мгновенно образовавшей проход по контуру его тела, шагнул в приёмную. Следом с мышиным писком тащилось анатомическое кресло, жалобно размахивая манипуляторами.
Секретарша Любочка посмотрела на Владимира Семёновича с осуждением. Мол, сейчас делегацию из Москвы принимать будем! Стыдно же перед гостями!
Владимир Семёнович даже покраснел слегка: действительно, нехорошо может выйти.
— Да я быстро, Любочка, я успею, — пробормотал он, чувствуя, как лицо заливает краска стыда, что по должности ему совсем не пристало, да и не было у него с секретаршей никаких дополнительных отношений, чтобы вот так краснеть из-за обычной рабочей критики.
Хотя… Это у них, в Барнауле, такое происшествие — пустяк. А что скажут долгожданные москвичи? А если опять откажут в кредитах? Край аграрный, масса непопулярных профессий, под которые нужно выбивать такие же непопулярные рабочие места, а их и в мире-то вообще почти не осталось.
Ну да, он опять состроит «хорошую мину», надавит на эксклюзив, на уникальные красоты, мол, всё у нас тут особенное… Но что если оскорбятся? Начнут пенять на отсталость? Что если опять не дадут денег?
Алтай — красивейшая земля, почему же такая бедная? А людям хочется и стеклоасфальт до самого подъезда, как в столицах, и искусственные солнца над городами развешать, и погоду регулировать дистанционно, по всему краю, а не только в районе административно-образовательного центра тучи разгонять.
Владимир Семёнович вздохнул и быстро-быстро засеменил по коридору к заму, Валерию Петровичу, на чашечку кофе, которое тот вырастил сам, на собственном балконе, нарушая, в общем-то, строгий закон о недопустимости внутригородскогофермерства.
Но ведь небольшое же нарушение… А что за аромат!
Перед приездом высокой комиссии Владимиру Семёновичу как воздух нужен был заряд настоящей рукотворной бодрости!
И он успел. Они попили с Петровичем кофе, он вбежал, запыхавшись, в свой кабинет, и родное кресло споро прогнулось под начальника, максимально имплицируя его телеса в сложное пространство многоярусного рабочего стола.
Дверь распахнулась углом, под старину, и въехали москвичи.
Кресла у них, конечно же, были на порядок круче местных моделей: супермобильные, из прозрачного гиперпластона, практически неразличимые с двух-трёх шагов. Новая мода — они помогали телу поддерживать вертикальное положение и даже частично имитировали походку.
Владимир Семёнович расплылся в протокольной улыбке, привстал навстречу гостям… спохватился, сгорбился в кресле… Но потом сообразил, что свобода его движений уже не так бросается в глаза, и выпрямил спину.
Вот и прогресс в руку! Может, и разговор о кредитах пойдёт теперь бодрее!
Он заулыбался уже с облегчением, активировал шарик голоэкрана с видами на цветущий в предгорьях маральник, изготовился юлить, выпрашивать… И вдруг страшная мысль пронзила его мозг, отозвавшись болью в копчике.
Владимир Семёнович понял, что смотрит на ковыляющих к нему в ножнах супер-кресел москвичей не с обожанием, а с жалостью. Ведь уже не он тянулся за ними, а они старались быть похожими на него, мужика, деревенщину!
Он впервые испытывал гордость за то, что Барнаул — жуткая провинция, где люди всё ещё умеют ходить собственными ногами.
Война и редиска с хвостиком
Каюр Елыкомов спрыгнул в окоп, и комья земли застучали по экрану моего тактического планшета. Экран был мёртв уже третью неделю, но я каждое утро, как идиот, пытался его активировать.
— Редиска свежий! — каюр потряс пластиковым мешком.
Бойцы загомонили, засуетились. Потянулись грязные, стёртые до мозолей руки жаждущих свежей редиски. Из еды на передовой остались крупа да консервы.
Я смахнул грязь с экрана и спрятал планшет. Захрустел редиской. Зажмурился от удовольствия.
Молодец, Елыкомов. А ведь у него — каждый килограмм на счету. Собаки много груза не тянут.
— Ну чё, привёз? — спросил сержант Исаков, нависая над нами, как тролль.
Он запустил свою огромную ручищу в пакет и вытащил целую прорву хвостатых красных редисок.