Пушкин умеет писать о себе удивительно легко, а между тем - очень серьезно и про самое важное в его писательской жизни. Шутливое «и, Фебовы презрев угрозы, унижусь до смиренной прозы» написано в 1824 году, а первое прозаическое произведение Пушкин начал писать через несколько лет. Но уже в это время он замышлял переворот не только в поэзии («Евгений Онегин»), но и в драматургии («Борис Годунов»), и в прозе (предполагаемый «роман на новый лад»). Что же это за будущий роман, о котором мечтает Пушкин?
НЕ муки тайные злодейства Я грозно в нем изображу, Но ПРОСТО вам перескажу
Преданья русского семейства... ...Перескажу ПРОСТЫЕ речи Отца иль дяди-старика...
(Выделено мною. - Н. Д.)
Эта простая программа не так уж проста, как кажется. Прежде всего, Пушкин демонстративно отказывается от литературных позиций своих предшественников: «Не муки тайные злодейства я грозно в нем изображу...» Время, эпоха требуют от писателя не выдуманных колоссальных страстей и титанических фигур, а простого изображения простой жизни: «любви пленительные сны да нравы нашей старины», «несчастной ревности мученья, разлука, слезы примиренья» - вот что привлекает Пушкина. Это - обычная, будничная жизнь обычных людей, и в этой обычной жизни поэт хочет найти высокие страсти и прекрасные чувства, глубокие и сильные характеры...
Эту программу он уже выполняет - в стихах - в своем романе «Евгений Онегин». В обыкновенной русской деревне среди глупых надутых помещиков и замученных ими крестьян, среди пошлых сельских барышень вырос характер яркий, сильный, способный на трудное счастье неразделенной любви...
Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью; Ты в руки модного тирана Уж отдала судьбу свою. Погибнешь, милая; но прежде Ты в ослепительной надежде Блаженство темное зовешь...
На протяжении пяти строк Пушкин два раза называет Татьяну «милой», да и вообще это слово постоянно сопутствует Татьяне. «Волшебный яд желаний», «искуситель роковой», «недвижны очи», «мгновенное пламя» - все эти слова Пушкин употребляет всерьез; потому что любит Татьяна всерьез, а других слов она не знает.
Знаменитый разговор Татьяны с няней - две любви, две судьбы. Казалось бы, огромная разница: девушка- дворянка 20-х годов XIX века, окруженная вниманием семьи, заботами крепостных, - и крестьянская девушка чуть не середины XVIII века, ребенком еще отданная «в семью чужую», скорее как работница, чем как жена. Татьяне уже кажется невероятным такое замужество:
«Да как же ты венчалась, няня?» - Так, видно, бог велел. Мой Ваня Моложе был меня, мой свет, А было мне тринадцать лет.
Но ведь и судьба Татьяны, с нашей точки зрения, ужасна: запертая в деревне среди диких людей, она волей-неволей вынуждена повторить жизнь своей маменьки, выйдя замуж за какого-нибудь отпрыска Скотини- ных, или ждать, когда ее повезут «в Москву, на ярманку невест» - каким унизительным кажется нам подобное путешествие!
Татьяна пытается вырваться из этого привычного для сельской барышни круга. Она - первая! - пишет письмо Онегину. Даже и в наше время не принято девушке первой открывать свою любовь - и это ведь, в сущности, правильно: такие понятия, как гордость, честь, не стареют. Во времена же Татьяны такой поступок был совсем уж неприличным. А мы не только не осуждаем Татьяну, но и сочувствуем ей. И читатели-современники сочувствовали. Потому что у нее есть могучий защитник - Пушкин. Он сравнивает искреннюю, бесхитростную Татьяну с девушками и женщинами света - и мы с отвращением смотрим на изображаемых Пушкиным «причудниц»:
Внушать любовь для них беда, Пугать людей для них отрада. ...Они, суровым поведеньем Пугая робкую любовь, Ее привлечь умели вновь... ...Кокетка судит хладнокровно... ...говорит она: отложим - Любви мы цену тем умножим, Вернее в сети заведем...
Все эти дамы отвратительны своей неискренностью. А для Пушкина неестественность, лицемерие, фальшь - страшное зло! Гораздо позже, в 1833 году, в «Сказке о мертвой царевне» он снова воспоет простоту и естественность царевны, которая «живет без всякой славы, средь зеленыя дубравы у семи богатырей». И в жене своей Пушкин больше всего ценил ее «милый, простой тон». В том же 1833 году он писал ей: «Ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышней». Потому и защищает Пушкин Татьяну, что
...в милой простоте Она не ведает обмана И верит избранной мечте...
Она «любит без искусства», «доверчива», «от небес одарена воображением мятежным, умом и волею живой, и своенравной головой, и сердцем пламенным и нежным». Главное же для Пушкина - «милая простота» Татьяны. Те самые условности света, которые заставят Онегина выстрелить в Ленского, не имеют для Татьяны значения. Она полюбила - и знает, что полюбила навсегда; это дает ей право написать своему избраннику.
Еще предвижу затрудненья: Родной земли спасая честь, Я должен буду, без сомненья, Письмо Татьяны перевесть. Она по-русски плохо знала...
