онами пользуются, и даже за рулем гоняют, и на электросамокатах…
Вздохнув и очередной раз напомнив себе, что из всех карт в этом мире мне светит только бумажная, да и ту еще надо где-то разыскать, наверное, в ларьке «Союзпечати», я, преодолев смущение, спросила у прохожего — сурового вида дядечки, одетого в плотный шерстяной костюм и с портфелем в руках:
— Извините, пожалуйста, а как до Смоляной улицы добраться?
— Смоляная? — рассеянно переспросил дядечка, ставя портфель, на вид — очень тяжелый, прямо на землю. — Ух ты, ешкин кот. Спину-то как защемило! Надо бы жиром барсучьим смазать! Смоляная… Смоляная… Ах ты ж, голова два уха! Так это Вам на Обуховскую надо. Аккурат на метро и доедете, от «Елизаровской» трамвай ходить должен. Номер трамвая, уж извините, не помню, старый я стал. Ну ничего, вы там местных и спросите. А сюда-то Вас как занесло?
«Я и сама хотела бы это знать», — подумала я, но, не став, разумеется, посвящать добросердечного прохожего в историю своего «попаданчества», просто поблагодарила его и двинулась в сторону метро «Гостиный двор», по пути завернув, конечно же, в знаменитую «Пышечную» на Желябова, теперешней Большой Конюшенной. Правда, чтобы попасть туда, мне пришлось отстоять очередь.
А почему бы и нет? Именно здесь, в легендарном заведении, расположенном в в здании бывшей Французской реформатской церкви, кушали пышки знаменитые петербуржцы — Михаил Боярский, Александр Розенбаум и многие другие. Сюда забежали и мы с моим будущем мужем Гошей во время нашего первого свидания. Тогда Гоша, знающий все и вся, ходячая энциклопедия, сообщил мне, что до революции в помещении будущей пышечной располагалась известная цирюльня, которую посещал одиозный «старец» — Григорий Распутин.
Когда мы с Гошей, вдоволь нагулявшись и замерзнув, взяли себе по несколько пышек на картонной тарелочке и чашке чая, разместились у окна, возле наших ног начала тереться местная достопримечательность — знаменитая трехцветная кошка Пыша. Я ее осторожно погладила, а шерстяная красавица вежливо ткнулась мокрым холодным носом мне в руку. Но сейчас никакой Пыши и в помине не было — она еще не родилась. Мимо меня туда-сюда сновали только сотрудницы пышечной в белых фартуках.
Невский район, куда мне предстояло ехать, был мне хорошо знаком — именно там прошли первые десять лет моей жизни. Позже мы с родителями переехали в другой район. Удивительно, почему же тогда название «Смоляная улица» мне ни о чем не говорит? Поедая вкуснейшие пышки, присыпанные сахарной пудрой, я внезапно поймала себя на мысли о том, что сейчас, наверное, где-то по проспекту Обуховской обороны возят в коляске, произведенной на Дубненском заводе, крохотную Галю… Сейчас настоящей мне должно быть около восьми месяцев… Я, конечно, ничего не помнила из тех времен, а посему искренне радовалась, что мне выпала возможность увидеть Ленинград семидесятых. Когда я вошла в более-менее осознанный возраст, на дворе уже стояли восьмидесятые годы…
Детские коляски того времени, надо сказать, делались из каких-то неубиваемых материалов и передавались по наследству, пока не приобретали совсем уж плохонький вид. Потом их отдавали детям более старшего возраста для игр или использовались для перевозки вещей. Не брезговали, надо сказать, поношенными колясками уже и взрослые — в них перевозили стеклотару, которую сдавали за деньги в приемные пункты. Ну а детвора не заморачивалась раздельным сбором мусора и попросту устраивала гонки на таких колясках. Были они довольно крепкими и отлично выдерживали даже большеньких дитятей. А для детей от года были забавного вида миниатюрные двухколесные колясочки. Была и у меня такая — сохранилась где-то старая фотография дома. Я, в теплом пальто, держащая пупса в руках, сижу на коляске, а позади — любимая бабуля. Где-то она сейчас? А ведь в семидесят пятом году она была совсем не старой, лет сорок пять, не больше…
Взглянув на часы, я поняла, что пора спешить. Доев вкуснющую пышку с сахарной пудрой и допив остатки чая, я перестала предаваться приятной ностальгии и не без приключений, но все же добралась до нужного мне адреса.
Ленинградский метрополитен семидесят пятого года меня, привыкшую к Питеру 2024 года, конечно же, удивил. Не было и половины тех станций, к которым я уже привыкла: «Академической», «Площади мужества», «Политехнической», «Девяткино»… А зеленая ветка вообще заканчивалась станцией «Ломоносовская»! Нет, я привыкла, конечно, что питерское метро существенно уступает московскому, но чтобы оно в семидесятых было настолько маленьким, мне трудно было поверить…
Вскоре до меня дошло, почему название «Смоляная улица» в моем мозгу ни с чем не ассоциировалось. Эту улицу я всю жизнь знала как улицу Книпович, названную в честь революционерки, которая в конце девятнадцатого века преподавала в вечерне-воскресной рабочей школе, расположенной за Невской заставой. Может, теперь она снова стала Смоляной? Теперь же принято переименовывать улицы обратно…
Так мало-помалу я дошла до школы, в которой провела целых десять лет, и оказалась на ее пороге в теле другого человека и под другим именем… Правду говорят: «Новое — это хорошо забытое старое!». А еще, кажется, мудрейший профессор Дамблдор из всемирно известной саги о Гарри Поттере говорил: «Если я в чем-то сомневаюсь, я возвращаюсь к началу»… Вот и я, сама того не подозревая, вернулась к началу…
Приключения начинались.
