колени и вымолить ампулу хоть на одну-две ночи? Ему-то, Флерову, ночь куда удобнее дня. Тихо, спокойно, никто не мешает. И главное, нет проклятых трамваев, которые своими искрами вносят разлад в тончайшую настройку чувствительных счетчиков.
Итак, решено! К Арцимовичу! К Леве!
О том, что Лева вполне свободно может и отказать, Флеров старался даже не думать. Но действовать решил осмотрительно. Не прямо, не в лоб. Для начала решил поговорить с Курчатовым.
— Игорь Васильевич, — как бы между прочим спросил он, — этично ли попросить у кого-нибудь на пару деньков ампулу?
— А вы что, не уложились? — Курчатов всегда глядел прямо в корень.
— Да нет… Не то чтобы совсем, а так… — замялся Флеров и с безумной храбростью обреченного сжег за собой все мосты. — Мне надо еще кое-что перепроверить, — твердо сказал он и сам ужаснулся.
Произнесенные им только что непоправимые слова звучали чуждо, неестественно.
— Просить-то этично, — сжав зубы, чтобы скрыть непроизвольную улыбку, ответил Курчатов. — Только бессмысленно.
— Совершенно?
— Совершенно!
— А почему? — стыдясь собственной глупой наивности, все же решился спросить Флеров.
— Потому что не дадут.
— Не дадут, значит…
— Не дадут, — решительно подтвердил Курчатов. — Еще и ключ от квартиры предложат, где деньги лежат, — добавил он, и беспощадная ирония Остапа Бендера лишь подчеркнула всю безнадежность затеи.
И все же Флеров решился продолжить зондаж:
— Но ведь есть и такие, которые не работают по ночам… — Ему показалось, что намек получился довольно тонким.
— Такие счастливчики, кажется, есть. Не перевелись еще.
— И они тоже не дадут?
— Эти могут дать, — согласился Курчатов, — если, конечно, легкая жизнь не сделала их сердца черствыми. Вы знаете кого-нибудь из таких небожителей?
— Одного знаю, — вздохнул Флеров, — но не уверен, что он знает меня… Так, здороваемся в коридоре…
— Может и не дать, — сочувственно поцокал языком Курчатов. — И вообще тут нужен сугубо индивидуальный подход. Кто он, этот ваш удачливый монополист?
— Арцимович.
— Лев Андреевич? Да, задача! — Курчатов хитро прищурился. — Это человек прямой и резкий. Замечательно правдивый человек. К нему с дипломатией лучше не лезть. Выгонит.
— А как?
— Даже не знаю, что посоветовать. — Курчатов задумчиво взъерошил красивую свою шевелюру и по привычке, заведя назад руки, сунул пальцы за ремешок. — Может, разжалобить его, что ли?
— Чем? — Флеров переживал ощущение охотника, преследующего желанную дичь.
— Тут нужно что-то очень простое, незатейливое… Не надо говорить о том, что ваша работа очень важна и все такое прочее. Студенту лучше выглядеть поскромнее. Это внушает симпатию. Лев Андреевич может и не знать, какой вы на самом деле самостоятельный, инициативный и решительный. Какие блестящие выполняете исследования. Это мы с вами знаем, а он может и не знать. Так ведь?
— Так, — Флеров отвернулся и покраснел.
— Ну вот, — словно ничего не замечая, продолжал Курчатов. — Попробуйте разбудить в нем жалость. Скажите, что просто не уложились в четыре дня с дипломом. Он поверит. Да и как не поверить? Я лично не знаю, как вам удалось все успеть. Подумать только, всего четыре дня и три ночи! Вы большой молодец! Но Арцимовичу лучше об этом не говорить. Пусть думает, что вы не успели и все у вас рушится, надежды, мечты… Я думаю, он поможет. Доверит вам препарат на пару ночек. Ну, хорошо я придумал? Подходит вам такой стратегический план?
Флеров, чувствуя, что окончательно и безнадежно краснеет, не мог вымолвить ни слова. Он только отчаянно хлопал глазами.
— Ну и превосходно! — Курчатов потер руки. — Идите к Арцимовичу, но смотрите не переиграйте.
— Чего уж тут переигрывать, — насупившись, еле выдохнул Флеров и, даже не услышав себя, скороговоркой промычал, — когда все так и есть…
— Вот и замечательно! — Курчатов тоже, видимо, не до конца расслышал, потому что одобряюще похлопал Флерова по плечу и, подмигнув, добавил: — Я тоже, со своей стороны, его попрошу. Будем надеяться на благоприятный исход.
Именно этих слов и ждал Флеров. Именно ради них и затеял он весь разговор. На душе сразу же сделалось легко и приятно. И еще было немного стыдно.
Стыдно и смешно. Он хотел что-то сказать, быть может, излить душу, но Курчатов опередил его и, озабоченно нахмурившись, заговорил о делах:
— Я придаю очень большое значение вашим исследованиям, Юра. — Он достал из бокового кармана пиджака сложенную пополам ученическую тетрадку. — Меня прежде всего интересуют нейтроны, прошедшие поглотитель. Быстрые нейтроны обладают узким сечением реакции. Мы должны очень четко представлять себе, как поглощаются резонансные нейтроны. Понимаете?
Флеров что-то радостно промычал. Уж кто-кто, а он понимал! Повозился, слава богу, с поглотителем. Все перепробовал. Менял расстояние от источника, варьировал толщину поглощающего слоя. И Курчатов это знал.
— Догадываетесь, — спросил он, — каков будет следующий шаг?
— Уран?
