Проективный словарь гуманитарных наук — страница 9 из 24

Возможностное

Гипотетизм

Интересное

Как бы

Конструктивная аномалия

Креатема

Креаторика

Модальность

Модальные чувства и действия

Можествование

Потенциация, овозможение

Потенциология

Потенциосфера

Потенциотерапия

Проективность

Существуемое

Творчество

Чудо как правило

ВОЗМОЖНОСТНОЕ

ВОЗМОЖНОСТНОЕ (possibilistic). Категория модальности, характеризующая подход к предмету с точки зрения его возможностей. «Возможностный подход», «возможностное видение», «возможностное истолкование», «возможностное описание» – во всех этих примерах слово «возможностный» обозначает не уровень объектов («возможное»), а модальность их осмысления и описания.

Возможностный подход к истории, к культуре, к языку, к мирозданию в целом свойствен гуманитарным наукам. Еще А. Пушкин заметил: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные» [135]. Вне круга возможностей событие лишено смысла. Смысл Марафонской битвы определяется только тем, что в ней могли бы победить не греки, как это реально произошло, а персы, и тогда весь ход истории мог бы оказаться другим: свободный гуманистический мир эллинов был бы вытеснен магической и теократической культурой персов. Приведя этот пример, Макс Вебер подчеркивает: «“Историческая наука”, если она действительно хочет быть таковой, всегда должна представлять себе различные возможности развития. В каждой строке любой исторической работы, даже в отборе архивного материала или грамот, предназначенных для публикации, всегда присутствуют “суждения о различных возможностях”, вернее, должны присутствовать, для того чтобы такая публикация обладала “познавательной ценностью”» [136].

Хотя принято говорить, что история не имеет сослагательного наклонения, только в сослагательном наклонении она обретает какой-то смысл. Реальность, исследуемая гуманитарными науками, состоит из смыслообразующих возможностей, которые раскрываются за каждым конкретным фактом. По словам М. Бахтина, «вряд ли можно говорить о необходимости в гуманитарных науках. Здесь научно можно только раскрыть возможности и реализацию одной из них» [137]. При этом самое существенное – именно различие между возможностью и ее реализацией, т. e. выход в сферу потенциального, через которое реальность и приобретает смысл.

Гуманитарное мышление – движение сквозь факты к скрытым в реальности возможностям, так что сам действительный мир в свете мышления представляется лишь одним из возможных. Мышление сразу охватывает несколько расходящихся мыслей, потому что возможность, которая существует лишь в единственном числе, неотличима от действительности. Согласно Лейбницу, даже тот Адам, которого мы знаем по Библии, не был необходим: Бог сотворил его свободно, а значит, наряду с этим Адамом были возможны и другие Адамы. Адам «был выбран из бесконечности возможных Адамов» [138]. Всякий предмет предстает в философии именно как возможность самого себя, а значит, и возможность иного, не-себя. Мир потому и наполнен смыслами, что действительность со всех сторон объемлется океаном возможностей. «Сущность есть в своей основе не что иное, как возможность вещи, принятой к рассмотрению» [139]. Сущность той или иной вещи тем и отличается от ее существования, что включает неосуществленные и даже неосуществимые возможности, которые и образуют предпосылку философии как дисциплины.

Философствовать об Адаме значит: (1) исходя из существования данного Адама (экзистенция), (2) установить возможность иных Адамов (поссибилизация, *потенциация); (3) исследовать весь круг «адамностей», то есть черт и законов, присущих Адаму вообще, как возможному, а не только сущему (универсалия, эссенция); (4) определить смысл существования данного Адама исходя из его отличия от возможных Адамов, то есть заново соотнести существование и сущность уже в категориях смысла и различия, а не закона и общности (индивидуация, феноменология); (5) очертить «адамизм», или «адамософию», как направление мысли, которое обнаруживает мыслимую сущность Адама во множестве других явлений, потенциально адамических, таких как искусство Древней Греции, первый сверхчеловек (сверх-Адам) у Ницше, акмеизм-адамизм в русской поэзии Серебряного века, проект воссоздания универсального, «адамического» языка и т. п. (софийность, потенциальность).

