те, никого кроме него и меня касаться не должно.
Голос у режиссера был не визгливым, как у остальных лилипутов, а довольно низким. Этакого приятного, сразу располагающего, тембра. Вот только то, что он этим своим голосом произносил, Майору совсем не понравилось. Так с ним давно никто не разговаривал.
– Знаете, сколько я работаю в органах?
– Зачем мне это знать?
– Затем, что в сказки я давно уже не верю. Безо всякой причины из запертых комнат люди пропадают у Конан-Дойла. А в жизни причина у таких исчезновений всегда есть. И она проста.
– Да? В чем же она состоит?
– Вот в этом!
Майор вытащил их портфеля полиэтиленовый пакет, внутри которого лежала пачка денег и потряс пакетом у режиссера перед лицом.
– Свои понты можете оставить для юных актрис. А на мои вопросы отвечайте, пожалуйста, как положено. Ясно?
– А как на них положено отвечать?
– В чем состояла причина конфликта между вами и исчезнувшим артистом?
– Это мое личное дело.
– Я задал вам вопрос!
– Ну, да. А я отказался на него отвечать.
Режиссер сидел все так же, развалившись на стуле, и говорил, совсем не повышая голоса. Осипов усмехнулся. Вернее не то, чтобы усмехнулся, а тихонечко хмыкнул про себя. В такой ярости своего непосредственного начальника он не видел давно. Если быть совсем точным, в такой ярости он не видел его вообще ни разу в жизни.
– Хорошо. Где конкретно происходила ваша ссора?
– В моем кабинете.
– Где это? Далеко?
– Нет чуть дальше по коридору. Почти напротив.
– Он зашел к вам в кабинет, и вы поругались. А потом он вышел от вас, заперся в гримерке и больше его никто не видел, так?
Режиссер сменил позу и заглянул майору в глаза. Выглядеть он вдруг стал гораздо менее уверенно.
– Вы совершенно напрасно так нервничаете.
– Я задал конкретный вопрос: так все было?!
– Да. Так.
– Тогда пройдемте в ваш кабинет.
Режиссер слез с чересчур высокого для него стула и вышел в коридор. Кабинет и вправду оказался почти напротив. Перед самой дверью режиссер повернулся к майору и попробовал было что-то объяснить… сказать какие-то все объясняющие слова. Но тот просто не стал его слушать.
– Откройте дверь!
– Понимаете, вчера, когда все закрутилось… Я просто закрыл дверь, и уехал… Прибирать внутри не стал… Так что…
– ДВЕРЬ ОТКРОЙ, Я СКАЗАЛ!
Режиссер послушно достал ключи. Внутрь все столпившиеся в коридоре милиционеры заглянули одновременно, едва не стукнувшись головами. На полу кабинета были рассыпаны деньги. Лежали они довольно толстым слоем. Крупные купюры того же самого достоинства, что и в кармане куртки пропавшего актера. Поверх купюр была разбрызгана кровь. Несколько брызг виднелись так же на стене у самого входа.
Плечом раздвинув толпу, майор сделал шаг внутрь. У него было лицо человека, который только что хоть и с трудом, но доказал – таки теорему Ферма. И подумывал теперь, не набить ли этому Ферма морду, чтобы не формулировал, гад, таких сложных теорем.
– Ну вот, – сказал он. – Теперь, думаю, дела у нас пойдут.
Повернувшись к режиссеру, он добавил:
– А ты, как думаешь, а?
4
Далеко-далеко на юге лежат теплые острова. Там на песчаных пляжах негры практикуют культ вуду и в году триста шестьдесят четыре солнечных дня, так что солнце успевает до дна прогреть неглубокие лагунки.
Тепла в тех краях так много, что не жалко поделиться с соседями, и именно там начинается теплое течение Гольфстрим. Горячая вода и влажный воздух потихоньку стекают к северу. Океанское течение пересекает Атлантику… и вот там начинается совсем другая жизнь.
В этих краях совсем нет солнца, а вода, – не голубая, а серая. Чем дальше во фьорды забирается течение, тем меньше в нем остается тепла. Добравшись до самого конца Балтики, Гольфстрим совсем остывает, отдает серому миру последние карибские градусы, а стужа выжимает из воздуха остатки влаги. Поэтому в этих краях всегда идет дождь. Будто Гольфстрим плачет, что так и не смог сделать север хотя бы капельку более теплым… хотя бы немного менее хмурым.
Когда Стогов свернул к Моховой, несколько капель все-таки попало ему за шиворот. Они были холодными и ничем не выдавали свое карибское происхождение. Стогов поежился, поправил воротник и плечом открыл дверь кафе.
Внутри сидело всего несколько человек. Таких же мокрых и неторопливых, как и сам Стогов. Им, наверное, тоже было совсем некуда идти. Их, наверное, тоже совсем-совсем никто не ждал. Разве что старость, да и то – лишь где-то далеко впереди.
Стогов кивнул барменше. Та кивнула в ответ. У барменши было такое выражение лица, что некоторые посетители оставляли ей на чай, даже если ничего не заказывали. В смысле, суровое, не терпящее возражений выражение лица. Но видеть Стогова она была, судя по всему, даже немного рада.
– Что-то тебя давно не было видно.
– Со вчерашнего вечера, это «давно»?