— Правильно. После ваших исследований мы сможем перейти непосредственно к урану. Посмотрим, как поведут в нем себя резонансные нейтроны. Здесь могут открыться всевозможные неожиданности. Уловить столь тонкие эффекты может лишь тончайшая регистрирующая аппаратура. Видите, что значат ваши исследования? Понимаете, как важно нам хорошо отладить большую камеру? Вот и прекрасно… Вопросы и пожелания будут?
— На что вы больше всего рассчитываете, Игорь Васильевич, — на трансураны или же на деление?
— Пожалуй, это две стороны одной медали. Поглощаемые ядрами урана нейтроны могут привести как к образованию более тяжелых изотопов, так и к делению на легкие осколки. К тому же ожидаемые трансураны скорее всего будут радиоактивными и, в свою очередь, тоже распадутся. Тут возможны интереснейшие вещи. Это ведь дыхание вещества, скрытая жизнь мертвой природы. Понимаете? И весьма важно хорошо изучить энергетическую сторону. Но мы еще об этом поговорим. Заканчивайте эксперимент и садитесь за пояснительную записку. Потом мы с вами встретимся и все обсудим. Решим, чем именно вам дальше заниматься.
— Ураном. Мне бы хотелось только ураном. Очень!
— Может быть, и ураном.
Казалось бы, все тогда наладилось и могло счастливо кончиться. Арцимович, хотя и без особого энтузиазма, ампулу дал.
— Будете работать, как нечистая сила, — пошутил он. — С полуночи и до первых петухов. И не заставляйте хозяев просить свое добро! Сами приносите! Если хоть раз попытаетесь зажулить… — он угрожающе поднял палец.
— Ясно! — поспешил заверить Флеров. — Можете быть спокойны, Лев Андреевич.
— Я-то спокоен. Но вам искренне советую беспокоиться. Берегите препарат. Это не игрушка.
— Да что я не знаю, Лев Андреевич? — обиделся Флеров. — Сколько раз мы с ним работали…
— Я не знаю, с чем и сколько вы работали, но с моим препаратом ведите себя осторожно. Во всех отношениях… Вы меня понимаете?
— Понимаю! Понимаю!. — ликуя в душе, закивал Флеров.
— Тогда можете быть свободны. Часов в десять приходите за ампулой. Препарат совсем свежий. Получили сегодня утром.
Флероз мог ликовать. Ему было отпущено еще сорок часов! Да за это время он не только проведет оставшиеся измерения и снимет все характеристики, но и на самом деле, как обещал Курчатову, многое успеет перепроверить. Более того, он сумеет подготовить камеру к решающим экспериментам с ураном. Курчатов сам сказал, что это для него сейчас самое главное. Как все, все вокруг решительно переменилось! Даже хмурое зимнее небо показалось веселым и добрым. Подумать, что такое волшебное чудо смогла сотворить какая-то хрупкая, наполненная газом стекляшка…
Как высшую драгоценность нес ее Флеров из лаборатории Арцимовича. Ни за какие блага не согласился бы он расстаться с ней даже на час. Подумать только, что есть на земле нахалы, и он первейший из них, которые осмеливаются просить подобное сокровище. Но всего удивительнее, что находятся добряки, которые не отказывают! Дают просто так, на честное слово!.. Без всяких упоминаний про ключ от квартиры.
Право, Арцимович чудеснейший человек в мире. И какой щедрый! Не на ночь, не на две, как его просили, а на все время! И неважно, что оно коротко. Душевная щедрость важна. А ему, Флерову, много не надо, он и так успеет.
Но все разлетелось вдребезги в кратчайший миг, в неуловимую микросекунду! Целая жизнь осталась по ту сторону этого мига. Надежды, мечты, счастливое, приподнятое настроение, явственное ощущение удачи, ликующее предчувствие успеха. Что значат недавние его тревоги рядом с этой настоящей бедой? О себе он уже не думал. Он забыл про свой злополучный диплом. Не вспомнил и о надеждах своих на работу с ураном. И сама даже мысль о том, что скажет ему Арцим и как сам он покажется на глаза Курчатову и тому же Арциму, не коснулась его. Он, маленький студентик, со всеми бедами и заботами своими, потонул в омуте мнимых и действительных бед, которые легкомысленно обрушил на головы куда более достойных людей. Опытных, многообещающих, не безответственных…
Он даже не знает, как оно случилось. Неуловимое, невспоминаемое теперь движение пинцета, и ампула с радоном выскользнула с умопомрачительным лязгом и разлетелась вдребезги. Взорвалась, как граната, как фугасная бомба в сотню кило, и грохот взрыва рванулся в оглушенные уши, и страшный грохот остался там навсегда.
За окнами непроглядная ночь. Под потолком качается, кружится лампа. В беспощадном, режущем свете ее стоит посреди комнаты худощавый парнишка и не может раскрыть глаза. До боли зажмурившись, страшится взглянуть себе под ноги, и в ушах его грохочет и рвется начиненное тяжелым радиоактивным газом стекло.
ОТВЛЕЧЕННАЯ ТЕМА
Иоффе не спал. Его томили какие-то тоскливые шорохи, смутные гулы и шелесты тишины, отчетливо, беспощадно стучали часы. Изредка на потолок наплывали лунные квадраты, перечеркнутые тенью оконных рам. Они наливались зеленоватым огнем, развертывались во всю ширь, как японские веера, и медленно тускнели, расплываясь в ночном сумраке. Иоффе долго не мог понять, что его беспокоит. Медленно втянул через нос воздух. После короткой задержки выдохнул. И тут же почувствовал невыразимое стеснение в груди. Несколько минут полежал с закрытыми глазами, потом спустил но