Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной...
Первая глава - это свободный разговор поэта с читателем, разговор дружеский, неторопливый, откровенный - с воспоминаниями, отклонениями от первоначальной темы, с шутками и намеками... Пушкин все время стоит рядом с героем, иногда заслоняя его, иногда ненадолго скрываясь, но с первой до последней строфы он здесь, перед нами.
Вторая глава — совсем другая. Она удивительно компактна, сжата. В ее сорока строфах рассказано о многих жизнях, об огромных человеческих проблемах, обо всей помещичьей деревенской жизни пушкинской поры, но сам Пушкин очень редко обращается к читателю, почти не показывается ему.
Пушкин оставил нам план романа с точным указанием, когда и где написана каждая глава, и с названиями глав, которые в этом плане именуются по-старинному «песнями». Первая песнь называется у Пушкина «Хандра»: речь в ней идет о разочаровании, о тоске Онегина. И эпиграф соответствует пушкинскому названию главы: «И жить торопится и чувствовать спешит...». Эта строчка сразу заставляет читателя задуматься о судьбе героя. Вторую песнь Пушкин называет «Поэт». Значит, для него главный герой главы - Ленский. А эпиграф говорит совсем о другом.
Странный эпиграф у второй главы: «О rus! - Гораций. О Русь!». По-латыни «rus» значит деревня. Казалось бы, Пушкина просто забавляет занятное совпадение: по- латыни - деревня, а по-русски - Русь. Так похоже! Но если вдуматься, станет понятно, что восклицание «О Русь!» - горькое, даже трагическое; что русская деревня совсем не вызывает у поэта сладкого умиления.
Но примемся, наконец, читать главу.
Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок...
Прелестный? Для кого? Мы же помним, что Онегину «два дня... казались новы уединенные поля», а «на третий... его не занимали боле». Значит, это не онегинское восприятие деревни: «прелестный уголок»! И действительно, в следующих строчках мы видим:
Там друг невинных наслаждений Благословить бы небо мог.
Мы только что говорили, что Пушкина не видно на страницах второй главы. Но он, оказывается, здесь, хоть его и не сразу замечаешь: он не выступает на первый план, но мы видим «деревню, где скучал Евгений», не онегинскими, а пушкинскими глазами. Что это за деревня? Она очень похожа на Михайловское:
Господский дом уединенный, Горой от ветров огражденный, Стоял над речкою. Вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали села; здесь и там Стада бродили по лугам, И сени расширял густые Огромный запущенный сад, Приют задумчивых дриад.
Работая в Одессе над второй главой, Пушкин еще не знал, что скоро - не пройдет и года - он вынужден будет поселиться в этом «прелестном уголке», сосланный, поднадзорный. Но он уже давно знал, что русская деревня далеко не так прекрасна, как кажется непосвященному взору. Еще в 1819 году, приехав в Михайловское во второй раз в жизни, двадцатилетний Пушкин увидел не только прелесть русской природы:
...Но мысль ужасная здесь душу омрачает: Среди цветущих нив и гор Друг человечества печально замечает Везде невежества губительный позор. Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой, Здесь барство дикое, без чувства, без закона, Присвоило себе насильственной лозой И труд, и собственность, и время земледельца...
(«Деревня». 1819 г.)
Вот эти страшные контрасты русской деревни XIX века сохранились в уме и сердце поэта. Не случайно уже в первой строфе слышна еле заметная ирония, когда Пушкин говорит о «прелестном уголке». Чем дальше описывает он деревню, тем слышнее ирония. Дом дядюшки Онегина назван «почтенным замком», хотя обставлен он весьма скромно: «два шкафа, стол, диван пуховый...» Слово «замок» вызывает мысли о феодале, которому подчинены безропотные вассалы, о несправедливости, царящей там, где властвует «барство дикое».
Прочтя всего две строфы, читатель начинает понимать горечь эпиграфа: «О Русь!» Тяжело мыслящему, благородному человеку жить на Руси в пушкинскую эпоху.
Следующая, третья строфа рассказывает о жизни дяди Онегина, который
Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил.
В двух строчках - целая жизнь, и какой невыразимой скукой повеяло от этой жизни: сорок лет без дела в глухой деревне!
О дяде Онегина не случайно рассказано именно здесь: попав в деревню, Евгений имеет полную возможность повторить дядину жизнь - что же ему еще остается делать, как не браниться с ключницей и смотреть в окно? Но Онегин на такое не способен.
Один среди своих владений, Чтоб только время проводить, Сперва задумал наш Евгений Порядок новый учредить. В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил.
Среди умных, образованных, прогрессивно мыслящих людей, знакомых Пушкину, был Николай Иванович Тургенев. Еще в 1818 году его брат Александр Иванович писал другу Пушкина поэту П.А. Вяземскому: «Брат возвратился из деревни и тебе кланяется. Он привел там в действие либерализм свой: уничтожил барщину и посадил на оброк мужиков наших, уменьшил через то доходы наши. Но поступил справедливо, следовательно, и согласно с нашею пользою». Братья Тургеневы были не одиноки в своем либерализме. Мы знаем многих будущих декабристов, стремившихся облегчить положение крестьян, - даже в ущерб себе. Пушкин явно сочувствует и своим друзьям, и своему герою. Недаром он находит такое резкое, страшное слово: «и раб судьбу благословил». Но Пушкин знает и другое:
Зато в углу своем надулся, Увидя в этом страшный вред, Его расчетливый сосед; Другой лукаво улыбнулся, И в голос все решили так, Что он опаснейший чудак.
