37
Он отвернулся, горько хмыкнув, и, подобрав шишку, стал, как белка, отшелушивать от неё чешуйки, бросать на снег.
То, что он пытался мне внушить, было не так просто. Путь к этому занял у меня больше года.
«Монастырское быдло… Обыватели… Разве они поэты?… Из них поэтов, может быть, один или два».
— Кто?
— Ну, Щудерек… Знаете его?
— Допустим, знаю. А ещё?
— Ну, даже трудно так сообразить… Клапк ещё есть. Но я не могу вас познакомить, он мне не доверяет. Ко всем лезет со стихами, а меня обходит стороной. Не знаю, почему. Хотя самому деться некуда: его бойкотируют. Даже, как дети, устраивают ему игры в вонючку… И это при том, что от него не пахнет совсем…
— Как это не пахнет?
38
И лишь на волне происходящего мы… — Нет, я снова начинаю и не могу закончить: я так и не понимаю, к чему ведёт эта фраза… Но настанет миг — и очень скоро, — когда происходящее перестанет происходить со мной, и тогда…
39
Единственная слабая надежда всегда остаётся на то, что «любитель» сам тебя попросит тайком. Но такой праздник казался мне фантастически невероятным: пишут-то все, а «любителей» из них… — сколько? кто знает? — может один или двое. И почему этот оригинал (достаточно капризный, в моём представлении) должен обратить внимание именно на меня, когда кругом три, даже четыре сотни других? Как, по каким признакам может он заподозрить, что твои стихи ему придутся по вкусу больше, чем вон того, к примеру, насмешливого и нервного очкарика? (Пишу — и вижу перед собой лицо Клапка.)
40
— Это не так позорно — читать стихи, — как вы думаете!
Эта фраза заставила меня задуматься не на шутку. Год ушёл у меня на то, чтобы её осмыслить, сделать выводы, привыкнуть и начать некоторые действия. Но в тот момент, когда я её услышал, я был в горячке погони: только что скакал по скалам за моим читателем и настиг его, торжествуя и негодуя. Ему было некуда бежать дальше: он стоял на краю обрыва. Я смотрел и думал: почему я прежде не замечал этого лица? — оно было довольно выразительным: высокий лоб с залысинами, маленькие глаза во впадинах под бровями, толстый нос, беззащитные губы, которые, казалось, собрали в себе, неопределённо змеясь, весь его испуг и смущение (в отличие от глаз, буравивших меня нагло), маленькая жёсткая борода, опоясывающая лицо снизу (нижняя губа, как и усы, выбрита).
— Кто вы?
Он назвал себя.
По некоторым причинам, которые не буду здесь объяснять, я не укажу его имени. Он много сделал для меня в последующее время моего заточения, но дело не в том, что он читал мои стихи: он дал простор моему поэтическому самочувствию в концептуально новом направлении. От этого презираемого монастырём отщепенца я получил важнейшее представление о свободе (в специальном смысле, доступном, быть может, только дерзнувшим, призванным поэтам, а не тем, что пишут по принуждению, в природой обусловленных припадках и после стыдятся своей вони…) Да, именно он дал мне эту свободу, а совсем не те местные руководители душ… Хотя Клапк считал… даже был убеждён (почему он и не желал, когда я предлагал, воспользоваться его дружбой и чтением)… но я проговариваюсь — а ведь я сказал, что хочу об этом умолчать.
41
— Это вы мне подкладывали? — выкрикнул я злобно, надвигаясь на него (он стоял на уступе над пропастью, бежать было некуда).
— Нет! Боже упаси! Боже упаси! Я только хотел посмотреть. Я, видите ли, сам стихов не пишу, но мне очень интересно… очень интересно…
— Как же! А первый тайник, в дупле? Кто подложил туда, а? Вы, значит, ходите за мной? признавайтесь!
— Ох, да, признаюсь: я видел тот тайник, видел тот тайник, залезал в него. Ну что ж, если на то пошло, я следил за вами. Я просто признаюсь: вы заинтересовали меня. Но в тот тайник подложил не я, а Марой, ваш приятель.
— Марой?
— Да. У него тоже проблемы с адресацией, как и у вас. А вы не знали?
42
Если, поэт, ты думаешь, что
муза — девушка… или что
ты у нее ты у неё, по крайней мере,
первый столь
искусный любовник, — тогда позволь
предупредить, чтобы ты не…
Впрочем, каждому — по его вере,
также и мне.
43
Позже я видел его на богослужениях весьма тщательно выполняющим все надлежащие упражнения. Да, он этого не скрывал. Может оттого и пошёл слух?… Но если он был читающий хавий (я всё-таки проговариваюсь, иначе не получается), то почему скибы не убрали его из монастыря? — Нет, понятно: такого уникума надо было беречь — и в этом опять свидетельство потайной мудрости скибов. И хотя мудрость их обычно являлась в смешных (для меня) формах, в данном случае, однако, ни с какой стороны я не видел бы, как ни крути, над чем здесь можно усмехнуться.