Иными словами, философствовать – значит (1) непрерывно расширять сферу возможно-мыслимого в его отличии от сущего и вместе с тем (2) исследовать смысл сущего в его отличии от возможно-мыслимого. При этом философское мышление совершает несколько модальных переходов: от налично-сущего, экзистенциального – к альтернативно-возможному, и далее к универсально-эссенциальному, уникально-феноменальному и наконец софийно-потенциальному (возможностному).

По словам М. Мамардашвили, «вообще вопрос “Как это возможно?” и есть метод и одновременно способ существования живой мысли» [140]. При этом вопрос «Как это возможно?» далеко не равнозначен вопросу «Какова причина этого?». Категория причинности действует в области существующего и объясняет, почему данный предмет таков, каков он есть, то есть лежит в основании позитивных наук; но собственно философским является только вопрос о возможности. Отсюда знаменитый вопрос И. Канта: «Как возможна природа?» – и сформулированный по тому же образцу вопрос Георга Зиммеля: «Как возможно общество?» Такие вопросы выводят за предел естественных и общественных наук, полагаясь на фундамент философии природы и общества, ибо именно философия вопрошает о возможности того, что уже есть и что на опыте хорошо известно. Философское удивление, в отличие от житейского, профанного, обращено не на сам факт, а на возможность факта, на соотнесение действительного с его возможностью. В свете возможностного подхода меняется сам статус гуманитарного исследования: оно не замыкается на своем объекте, наличном в культуре, но проектирует и продуцирует новые объекты, которые входят в структуру смыслов данной культуры как область ее растущей потенциальности.

*Гипотетизм, Модальность, – Остн-, Потенциация, Потенциология, Потенциосфера, Проективность.

Возможное. С. 74–81, 102–110.

ГИПОТЕТИЗМ

ГИПОТЕТИЗМ (hypotheticism). Направление в теории познания, которое утверждает приоритетную роль гипотез и гипотетического мышления. Исходная посылка гипотетизма – построение условных конструкций в сослагательном наклонении: «Что было бы, если бы?..» Гипотетизм был первоначально разработан в эпистемологии английскими и французскими учеными и философами ХIX века (William Whewell, William Jevons, Henri Poincaré, Pierre Duhem). В противовес эмпиризму, они подчеркивали роль творчества и условных конвенций в науке, сочетая гипотетизм и дедуктивизм в общем методе. В противоположность индуктивизму, для которого познание – это обобщение наблюдаемых фактов, и чистому дедуктивизму, который исходит из общих теоретических принципов, гипотетизм-дедуктивизм создает ряд гипотез и затем сверяет их с фактами, добиваясь наилучшей корреляции между ними.

Для гуманистики «гипотеза» – не предварительный набросок теории, а зрелый и самодостаточный тип мышления, в котором оно созерцает свои возможности. Соотношение теории и гипотезы в гуманистике во многом обратно тому, которое мы наблюдаем в естественных науках. Наука сначала выдвигает гипотезы, а затем, подкрепляя их фактами, превращает в теории, то есть переходит из предположительной модальности в утвердительную. Философия, напротив, на протяжении столетий выдвигала теории, считая их достоверным объяснением фактов и авторитетным обоснованием практических действий. И лишь постепенно в философии созревало сознание гипотетичности всех ее утверждений. Как говорит Ницше, «где можете вы угадать, там ненавидите вы делать выводы» [141]. Право на гипотезу – такое же завоевание зрелого гуманитарного ума, как зрелый научный ум завоевывает право на теорию.

Именно успехи позитивной науки побудили философию отказаться от наивно-познавательного подхода к действительности и заняться собственной конструктивно-критической способностью, реализуемой сначала в модальности долженствования. В посткритическую эпоху философский дискурс, удалившись от объективно-познавательного, приблизился к идеологическому, который пытался вывести мышление на путь утопии, то есть всесильного управления сущим. Крах утопии и тоталитарно-идеологических государств побуждает философию и отказаться от императивного подхода к действительности, и обрести собственную модальную специфику.

