— А что, — она не решается даже продолжить вопрос, такая невероятная надежда появляется у нее в голосе, в глазах, — могут дать?
— Куда они денутся? Дадут. Правда, на поведение еще посмотрят, на семейное положение, как на собраниях себя ведешь…
— А что на собраниях? Чтоб не шалил? Так ты уж сдержись как-нибудь, помолчи…
— Нет, мать, нельзя молчать. В том-то все и дело, что говорить надо. Много. Громко. Чтоб всем было слышно. И чтоб всем нравилось.
Мать некоторое время смотрит на меня встревоженно, что-то думает там про себя, соображает.
— Я вот что тебе, Вася, скажу… Смотри, чтоб товарищи уважали. Начальство — бог с ним, у него свое, нам не дотянуться. Главное — чтоб товарищи. У начальства интересы высокие, не всегда время есть и на человека в упор посмотреть, что болит, спросить…
— Учту, мать, учту.
— Только, Вася, ты уж того… как и сказать-то, не знаю… Не оставляй меня, старую, здесь, когда квартиру получишь, а?
— Посмотрю на поведение!
Она улыбается, я улыбаюсь, но мы оба понимаем, что шуткой здесь и не пахнет.
— Жалко будет уходить отсюда, — говорит. Оглядывается по сторонам, любовно смотрит на стены, на фотографии, на окно. — Уж не знаю, смогу ли уйти… Прямо не знаю… Столько лет…
— А зачем тебе уходить?
Она странно так смотрит и ничего не отвечает. Не люблю, когда на меня так смотрят. Как на голого. Где-то глубоко в ней — понимание, усмешка. Но боязнь, что увижу эту ее усмешку. Да, она так боится, что готова показаться глупее, чем есть на самом деле, лишь бы сохранить мир и добрые отношения. Пусть так, я тоже простоват. Поиграем, пока есть охота.
— Вася, я хочу у тебя… попросить, если есть, конечно… Понимаешь, меня пригласили на новоселье… Денег… Степаныч-то наш квартиру получил.
— Какой Степаныч?
— Как же, дядька твой! У него нынче такой праздник, столько радости… Дети уже поженились, где-то в Сибири в своих квартирах живут, а он только получил. Не хотели поначалу давать. Все равно, говорят, через месяц на пенсию пойдешь, пусть лучше молодые получают, поживут хоть. Ну, Степаныча ты знаешь, взбеленился весь, а после видит, что это их не дюже испугало, — тобой пригрозил. У меня, говорит, знаете, кто племянник? Без пяти минут директор! А они спрашивают, с интересом так спрашивают: директор чего? А Степаныч тоже не простак — директор фабрики, говорит. Вот! А какой фабрики — молчит. Понимает, что если скажет — не тот разговор пойдет… Посмеялись, конечно, но пакостить не стали.
Не поднимаясь со стула, беру из-под стола портфель, медленно открываю его, щелкая пряжками, и, вынув небольшие
пластмассовые фигурки козла, медведя, обезьяны, осла, расставляю их на столе между сковородкой и тарелкой с хлебом. Здесь, вне фабрики, без запаха красителей, вони жженой резины, грохота и шипения прессов, они смотрятся вполне прилично. Конечно, я вижу и грубоватость швов, и не совсем удачную раскраску с явным преобладанием ядовитых тонов, да и выражения лиц у крыловских героев туповатые, но знаю и то, что человек новый, тем более в магазинной толчее этого не заметит. А детишкам, для которых наша продукция и предназначена, режущие глаз тона будут даже приятны…
— Господи! Что это?! — всплескивает мать ладонями.
— Осел, козел, мартышка и косолапый мишка, — отвечаю, стараясь говорить бесстрастнее. В конце концов, для меня это только продукция, а уж никак не повод для умиления.
— Как хорошо! — вздыхает мать, и я вижу, что она не лукавит.
— Полугодовой план фабрики, — говорю. — Вчера утвердили.
— И это все ты сделал?!
— Ну, как… Эскизы набросал один… художник… Некий Нагаев… А разработка пресс-форм, расчеты, чертежи — это мое.
Мать осторожно берет каждую фигурку, осматривает со всех сторон и аккуратно ставит на прежнее место с какой-то застывшей блаженной улыбкой. Потом поворачивается и смотрит на меня, чуть склонив голову набок.
— Ты чего? — спрашиваю.
— Большой ты человек, Вася! Не было у нас в роду таких… Степаныч уж куда как мастеровой, а такого не сможет… Это что же, и в магазинах будут продавать?
— Для того и делаем.
— Сколько радости детишкам будет! Большой ты человек, Вася, — повторяет она растроганно.
И тут я совершенно неприлично, потеряв всякое достоинство, бросаюсь к окну, чтобы увидеть человека, который звонит по телефону, — на стене нашего дома, как раз у самого окна, висит телефон-автомат. Диву даешься, сколько у людей хлопот, недоразумений, желаний — при распахнутой форточке можно слышать очень любопытные вещи. Мать хотела было просить перевесить телефон, но я запретил, пусть висит. Он напоминает о том, что моя жизнь не так уж и плоха, бывает похуже.
А к окну я бросаюсь, когда… В общем, звонит иногда по нашему телефону… Не могу ничего сказать, кроме этих обесчещенных и обесцененных слов — красивая девушка. Маша. Я уже знаю номер ее телефона, однажды она кому-то давала его, знаю, как зовут ее подругу, где живет и… И все. Не хватает духу подойти, скажем так.
