– Конечно, бери сколько надо.
Я хотел взять газеты четыре, максимум пять, но, просмотрев номер, вернулся к выпускающему.
– Не подумайте, что я сошел с ума, но мне хотелось бы взять пару пачек.
Он покачал головой:
– Тут всего двести экземпляров. Газета бесплатная, но тем не менее… В общем, тебе не кажется, что это уже слишком?
– Так ведь это не для меня, а для раздачи.
И я объяснил ему свою идею.
– Хм… – Он задумался, потом пожал плечами. – Ладно, почему бы и нет? Бери сколько влезет.
Я загрузил газеты в багажник «субару» и проверил время. Да, если поторопиться, еще успею на угол улицы к девяти часам.
Из-за работы на каникулах и всего прочего я уже давненько не снимал в 9:09. Было понятно, что с окончанием проекта таких фотографий больше не будет, и меня это – в основном – устраивало, но почему-то захотелось сделать один снимок на прощание.
Может быть, я просто скучал по тому, как стоял на углу и ждал, что мне преподнесет мироздание. Что-то веселое, что-то грустное или и то и другое? Угадать было невозможно.
Когда сработал будильник, навстречу мне шли две женщины, укутанные от мороза по самые уши.
– Здравствуйте, – заговорил я с ближайшей ко мне. – Не возражаете, если я вас сфотографирую? Мне для школьного проекта, и…
– Ты уверен? – спросила другая.
Что?
Я посмотрел на нее.
Ой…
– Извините, – сказал я, чувствуя себя довольно глупо. – Некоторые люди пугаются, когда я выкладываю правду. Поэтому я сразу начинаю со «школьного проекта», и обычно все соглашаются.
Мисс Монтинелло улыбнулась.
– Ладно, я понимаю. – Она повернулась к своей спутнице. – Это Джеймисон, мой друг из школы.
От этих слов я почувствовал себя примерно так же, как когда отец повысил меня до взрослого.
Спутница мисс Монтинелло положила руку на сердце и кивнула, почти поклонившись.
– Привет, меня зовут Стефани. Друзья Грейс – и мои друзья тоже.
Я кивнул в ответ.
Грейс? Ну надо же…
– Ну, тогда… – Я поднял «Никон».
– Джей занимается фотопроектом, – объяснила мисс Монтинелло. – Он делает потрясающие снимки. Я потом покажу их тебе в интернете. И очевидно, мы наткнулись на него в нужное время, а значит, можем стать его моделями, если нам будет угодно.
Стефани посмотрела на меня и прочитала мои мысли.
– Да, Грейс всегда такая, а не только на уроках. – Она посмотрела на мисс Монтинелло, они безмолвно посовещались, и Стефани повернулась обратно ко мне. – И да, нам будет угодно.
– Отлично! Тогда не могли бы вы встать вон там?
Да, получалась не самая удивительная, оригинальная или энергичная фотосессия. Зато живая, теплая и настоящая. И это было заметно на снимках. Занятый делом, я даже забыл, что мисс Монтинелло моя учительница, – просто сосредоточился на том, чтобы запечатлеть двух женщин, наслаждающихся совместным вечером.
Под конец мисс Монтинелло сказала Стефани:
– Знаешь, наши фотографии могут оказаться на сайте. Насколько понимаю, довольно популярном.
Я покачал головой, продолжая нажимать на кнопку фотоаппарата:
– Тот проект я заканчиваю. Ваши снимки станут последними, – и мысленно прокрутил перед глазами отснятые кадры. Да, кое-что определенно получилось. – Впрочем, почти уверен, что выложу их на главной странице своего следующего проекта – каким бы он ни был.
– Вот как? – приподняла бровь мисс Монтинелло. Она стояла со Стефани бок о бок, а теперь еще и взяла ее за руку, подтянув поближе. Потом посмотрела на меня и кивнула. – Ну, в таком случае…
На следующий день пришлось прийти в школу пораньше, чтобы успеть кое-что сделать до начала занятий. Утро прошло довольно гладко, и я даже активнее, чем вчера, участвовал в обсуждениях на английском (мисс Монтинелло вела себя как обычно – как сверхпедантичная учительница), но к концу урока едва мог сосредоточиться, потому что предвкушал обед.
Мы с Асси вошли в столовую вместе, и я усердно игнорировал стопки «Ви Джи», лежащие на пластиковых стульях возле каждой двери, – чтобы Асси обнаружила их сама. И она заметила их почти сразу. Замерла прямо в дверях и уставилась на газету в крайнем изумлении.
На первой полосе красовался портрет Асси, сделанный в тот вечер в кофейне: монохром в теплых тонах, подчеркивающий ее глаза. Глядя на снимок, я порадовался, что использовал штатив, потому что фотографию напечатали крупно. Портрет не просто поместили на первой странице – он занимал ее всю. Целиком. А внизу было указано название: «Эта девушка не Калашников», фото Джеймисона Дивера.
Асси взяла газету, продолжая рассматривать фото. Затем открыла статью, пробежалась по ней взглядом и вернулась к обложке.
– Ничего себе! – наконец сказала она. – Я сильно смущена, слегка расстроена, и еще у меня кружится голова… и все одновременно. Похоже, благодарить за это следует тебя. – Асси показала мне газету. – Когда ты решил отправить им мою фотку?