Каждый из этих дискурсов: теоретический (научный), утопический (идеологический) и гипотетический (философский) – имеет свою модальность и правила игры.

Теоретический дискурс крайне осторожен в своих посылках и выводах. Он стремится соответствовать объективному положению вещей, мимикрировать под свой объект и как можно меньше обнаруживать присутствие самого теоретика. Это минималистский дискурс, озабоченный полной прозрачностью и незаметностью собственных знаков, их растворимостью в мире означаемых.

Утопический дискурс, напротив, противополагает себя объекту как отсутствующему или недостаточному, который еще предстоит создать или пересоздать. Для Ницше и его учеников, к которым можно причислить многих мыслителей ХХ века, означающие (интерпретации) поглощают собой мир означаемых (фактов) и сводят их ко вторичной проекции знаков, к теням на стенах Платоновой пещеры. Утопический дискурс поражает дерзостью своих предположений и такой же дерзостью выводов, предназначенных изменить лицо мира или вернуть ему утраченное лицо. Автор утопического дискурса полагает себя творцом заново создаваемой вселенной.

Гипотетический дискурс отличается неравномерностью и прерывистостью своего логического поля. На входе его заключено иное, чем на выходе. Гипотетический дискурс смел в своих посылках, задающих новое, небывалое основание мира, – но вместе с тем мягок в своих выводах, относящихся к «реализации идеaла», применению мыслительных конструкций. Гипотеза есть импульс мысли, остающийся в сфере самой мысли, которая достигает состояния экстаза и катарсиса (здесь уместно использовать термин Аристотелевой «Поэтики»). Мысль очищается от двух противоположных аффектов: стремления совпадать с действительностью (аффект сострадания) и стремления преобороть ее (аффект гнева или ужаса).

Мысль в гипотезе обращается в область мыслимого, избавляясь от теоретической установки на познание сущего и утопической установки на осуществление должного. При этом мысль достигает предельной сжатости и упругости, она опирается на себя и отталкивается от себя. Дерзость посылок сопрягается с кротостью выводов, что делает этот тип мышления наиболее парадоксальным, взрывчатым, сравнительно с теоретическим и утопическим мышлением, которое стремится освободиться от внутренних противоречий.

В ХХ веке под влияние гипотетического дискурса попадает и наука. В результате открытий в квантовой физике, логике, информатике, в общей теории систем (синергетика, *хаосложность) начинает пересматриваться модальный статус научных теорий, которые все больше сближаются с гипотезами, поскольку идеал полной доказательности не осуществим и в самой строгой науке. Эта «гипотезация» науки связана с обратным воздействием на нее в ХХ веке философии и общей методологии знания, которые в ХIX веке сами находились под определяющим влиянием естественных наук. И философы науки, такие как К. Поппер, Т. Кун, П. Фейерабенд, и философствующие ученые, такие как И. Пригожин и Р. Пенроуз, выступают в поддержку методологического индетерминизма (от умеренных форм до крайнего анархизма). В одной из последних своих работ К. Поппер приходит к выводу: «Научные результаты остаются гипотезами, хорошо проверенными, но не установленными, не доказанными как истины. Конечно, они могут быть истинными. Но даже если это не истины, то это блестящие гипотезы, которые открывают путь к еще лучшим гипотезам. <…> Мы надеемся на истинность тех теорий, которые не могут быть опровергнуты самыми строгими проверками» [142]. Следовательно, надежда принадлежит к числу не только теологических, но и методологических добродетелей, без которых не может обойтись наука. Причем Поппер не только констатирует гипотетичность науки, но советует ей взять на вооружение «метод смелого, авантюрного теоретизирования», которое затем подвергается строгой проверке, поскольку таков «метод самой жизни в ее эволюции к высшим формам…» [143]