Наверно, это неприлично, но, прижавшись щекой к холодной стене, изогнувшись всем телом, мне удается рассмотреть только ее подол и ноги. О ногах тоже не хочу ничего говорить, кроме того, что они… Никогда таких не видел. Маша потолковала с подругой, посмеялась над чем-то, мне недоступным, и повесила трубку. Промелькнул голубой подол мимо моего лица, я даже ощутил легкий ветерок и… Снова улица, чужие люди и какая-то опустошенность в душе, как если бы расстался с близким, хорошим, важным для тебя человеком.
— Вася, а как же со Степанычем? Надо бы ему гостинец какой-никакой, а? — напоминает мать.
— Да, действительно… Придется самое дорогое отдать, по такому случаю не жалко, — устанавливаю посреди комнаты стул, залезаю на него и снимаю с абажура подзапылившуюся обезьяну с ощеренной мордой. Встряхнув ее несколько раз, и пыль стряхиваю, и взбадриваю эту тряпичную образину, возвращаю ее члены на предназначенное им место. — Вот подари Степанычу. Сама говоришь, что человек я большой, будет и он знать, чем занимается любимый племяш.
— А ну как он меня этой обезьяной да по морде?
— Уворачивайся, мать, уворачивайся! Я всю жизнь только этим и занимаюсь!
— Да уж вижу, — неосторожно роняет она и тут же спохватывается, берет обезьяну, расправляет ей патлы, в глаза пуговичные заглядывает.
Мать все еще сомневается, но тут раздается вкрадчивый стук в окно. А еще через минуту точно такой же стук слышится от двери. Даже удивительно, что в нашу разболтанную, рыхловатую дверь можно постучаться столь изысканно. Да, это Зина. Подчеркнуто бодрая, а глаза у нее так блестят, будто она собралась не на работу, a на Багамские острова. Или на Азорские. А может, на Канарские? Говоря о ней, хочется употреблять благозвучные иностранные слова. Шарм, шанель, пардон, круиз… какие там еще за рубежом слова имеются?
— Доброе утро! — говорит Зина, и ее тонкие ноздри выдают волнение от радости встречи. — Здравствуйте, Елена Степановна! Здравствуй, Вася! Ты уже готов? Выходим? Елена Степановна, что вы рассматриваете эту обезьяну?
— Вот Вася предлагает дядьке на новоселье подарить… Как ты смотришь?
— Да? — о, как она произнесла это слово, сколько в него втиснулось холода и оскорбленности! — Ну, что ж… Я, правда, подарила ее Васе на день рождения… Сойдет и на новоселье.
— Неси, мать, не робей. Уж коли Зина пожертвовала мне директорский подарок, почему бы и мне…
Смущение красит молодую женщину. И в прямом и в переносном смысле. Она становится румяной, а румянец — признак молодости, свежести чувств, чистоты помыслов и кожи.
— Откуда ты знаешь, что мне ее директор подарил?
— Ха! Я сам как-то вручил ему эту обезьяну… Не то на Первое мая, не то на День артиллерии… Так что эта тварь вышла на следующий круг. Посмотрим, сколько ей понадобится времени, чтобы снова вернуться ко мне. А пока все счастливы, все с подарками, все прекрасного мнения друг о друге. Директор жмет мне руку и спрашивает о здоровье, я смущаюсь и лепечу что-то очень почтительное. А ты, взяв у него эту кикимору африканскую, расчувствованно приседаешь и тут же тащишь ко мне. Я беру ее дрожащими руками и чувствую себя должником… Пусть теперь Степаныч в должниках походит.
— Не опоздаете? — спрашивает мать.
— Нет, — отвечаю со всей возможной убежденностью. — Я уже опоздал везде, где только можно. Опоздал родиться, жениться, в люди выйти. Хоть на работу вовремя приду. Все утешение. Ты можешь ничего не делать, но, если приходишь вовремя, ты неуязвим. Тебя не могут уволить, наказать, даже пожурить никто не осмелится. Более того, будут ставить в пример. А если еще научишься и уходить с работы когда положено, то вообще станешь большим человеком. Тогда ты просто обречен на повышение. Пока, мать. Передай дядьке мои самые искренние поздравления, скажи, что я всегда помню о нем и стараюсь во всем брать с него пример. Это должно ему понравиться. Развелось страшное количество людей, которые жаждут только одного — чтобы хоть кто-нибудь с них брал пример.
Поворачиваем с Зиной за угол и оказываемся на улице, доверху наполненной солнцем. Да, это утро влетело кому-то в копеечку! Начищенные до голубого блеска небеса, воздух, в который ночью вспрыснуто тысячи тонн озона, отполированная река… А во что обошлась роса на тысячах гектаров парков, площадей, крыш!
По широким ступенькам, окантованным металлическими угольниками, спускаемся в парк. На влажном после утренней поливки асфальте сверкают небольшие прозрачные лужицы. Как маленькие, распластанные на земле солнца. Лужи соперничают с солнцем. Как это трогательно! Кончается соперничество тем, что бедные лужи высыхают за полчаса. И — только мокрое место. Вокруг снова царствует серый асфальт, пригретый солнцем. А вот лужа в тени отражает немного и вид у нее далеко не блестящ, но она протянет до вечера, дождется своего времени — утра и опять наполнится влагой. Тень — залог долголетия. Чем не мысль? А то ли еще будет! — как поет нынешний кумир джинсовых мальчиков и озабоченных девочек с лезвиями на шеях.