Эти строчки каждый раз заново удивляют. Как?! Татьяна - «русская душою», Татьяна с ее любовью к русским лесам, с ее няней, «выражалася с трудом на языке своем родном»? Как же она с няней разговаривала? С няней, конечно, по-русски - но, видимо, только с няней да с дворовыми. Читала Татьяна по-французски и по-ан- глийски, писать ей тоже было легче на чужом языке - так ее воспитали.
Татьяна написала и сложила письмо в строфе XXI, кончающейся вопросом: «Татьяна! для кого ж оно?» Целых десять строф отделяют этот вопрос от самого письма. Пушкин описывает лицемерных светских красавиц, сообщает о своей нелюбви к ученым женщинам; обращается к «певцу пиров и грусти томной», поэту Баратынскому, с «просьбой нескромной»: «чтоб на волшебные напевы переложил... страстной девы иноплеменные слова».
Пушкин сознательно нагнетает тот трепет ожидания, которым уже охвачен читатель. Что же написала
Татьяна Онегину? ЧТО и - КАК?! - если сам Пушкин не осмеливается «переложить» ее письмо «на волшебные напевы»?
И вот, наконец, строфа XXXI - одна из самых нежных, и страстных, и сильных строф романа:
Письмо Татьяны предо мною, Его я свято берегу, Читаю с тайною тоскою И начитаться не могу. Кто ей внушал и эту нежность, И слов любезную небрежность? Кто ей внушал умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный и вредный? Я не могу понять. Но вот Неполный, слабый перевод, С живой картины список бледный, Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц...
Письмо Татьяны пронизано тем же громадным чувством, о котором уже рассказывал нам Пушкин, и выражено теми же книжными словами, которые уже показал нам поэт: «несчастная доля», «души неопытной волненья», «то в вышнем суждено совете», «до гроба ты хранитель мой», «ты в сновиденьях мне являлся», «кто ты, мой ангел ли хранитель или коварный искуситель»... Более того, в письме есть места, прямо заимствованные из любимых книг Татьяны: недаром она бродила по лесам, «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов», и «в забвенье» шептала «наизусть письмо для милого героя».
Но в том-то и дело, что Пушкин сумел показать, как за книжными словами живет настоящее чувство. Татьяна прекрасно понимает, что поступок ее неприличен с точки зрения привычной морали окружающих людей:
Я к вам пишу - чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать.
Любой знакомый Татьяне молодой человек стал бы презирать ее за то, что она первая написала ему письмо. Любой - но не Онегин! Неопытная Татьяна чувством понимает людей лучше, чем умом, она знает: Онегин не такой, как все, для него не такое значение имеют законы света, он не осудит, не станет презирать ее, - ведь эта самая необычность Онегина и привлекла ее к нему! Она верит Онегину:
Но вы, к моей несчастной доле Хоть каплю жалости храня, Вы не оставите меня.
Когда читаешь книги гениальных писателей, испытываешь трепет перед необъяснимым чудом. Как, откуда, каким образом мог Толстой узнать, почувствовать и передать ощущения шестнадцатилетней девушки на ее первом бале? Кто дал Чехову этот дар проникновения в душу женщины, ждущей ребенка, или в мучительную тоску старого извозчика, у которого вчера умер сын - и некому поведать свою печаль?
Письмо Татьяны - одно из таких чудес. Оно все - порыв, смятение, страсть, тоска, мечта, и при этом оно все - подлинно, оно написано именно русской девушкой, начитанной и неискушенной, нежной и одинокой, чувствительной и застенчивой.
Татьяна начинает свое письмо, как полагается: она обращается к Онегину на «вы», объясняет мотивы своего поступка:
Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда, Когда б надежду я имела Хоть редко, хоть в неделю раз В деревне нашей видеть вас...
Как и всякий влюбленный человек, Татьяна невольно обманывает себя. Ей только кажется, что это - уже счастье: «хоть редко, хоть в неделю раз» видеть Онегина. Разумеется, ей не хватило бы встреч раз в неделю, душа ее слишком богата, ей надо или все - или ничего. Поэтому она и пишет, не в силах ждать, не в силах переносить неизвестность: может быть, Онегин тоже заметил, тоже полюбил ее. Тогда - счастье, тогда - полная радости жизнь. Если же нет - что ж, лучше горе, чем неизвестность. Татьяна пытается обмануть себя и в другом:
Зачем вы посетили нас? В глуши забытого селенья Я никогда не знала б вас, Не знала б горького мученья. Души неопытной волненья Смирив со временем (как знать?), По сердцу я нашла бы друга, Была бы верная супруга И добродетельная мать.
Верная супруга - кого? Петушкова? Скотинина? Да невозможно же это! Не могла Татьяна с ее пламенной душой, с ее «воображением мятежным» полюбить обыкновенного, низменного, средненького человека из окрестных поместий! Не могла - да и не хотела! Потому что для настоящего человека есть радость и в неразделенной любви. Есть радость в «горьком мученье» - такая чистая, огромная радость, какой никогда не узнать Ольге с Ленским при всем «благополучии» их любви