Гипотетический модус мышления предполагает наибольшее напряжение мысли, а не безвольную расслабленность. Было бы ошибкой представлять гипотетичность как некую сумму формальных оговорок. Если автор предупреждает читателя, что не считает сказанное абсолютной истиной и просит принять только в качестве гипотезы, все последующее не обратится в гипотезу по мановению этой волшебной фразы. Гипотетизм – не просто страховка на случай ошибки, а самодвижение мысли на собственной модальной, возможностной основе. Гипотетизм – не самый широкий и легкий путь, а скорее узкий путь, лежащий между достоверностью и недостоверностью, между истиной и ложью. Легко констатировать, что Волга впадает в Каспийское море; легко ошибиться, что Волга впадает в Аральское море; легко сфантазировать, что Волга впадает в Мертвое море… Но это еще далеко не гипотезы, поскольку все эти утверждения легко подтверждаются либо опровергаются конкретными фактами. Гипотетическое мышление лежит по ту сторону верификации и фальсификации, оно и недоказуемо и неопровержимо, оно движется самым узким путем, чтобы наименее вероятное стало наиболее достоверным.

Гипотетическое мышление стремится к наиболее строгому обоснованию наиболее странных утверждений. Это сочетание странности вывода и строгости выведения задает с двух сторон узкий критерий того, что можно считать гипотетичностью. Речь идет о пересмотре принципа очевидности, положенного Декартом в основание европейского мышления. Странные утверждения – это те, которые наиболее далеки от очевидности и в этом смысле противоположны Декартову критерию истины как «очевидного» или «непосредственно достоверного» знания. Но они противоположны также и тому типу «ходячих», «традиционных» мнений, которым Декарт противопоставлял свой принцип очевидности и которые были основаны на власти обычая, предрассудка. «Странность» как категория суждения отличается и от общепринятого клише, и от логической очевидности, поскольку то и другое, «традиционно-необходимое» и «рационально-истинное», следуют принципу наибольшей вероятности. И хотя вероятность в одном случае трактуется как «наиболее вероятное мнение большинства людей», а в другом случае как «наиболее вероятное заключение непредубежденного разума», общее между ними – опора на максимальную вероятность, которая в своем пределе совпадает с объективной истиной и всеобщей необходимостью. «Странность», напротив, конституирует суждения, наименее вероятные как для большинства людей, так и для самого разума, – противоречащие и общепринятому, и очевидному.

Рассматривая круг возможных идей или интерпретаций, гипотетическое мышление выбирает наименее очевидные – и прилагает к ним наибольшую силу последовательности. В этом есть не только научный, но и моральный смысл. Любовь к наименьшим величинам в области умозрения, стремление их защитить перед лицом более сильных, самоочевидных, всесокрушающих истин, – такова мораль гипотезы. Этот риторический прием восходит еще к Протагору: выступить в поддержку самых слабых позиций, сделать слабейший аргумент (logos) сильнейшим. Это не софистика, не чисто интеллектуальная игра, но примерно то же, что высказано в заповедях блаженства: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Есть кроткие, беззащитные, малозаметные, пренебрегаемые идеи или зародыши идей, которые нуждаются в особом внимании и интеллектуальной заботе. В мире много не только маленьких людей, но и маленьких идей, которые когда-нибудь унаследуют землю. Отверженные, невозможные идеи, вроде той, что через точку, не лежащую на данной прямой, проходят по крайней мере две прямые, не пересекающие ее, тысячи лет пребывают в тени, чтобы потом стать светом науки. Самые значительные успехи современной физики и математики во многом обусловлены как раз поддержкой и развитием этой «нищей» идеи, отвергнутой Евклидом, но впоследствии изменившей наше представление о кривизне пространства. Абсурдная мысль о том, что Бог может воплотиться в человеке и принести себя в жертву за грехи человечества, стала основой западной цивилизации. Камень, отвергнутый строителями, лег во главу угла, – эта притча имеет не только религиозно-поучительный, но и эпистемологический смысл. За некоторыми наименее очевидными идеями – наибольшее будущее, и поэтому научная картина мира время от времени взрывается, о чем убедительно писал Т. Кун в «Структуре научных революций».

Соотношение «странного» (маловероятного) и «очевидного» (достоверного) образует категорию *интересного. Таким образом, задача гипотетизма – порождать наиболее интересные, рискованные суждения (идеи, теории), сочетающие наибольшую достоверность с наименьшей вероятностью.