– Я имею в виду, что обычно ты приходишь раньше. Давай догадаюсь: много работы?
– Вы бы лучше догадались чего-нибудь мне налить. Снаружи льет, как из ведра. Что у вас самое крепкое?
– Ты же знаешь: согласно действующему законодательству после полуночи самое крепкое у нас, это рукопожатие.
– Тогда мне два по сто пятьдесят рукопожатий. Я буду вон за тем столиком.
Сев за столик и стащив с головы наушники плейера, он некоторое время поразмышлял над тем, почему барменша каждый раз так старательно ему улыбается? Варианта было два: либо дама рада, что именно в ее заведении он оставляет всю зарплату и то, что удается занять у еще выживших знакомых, либо (второй вариант) потому, что как-то он обмолвился, что работает в милиции, а милицию барменша побаивается. Первый вариант ему нравился больше. Второй был правдоподобнее.
Консультантом при силовых ведомствах он числился уже несколько месяцев. И за это время вывел для себя пару-тройку правил, облегчающих выживание. Что-то вроде необходимой внутренней гигиены. Самое главное из правил гласило: сделав шаг за порог отдела, сразу же выкини все, что связано с отделом, из головы. Не позволяй себе думать и возвращаться к тому, что было внутри. Иначе это тебя просто сожрет.
Жизнь, которую Стогов вел последние несколько месяцев, совсем ему не нравилась. А если еще и думать о ней в свободное время, то все станет уж и совсем печально. Короче говоря, он знал, что зря это делает, но все равно думал о маленьких людях… о режиссере и администраторше Театра лилипутов. Не то, что бы он думал о них что-то конкретное… просто думал. Вспоминал раз за разом, как маленький режиссер стоял перед майором, а тот не торопясь, с удовольствием произносил:
– Наручники и увезти.
Постовой в форме пытался надеть лилипуту наручники. Да только руки у мужчины свободно пролезали через зажимы – слишком тоненькие, слишком детские. Постовой пытался их отрегулировать, подогнать размер, и даже оцарапал режиссеру запястья, а тот просто стоял, вытянув руки вперед, и молчал.
Барменша выставила перед ним бокалы. Стогов кивнул и тут же выпил один из бокалов до дна. Вечером, шагнув из Театра лилипутов прямо под дождь, он в первом же попавшемся заведении заказал самого дешевого и забористого из того, что отыскал в меню. Потом шел через весь город пешком, в наушниках играла музыка, а он время от времени заходил в двери с тусклыми вывесками над входом и заказывал что-то еще. Так что теперь перед глазами заметно плыло, но это было и не плохо. Потому что ради чего еще он и пил все эти омерзительные жидкости, как ни ради того, чтобы окружающий мир потерял бы, зараза, свою невыносимую четкость и стал бы лишь неопасным мутным пятном перед глазами?
Иногда дверь хлопала. Кто-то приходил, кто-то наоборот, выходил под дождь. Девица из-за столика у самой двери иногда улыбалась Стогову через весь зал. В ее улыбке не хватало некоторых коренных зубов. Когда режиссера увели, а рассыпанные по полу деньги собрали, переписали номера купюр и тоже унесли, он еще какое-то время оставался с администраторшей. Та чуть не плакала. Он пытался ее утешить.
Взяв со столика в гримерке пустые ножны, он спрашивал у нее:
– А шпага у него была? Или одни только ножны?
Администраторша смотрела на него отсутствующим взглядом, а потом произносила:
– Слушайте, это же все не правда.
– Что не правда?
– Куда его увезли? Он же ни в чем не виноват. Вы же понимаете, что он ни в чем не виноват, а?
– Я не знаю.
– Объясните там у себя, что все было вообще не так. Вы можете им объяснить?
Стогов прикуривал сигарету от догоревшей предыдущей и отвечал:
– Не могу. Я ведь даже и не милиционер. Я всего лишь консультант по вопросам истории и искусствоведения.
Прежде чем покинуть место преступления, майор взял его за рукав и четко проговорил:
– Иди домой. Ни во что тут не лезь. Сегодня твои услуги явно не понадобятся. Мы уж без тебя как-нибудь, понял?
Он понял. Именно поэтому он и сидел теперь в том же самом заведении, в котором сидел вчера, и будет сидеть завтра. В котором, наверное, проведет и всю жизнь. Потому что, куда еще ему было идти? Куда бы он ни пришел, там уж как-нибудь разберутся и без него.
В кафе играло радио. Стогов знал эту частоту: джазовое «Радио Эрмитаж». Пошлые штучки, типа саксофонных соло, но в такую погоду ничего другого слушать и не хотелось. По столу ползла наглая, не желающая никуда улетать муха. Стогов накрыл ее бокалом и посмотрел, как она растерялась. Потом приподняв аккуратно край бокала он пустил внутрь струйку дыма и по секрету сказал мухе:
– Добро пожаловать в мой мир, дружище. Теперь ты тоже будешь всю жизнь долбиться головой в невидимые стены. А потом умрешь, и никому не будет до тебя дела.
Судя по всему, последний бокальчик был лишним. Стогову казалось, что это понимает даже муха. Барменша подошла убрать грязную посуду. Ее на столе скопилось довольно много.
– Еще принести?
– Да, принесите. Два по сто пятьдесят.