44
Меня выпустили, и я пошёл вниз по тропе. Двести метров крутой скалы, отделяли ворота монастыря от площадки, где заканчивалась автодорога. Моя невеста не приехала встречать меня, но я объясняю это не тем, что она постеснялась (не такова она была!), а просто её не успели предупредить: слишком быстро всё решилось со мной… Часа два пришлось подождать монастырского автобуса, но зато я успел всё хорошенько обдумать и кое-что всё-таки понять…
45
Клапк обладал уникальным поэтическим даром: его стихи были лишены запаха. Поэтому он беззаботно носил листочки рассованными по карманам — благо они были невелики: он писал только восьмистишия. Два я уже вставил в тех местах, где они вспомнились к слову. Они принадлежат к громадной, даже бесконечной серии, которую он условно называл «Поэт и ты», хотя там всюду есть ещё одно лицо — «я», а «поэт», в общем-то, присутствует не обязательно. Вот например:
Сцеживать звенья нудных цепей
тихо умею всегда и теперь.
Вот ты блаженствуешь,
ибо я пуст, как звук.
Жесты легли, поступки молчат,
ты путешествуешь
в разных морях,
якорь сорвав и рядом со мной заснув.
Я пытался докопаться до его тайны, она меня очень интересовала. Я спрашивал: «Клапк, а ты, когда сочиняешь, что ты испытываешь?» Он пожимал плечами: «Ну, как — что?» — «Нет, но — ты холоден или горяч? Восторг, так сказать, поэтический, он — есть?» — «Конечно! Без него — какой смысл?» — «Нет, но… я имею в виду напряжение: ты — напряжён? Может быть, ты мастурбируешь?» — «Ну ещё бы! Отлично мастурбирую! Как все, так и я. А что тебя смущает?» — «А то ты не понимаешь! Запаха-то нет!» Он поджимал губы: «Ну, не дал Бог. Что дальше?» На самом деле он это не воспринимал как преимущество: честно считал, что его поэзия не настоящая в каком-то смысле.
46
И впоследствии, когда я вернулся из монастыря и некоторое время ещё жил дома (до смерти мамы), мы с сестрой ни разу не заводили разговора о стихах. Я доставал книги, изучал их, а от неё прятал… Хотя она знала, — ведь я всё-таки послал одно письмо, и она его даже хранила, как я потом узнал, — нашёл это письмо в её заветной шкатулке. О, какой нестерпимый стыд я испытал при этом! — стыд, но и что-то вместе с тем… что-то, что-то другое…
47
— Неужели никогда, ни разу ничего такого?
— Нет, а почему…
— Но вы же говорили, она живёт без мужа?
— Да. Он сбежал. Бросил её с маленьким ребёнком… В принципе, я мог бы его разыскать, но зачем? Морду набить? — Нет в этом никакого смысла…
— Так наверное, она уж что-нибудь… Во всяком случае, могла бы попробовать…
— Нет, ну, о чём ты… Там не до стихов. Это мы здесь позабыли уж, как люди крутятся, высунув язык, целый день! — А у неё мать больная на руках, сыну два годика, — какие там стихи!
Недоверчиво мотнул головой, хмыкнул.
— Вдохновение от этого не зависит, — заявил он, — праздность наша здесь не при чём. Даже наоборот: бывает что при самых немыслимых, затёртых, сдавленных обстоятельствах оно как раз и начинает переть вдруг из человека… Но почему ж вы не поинтересовались? — Послали б раз что-нибудь своё, — может и её как-то вызвали б на откровенность?
— Да ты… как ты смеешь мне… куда это ты зарываешься? — от изумления и гнева я вдруг растерялся. — Ага, и чтобы я потом с тобой обсуждал, тебе давал читать, — ты это имеешь в виду, да? этого ты хочешь? –
Но мои угрожающие выпады его не смутили. Он только опустил глаза и досадливо отмахнулся от моего крика:
— Эх, знали вы о чём говорите!..
— О чём?…
— Да просто вы… — И тут он взглянул на меня прямо и тяжело, с совсем необычной для него серьёзностью: — Запомните хорошо мои слова: я уверен, что так будет: очень скоро все лучшие поэты будут женщины! Всё к тому идёт. Мужская поэзия — ничтожна и исчерпала себя. Мужская поэзия рядом с женской — это вроде рисунка чертёжника рядом с полотном живописца!
— Вот как?
— А что касается — я прочту, вы прочтёте, — так неужели вы ещё не поняли… Не выпутаетесь никак из монастырского идиотства…
Он отвернулся с горечью и, подняв шишку, стал отшелушивать чешуйки и бросать на снег, как белка.
48
От него я впервые услышал про Клапка, я уже писал. Но прошёл ещё год, наверное, прежде чем мы познакомились. Клапк был изгоем, и мой «читатель» тоже. А я не мог преодолеть монастырские предрассудки: против «общества» оказался слабоват… Да и предрассудки ли это — кто скажет? В них что-то вечное, может быть, жизненно важное, как в каких-нибудь древних санитарных нормах, которые животное выполняло инстинктивно, а человек, очнувшись, переносит свято, не думая, в свои заповеди…
Как бы там ни было, а я не мог, например, допустить, чтобы кто-нибудь из моих знакомых — да тот же Марой — увидел меня разговаривающим с «читателем». Я чувствовал зависимость от этого густого мнения, разлитого вокруг, — безличного, деперсонифицированного, как «святость места», а потому и обязательного. — Мы встречались тайно, далеко за пределами обычных прогулочных маршрутов — у третьего тайника, который я сделал, чтобы можно было ему передавать стихи и письменно договариваться о встречах… «Три тайника — как три духовника»… Довольно глупая строчка, но навязчивая. Вот так и засела…