Гипотеза может предполагать подтверждение действием, то есть быть перформативной, как в случае гипотетических сообществ и институций, перерастающих в реальные благодаря общению и совместному действию своих участников (см. Потенциальные сообщества).

*Возможностное, Интенсивность, Интересное, Концептивизм, Модальность, Потенциация, Самое-самое, Творчество

Смена модальностей в истории философии; Теория, утопия и гипотеза // Возможное. С. 53–62, 81–86.

ИНТЕРЕСНОЕ

ИНТЕРЕСНОЕ (interesting; от лат. inter-esse, быть между, в промежутке). Комплексная оценочная категория, охватывающая практически все явления культуры и связанная с модальными категориями (не)вероятного и (не)достоверного.

Среди оценочных эпитетов, применяемых в наше время, «интересный» – едва ли не самый частотный и устойчивый. Если в прежние эпохи ценились такие качества, как истинность и красота, полезность и поучительность, общественная значимость и прогрессивность, то в ХХ веке именно оценка произведения как «интересного» служит почти ритуальным вступлением ко всем его дальнейшим оценкам, в том числе критическим. «Интересность» – это исходное, интуитивно постигаемое качество произведения и одновременно конечный синтез всех его рациональных определений. Между тем есть науки о прекрасном и безобразном, о добром и злом, об истинном и ложном (эстетика, этика, логика), но нет науки об интересном и неинтересном (скучном), хотя эта категория необходима для нашей ориентации в мире.

«Интересное» восходит к понятию финансового интереса, и только сравнительно недавно, в ХVIII веке, стало использоваться как синоним любопытного, вызывающего интеллектуальный интерес. Между тем еще с XV века «интерес» употреблялся в меркантильном смысле, как интерес с какого-то вложения. Интерес возрастает по мере того, как вложение увеличивается, а вероятность успеха снижается: наибольшую прибыль приносят самые рискованные вложения. Точно так же и наиболее рискованные высказывания, вероятность которых наименее очевидна, обеспечивают им наибольшую содержательность. Чем меньше гарантии, тем больше интереса.

Категория интересного внутренне парадоксальна. Так, интересность идеи или теории обратно пропорциональна вероятности ее тезиса и прямо пропорциональна достоверности аргумента. По мере того как вероятность тезиса растет, а достоверность аргумента падает, теория становится менее интересной. Наименее интересны теории: (1) доказывающие самоочевидный тезис, (2) приводящие шаткие доказательства неочевидного тезиса, (3) что хуже всего – неосновательные в доказательстве очевидных вещей.

Чем менее вероятен тезис и чем более достоверен аргумент, тем интереснее научная идея. Самая интересная теория – та, что наиболее последовательно и неопровержимо доказывает то, что наименее вероятно. Например, вероятность того, что человек воскреснет после смерти, исключительно мала, и религиозное учение, которое обосновывает реальность воскресения, уже в течение двух тысячелетий остается захватывающе интересным для человечества.

Таким образом, интересность теории зависит не только от ее достоверности, но и от малой вероятности того, что она объясняет и доказывает. Интересность – это соотношение, образуемое дробью, в числителе которой стоит достоверность доказательства, а в знаменателе – вероятность доказуемого (the relationship of provability to probability).

Этот же двойной критерий интересности можно распространить и на литературное произведение. Интересен такой ход событий, который воспринимается, с одной стороны, как неизбежный, с другой – как непредсказуемый. Как и в научной теории, логика и последовательность художественного действия сочетается с его неожиданностью и парадоксальностью. Скучность стиля или метода – это не только его неспособность увлечь читателя и исследователя, но и признак его художественной или научной слабости, когда выводы исследования повторяют его посылки и не содержат ничего удивляющего.