– В те времена, когда ты меня то ли терпеть не могла, то ли убить хотела. Не знаю, что ближе к истине.
– Ты имеешь в виду – до рождественской вечеринки у Софии?
Я кивнул:
– Да, за несколько дней до того.
Асси посмотрела на газету в руке.
– Но почему? Мы ведь тогда не ладили.
Оставалось лишь пожать плечами.
– Что никак не влияло вот на это. – Я постучал пальцем по портрету.
К слову о девчонках, которые терпеть меня не могли… Именно в тот момент в столовую вошла Кеннеди Брукс и улыбнулась Асси.
– Приятно, должно быть, видеть свою фотку по всей школе.
Асси, кажется, удивилась, когда Кеннеди с ней заговорила, но все же выдавила застенчивую улыбку.
– На самом деле я только сейчас узнала. – Она глянула на газету. – И да, действительно приятно.
– Что ж, поздравляю. Вас обоих. – Кеннеди кивнула на портрет. – Отличный снимок.
Когда она ушла, мы с Асси уставились друг на друга.
– С ума сойти!
Тем вечером я пошел в гараж и обнаружил отца за генеральной уборкой. Для него это как ритуал: каждый раз, закончив что-то ремонтировать, он полностью вычищает верстак и убирает с него все перед началом нового проекта. Мне не терпелось рассказать, каким он будет, его следующий проект, но мы с Олли решили немного подождать с новостями.
– Привет, пап! Вижу, ты уже закончил с граммофоном?
– Это не граммофон, а фонограф. Он проигрывает не пластинки, а цилиндры. Но да, я его только что опробовал, и он отлично работает.
– Здорово, – кивнул я.
Видимо, отсутствие у меня энтузиазма по поводу древней фоноштуковины слишком бросалось в глаза.
– Присядь, – сказал отец, – я тебе покажу.
Его слова прозвучали скорее как приказ, а не как просьба, я уселся на табурет и замер в ожидании, мысленно ругая себя за то, что вообще зашел в гараж.
Отец поставил отремонтированную штуковину на верстак. Надо признать, выглядела она так, будто ее только что сделали. Даже казалась роскошной – как произведение искусства, выставленное в музее. Дерево словно светилось изнутри, все металлические части сверкали, как новенькие. А еще в ней было что-то неподвластное времени, точно говорившее: «Я была здесь задолго до вас и останусь надолго после».
Мне вспомнилось, с чего все началось: с груды ржавых и грязных деталей, разбросанных на верстаке. Самое удивительное – я и представить не мог, что из них в результате получится. Мое уважение к отцу возросло еще больше, ведь несколько месяцев назад он как-то сумел разглядеть потенциал в куче хлама. И как ему это удается?
Отец принялся вертеть ручку на боковой панели.
– До изобретения пластинок для записи использовали восковые цилиндры. Это фонограф Эдисона, сделанный около тысяча девятисотого года. – Он помолчал. – И да, ты прав, звук действительно далек от идеального. Однако есть в нем нечто особенное. Вот послушай.
Отец достал картонную трубочку.
– В самом начале, пока не придумали способ массово производить цилиндры с записями, копии делали с помощью множества фонографов, которые устанавливали в комнате, где играли музыканты. Только фонографы были настроены на запись, а не на проигрывание. Когда музыканты начинали играть, фонографы разом запускали, потом вставляли в них чистые цилиндры и повторяли все сначала.
Захватив восковой цилиндр пальцами изнутри, отец достал его из обитой тканью трубочки. Цилиндр был светло-коричневого цвета, размером со втулку от туалетной бумаги. Отец показал на очень тонкие линии на поверхности воска.
– Бороздки, в которых живет музыка, в буквальном смысле проделаны энергией звука прямо из горла певца. Песня исполнялась вживую. Ты словно держишь в руках книгу столетней давности с автографом автора – и точно знаешь, что писатель ее касался.
Отец аккуратно вставил цилиндр в фонограф и нажал на рычаг, заводящий пружину.
– «Аве Мария», – пояснил он через плечо, опуская иглу.
Из медного рупора послышался скрежет, затем тонкий звук скрипки в тихом сопровождении фортепиано. «Ладно, – подумал я, – и это все?»
И тут запел женский голос.
О. Боже. Мой.
Звук казался дребезжащим и старомодным, но было в нем что-то настоящее. Будто все нараспашку… Я словно видел, как поет исполнительница. Слышал шелест ее платья, когда она двигалась. И чувствовал то же самое, что чувствовала она. А потом женщина взяла те самые высокие ноты в конце…
Не знаю почему, но я вспомнил о маме. Насколько мне известно, она не пела и не слушала музыку – ни оперную, ни религиозную, ни еще какую-то. И тем не менее этот западающий в душу голос, звучавший через сто с лишним лет, – словно в гараже, рядом со мной и отцом, стояло привидение, – заставил меня ощутить, будто мама прямо тут, с нами.
Когда песня закончилась, отец моргнул, и по его щеке скатилась капля.
– Конечно, звук не идеален, – сказал он, – но порой совершенство переоценивают.
Глава 33
Зритель должен быть готов остановиться, посмотреть еще раз, задуматься.