Тот же Н. И. Тургенев пишет по этому поводу в своем дневнике: «Со всех сторон все на нас вооружились, одержимые хамобесием... о нас разумеет эта публика как о людях опасных, о якобинцах».
Трудно Онегину в деревне - потому трудно, что он умнее, честнее тех людей, которые окружают его. И ему эти люди постылы, и он им враждебен; они злословят о нем:
«Сосед наш неуч; сумасбродит; Он фармазон; он пьет одно Стаканом красное вино; Он дамам к ручке не подходит; Все да да нет; не скажет да-с Иль нет-с». Таков был общий глас.
(Курсив Пушкина.)
Эти обвинения нам знакомы: «Шампанское стаканами тянул. - Бутылками-с, и пребольшими. - Нет-с, бочками сороковыми». Так рассуждали о Чацком гости
Фамусова. В «Горе от ума» глухая старуха графиня-бабушка не услышала ни звука из того, что ей рассказал За- горецкий о Чацком, но слова нашла такие же, как соседи Онегина: «Что? К фармазонам в клоб? Пошел он в бу- сурманы?» Мы хорошо знаем еще одного «фармазона»: это Пьер Безухов из «Войны и мира». Он ведь одно время увлекался обществом франк-масонов (полуграмотные помещики исказили это слово и получилось: фармазоны). Сам Пушкин во время южной ссылки примыкал к кишиневской масонской организации. Среди масонов было немало передовых людей, будущих декабристов, потому их так ненавидели гости Фамусова и соседи Онегина.
Читая Первую главу, мы сравнивали Онегина с Пушкиным, с Чаадаевым, Кавериным - с умнейшими, выдающимися людьми своей эпохи. Евгений не таков, как эти люди, ему недоступны их знания, их таланты, их умение понимать жизнь, действовать. Но он много выше среднего человека своего круга; в этом мы убеждаемся, читая вторую главу. И этого-то не прощает ему его круг.
За неделю до того, как вчерне закончить вторую главу, Пушкин писал А. И. Тургеневу: «... Я на досуге пишу новую поэму Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью». (Выделено Пушкиным.) За месяц до этого, в разгар работы над второй главой, Пушкин пишет в другом письме - П. А. Вяземскому: «...О печати и думать нечего, пишу спустя рукава. Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия - лучше об ней и не думать».
Эти письма были написаны одновременно со второй главой. Даже те пять строф, которые мы уже прочли, вовсе не безобидны. Онегин ввел в своей деревне новые порядки, «чтоб только время проводить», но в глазах соседей он тем не менее не просто «чудак», а «опаснейший», да еще и не единственный в своем роде: не один молодой дворянин вел себя так, как он, и это вызывало ненависть мира Молчалиных и Загорецких. А Пушкин, будто бы и не показываясь на страницах романа, на самом деле явно симпатизирует Онегину и «захлебывается желчью» при мысли о его недоброжелателях.
Какими бы ни были разными Пушкин и Онегин, они из одного лагеря, их объединяет недовольство тем, как устроена российская действительность. Умный, насмешливый, зоркий Пушкин первой главы остался таким же и во второй, но теперь читатель узнал о нем больше. Перед нами - гражданин, человек, неравнодушный к судьбе своей страны; ссыльный поэт продолжает думать и действовать так, как действуют поэты - словом. Короткий рассказ о жизни Онегина в деревне заключает в себе мысли и наблюдения, близкие к мыслям и наблюдениям декабристов.
Когда на сцене появляется Ленский, мы знакомимся с еще одним типом русского молодого человека пушкинской поры.
...С душою прямо геттингенской, Красавец, в полном цвете лет, Поклонник Канта и поэт. Он из Германии туманной Привез учености плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный...
В Геттингенском университете в Германии воспитывалось немало русских юношей - и все они были известны своими «вольнолюбивыми мечтами». «Дух пылкий и довольно странный» был у другого «поклонника Канта и поэта» - Кюхельбекера, того самого Кюхли, которого так дразнил в детстве и так любил всю жизнь Пушкин.
С Ленским в музыку пушкинских стихов врывается совсем новая мелодия - трогательно-нежная и немножко насмешливая.
От хЛадного разврата света Еще Увянуть не Успев, Его дУша была согрета Приветом дрУга, Лаской дев. Он сердцем миЛый был невежда, Его ЛеЛеяЛа надежда...
(Выделено мною. - Н.Д.)
Вся седьмая строфа построена на повторении звуков Л-У-У-У-У-Л-У-Л... И слова-то какие: увянуть, душа, лаской, милый, лелеяла!