Интересность – это то свойство, которое скрепляет «очевидное» и «невероятное», не позволяя им оторваться друг от друга. Как только одно начинает резко преобладать над другим, например старательно доказывается легко доказуемое (очевидное) или провозглашается и не доказывается трудно доказуемое (невероятное), интерес утрачивается, переходя в скуку согласия или досаду недоверия. В соответствии с этимологией слова (inter-esse) интересно то, что находится в промежутке двух крайностей – между порядком и свободой, между достоверностью и невероятностью, между логикой и парадоксом, между системой и случаем. Стоит чему-то одному взять верх, оттеснить другое – и интерес тотчас же пропадает, заменяясь сухим уважением или вялым безразличием. Нас интересует не просто странность или безумие, но такое безумие, в котором есть своя система, и такая идея, в которой, при рациональном зерне, есть что-то безумное, выходящее за границы здравого смысла. Перефразируя Нильса Бора, можно сказать: «Эта идея недостаточно безумна, чтобы быть интересной».

Философы Ж. Делез и Ф. Гваттари резко противопоставляют «интересное» знанию и истине как устаревшим эпистемам. «Философия состоит не в знании и вдохновляется не истиной, а такими категориями, как Интересное, Примечательное или Значительное, которыми и определяется удача или неудача. <…> Одни лишь профессора могут, да и то не всегда, писать на полях “неверно”, у читателей же скорее вызывает сомнение значительность и интересность, то есть новизна того, что им предлагается читать. <…> Даже отталкивающий концепт обязан быть интересным. <…> Мысль как таковая производит нечто интересное, стоит ей получить доступ к бесконечному движению, освобождающему ее от истины как предполагаемой парадигмы, и вновь обрести имманентную творческую потенцию» [144].

Интересно то, что не соответствует действительности, противостоит как свидетельствам фактов, так и вкусам зрителей? Такая концепция интересного как альтернативы истинному столь же однобока, как и рационалистическая концепция истины. Интересное образуется именно в раздвоении и совмещении двух критериев, а не в исключении одного другим. Иррациональное интересно, поскольку оно обнаруживает свою рациональную сторону, и наоборот. Э. По или Х. Л. Борхес – интереснeйшие писатели именно потому, что у них тайна поддается разумной расшифровке, но и сама расшифровка не упраздняет, а усиливает чувство еще более объемлющей тайны. Мысль, которая заведомо противится фактам и презирает их, столь же скучна, как и мысль, которая плоско опирается на факты. Интересное – то, что заманивает в «ловушку», захлопывает и позволяет «быть между»: между двух взаимно исключающих и равно необходимых качеств предмета. Интересно быть между тезисом и антитезисом, когда и синтез между ними невозможен, и победа того или другого исключена… Интересность – это бытие в точке наибольшей интеллектуальной опасности, наименьшей предсказуемости: между системой и безумием, между истиной и ересью, между тривиальностью и абсурдом, между фактом и фантазией.

Если постструктурализм, в лице Фуко, Делеза и Гваттари и других теоретиков, считает истину устаревшей категорией и отказывает ей в каком-либо концептуальном статусе, то следующая эпоха мышления восстанавливает интерес к истине, но уже в составе более широкой категории интересного. Истина заново приобретает интерес именно как неожиданная и невероятная истина, не только отражение того, что есть, но и предвосхищение того, чего быть (почти) не может. Интересно не то, что бросает прямой вызов истине или фактам, а то, что соединяет в себе истинное и невероятное, то есть являет истину там, где ее не ждешь, где она противоречит здравому смыслу.

Особенно наглядна конденсация интересного в самом кратком жанре, в афоризмах, которые являют нечаянность истины, бросающей вызов здравому смыслу. Классический афоризм – высказывание Гераклита о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. «Действие – последнее прибежище тех, кто лишен воображения», – в этом афоризме О. Уайльда выворачивается наизнанку банальное представление о том, что к мечте склонны люди, неспособные к действию. Именно в таких парадоксах и раскрывается глубина интересного, где наименее вероятное обнаруживает свою достоверность.