Глава 4
Не веря своим глазам, я вглядывалась в темные квадратики окон своей школы, в которую 1 сентября 1981 года вошла, будучи робкой первоклассницей, с огромным бантом, в шерстяном колючем платье, белом фартучке и черных лаковых туфельках, которые через знакомых чьих-то знакомых за хорошие деньги «достала» любимая бабуля. Слово «достать» я знала в ту пору, когда еще не ходила в школу. Тогда многие вещи не покупали, а именно «доставали».
Началось все, конечно же, с линейки и первого звонка, когда, после торжественной речи директора, под аплодисменты, я с другими маленькими и отчаянно боящимися первоклашками вошла в школу, а за нами уже — все остальные.
В этой же школе на улице Книпович, которая, оказывается, когда-то называлась Смоляной, меня принимали и в октябрята, и в пионеры… Тогда, накануне дня принятия в пионеры, я не спала всю ночь — учила торжественное обещание. Может быть, поэтому я, усталая и невыспавшаяся, перепутала слоги в своих имени и фамилии и взволнованным тоненьким голоском громко начала: «Я, Пряня Галик…». Договаривать текст торжественного обещания мне пришлось уже под громкий хохот присутствующих, и одноклассники меня еще неделю дразнили «Пряней». Помню, я тогда даже испугалась, что из-за этой оговорки меня не примут в пионеры и отложат вступление на будущий год. Однако не заставили…
Теперь этот случай этот я вспоминала с улыбкой. Ничего страшного, что подразнили недельку. Главное, что галстук в итоге повязали и в пионеры приняли. А всего через неделю в школе произошло другое из ряда вон выходящее событие, после которого про мою оговорку и вовсе напрочь забыли. Историю, произошедшую после моего конфуза, обсуждали аж до самого конца учебного года.
Дело было так. Один из «старшаков» — Саня Рыжиков, этакий школьный «мажор», мальчик из очень состоятельной семьи — прогулял «труды», рассудив, что раз уже они поставлены последним сдвоенным уроком, то и ходить туда не стоит. На улице май, двадцать градусов, тепло, хорошо — самая подходящая погода для прогулок… А еще родоки, как обычно, пропадают на работе до ночи, и можно пригласить приятелей посмотреть на новом японском «видаке» фильм «Однажды в Америке». Там показывают настоящий Нью-Йорк… Видеомагнитофон, который дожидался Саню дома, ему привез отец из поездки — он работал внешторговцем, поэтому недостатка в современной электронике и бытовой технике в семье Рыжиковых не было.
Уроки труда в моей школе вел пожилой учитель и фронтовик Макар Игнатьевич, как две капли воды похожий на московского трудовика Климента Кузьмича. Даже не знаю, почему все трудовики так похожи друг на друга: мрачные, суровые, немногословные и обязательно с усами?
Для полноты картины надо сказать, что Макар Игнатьевич обиделся не на сам факт прогула его урока, а на то, что в ответ на замечание Саня Рыжиков сказал, что в ПТУ он, в отличие от трудовика, идти не собирается, планирует окончить полностью десять классов, а посему умение строгать табуретки ему без надобности. Нахальничал Саня не просто так: если я правильно помню, у него среди родни числился не только папа-внешторговец. Кто-то из его родственников работал в отделе народного образования на очень хорошей должности: то ли бабушка, то ли мамина двоюродная сестра… А посему Саня был уверен, что обязательно уедет после школы в Москву, поступит в МГИМО, и жизнь его будет сытой и комфортной вне зависимости от того, будет он напрягаться или нет.
Макар Игнатьевич молча выслушал сентенции прогульщика, высказанные прямо при ребятах, нахмурил сросшиеся кустистые брови и, не долго думая, рявкнул:
— Табуретки он, видите ли, строгать не хочет. Мужиком, видимо, тоже становиться не хочешь? Говоришь, чинить, пилить, строгать — не мужское дело? Дома ножи наточить надо будет — маникюр побоишься испортить?
Санины одноклассницы, стоящие поодаль, захихикали. Сам Саня нахмурился, заметив, что среди хихикающих и шушукающихся девочек была и Леночка Новикова, которой развязный мажор давно, но безуспешно пытался понравиться. За Леночкой бегали почти все ученики школы от четырнадцати до восемнадцати лет, однако она не отвечала никому взаимностью и была неприступна, аки скала. Санины уши предательски заалели, и он пообещал себе, что не спустит это унижение учителю с рук. И слово свое сдержал.
Саня вспомнил, что недавно отец привез ему в качестве сувенира хлопушку — купил по случаю где-то «за кордоном». Яркая, большая, цветастая, с надписями на иностранном языке — таких хлопушек советская «школота» не видывала. Это сейчас можно практически все, что угодно, заказать на маркетплейсах, а тогда нужно было постараться, чтобы раздобыть что-нибудь «оттуда». А посему все, что было «импортным,» по определению считалось качественным. Паренек принес хлопушку в школу, чтобы похвастаться, но показывал всем ее только из своих рук, и как ни упрашивали его ребята разрешить «дернуть за веревочку», наотрез отказывался. И вот настал звездный час, когда было принято решение все-таки «дернуть за веревочку».