Достоинство любого автора – быть интересным, но это не значит интересничать, то есть нарочно привлекать к себе интерес. Как правило, интересничанье быстро распознается и убивает интерес к себе, притупляет внимание и любопытство. Интересничанье – это интеллектуальное кокетство, скоротечное израсходование ресурса интересности, взрыв неожиданного, когда еще не успело оформиться само ожидание. Заискивать перед публикой, добиваться ее внимания – лучший способ утратить ее интерес. На такие случаи интересности, лишенной собственного центра и потому быстро переходящей в безразличие, указывает М. Хайдеггер: «Сегодняшний интерес ценит одно лишь интересное. А оно таково, что может уже в следующий момент стать безразличным и смениться чем-то другим, что нас столь же мало касается. <…> Такое отношение принижает интересное до уровня безразличного и вскоре отбрасывает как скучное» [145].

Наиболее интересны те произведения, которые написаны не ради чистого интереса, а ради познания мира и человека, ради воплощения идеи, ради эмоционального самовыражения. В этом «диалектическая» особенность интереса, который тем вернее достигает своей цели, чем больше уклоняется от нее (ср. *хитрость желания). Интересный человек, интересная книга наполнены собой и своим – но не до края, они могут забрать «на свой борт» читателя и увести за собой. Есть такие талантливые люди, с которыми неинтересно, потому что они переполнены собой и не оставляют места ни для кого, кроме себя. Их интересность приближается к нулю, как и интересность совсем пустых людей, у которых ничего нет за душой, которым некуда вести слушателя или читателя.

Современные физики употребляют понятие интересного для того, чтобы описать устройство Вселенной. Физик Фримэн Дайсон (Dyson) объясняет совокупность зол, катастроф, катаклизмов в нашей Вселенной тем, что жизнь не должна застывать в каком-то благополучном состоянии; чтобы быть интересной, она должна включать в себя и события, нарушающие ее баланс. Дайсон развивает принцип «максимального разнообразия», согласно которому «законы природы и начальные условия таковы, чтобы сделать вселенную как можно более интересной» [146]. Как только жизнь становится скучной, уравновешенной, происходит нечто непредвиденное: кометы ударяются о землю, наступает новый ледниковый период, разыгрываются войны, изобретаются компьютеры… Наибольшее разнообразие ведет к стрессу в жизни и интересу в познании. Специалисты по теории *хаосложности употребляют «интересный» в значении «сложный», «нелинейный», не поддающийся упрощению и предсказанию. Шансы на возникновение жизни и разума статистически ничтожны во Вселенной, что и делает жизнь и мышление захватывающе интересным приключением.

*Гипотетизм, Всеразличие, Выверт, Интенсивность, Конструктивная аномалия, Концептивизм, Креатема, Самое-самое, Чудо как правило

Лит.:Шопенгауэр А. Об интересном. М.: Олимп, 1997; Голосовкер Я. Э. Миф моей жизни. Интересное // Вопросы философии. 1989. № 2; Lyotard J. -F. Interessant? // Lyotard J. -F. Moralites postmodernes. Paris: Editions Galilee, 1993.

The Interesting // Qui Parle: Critical Humanities and Social Sciences. Berkeley: University of California. Vol. 18. № 1. Fall/Winter 2009. P. 75–88.

Возможное. С. 213–219.

Transformative. Р. 227–238.

КАК БЫ

КАК БЫ (as if, like). Союз-философема, обозначающий условно-симулятивную, «кажимую» природу мироустройства, как в рамках индивидуальных жизненных установок, так и внутри определенных культур и социумов. «Как бы» означает: «может быть да, может быть нет», то есть содержит смысловой континуум всех переходов от «реального» к «фиктивному», в котором невозможно провести дискретные разделения «истины» и «лжи».

Каждое общество развивает свои методы проверки реальности и действенности своих институций и соответственно обладает разными степенями их допустимой фиктивности, терпимой фантасмагоричности. В одних обществах господствует *реалитет, в других – *фактазия, причудливое сочетание фантазий, выдающих себя за факты, и фактов, столь же невероятных, как фантазии.

«У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то…» – отмечал В. Кюхельбекер [147]. Маркиз де Кюстин так выразил этот «номинативный» и «симулятивный» характер как бы реальности: «У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности. Россия – страна фасадов. Прочтите этикетки, – у них есть цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле у них нет даже врачей…» [148] Не только западный наблюдатель, но и почитатель российских корней, один из самых искренних и горячих славянофилов Иван Аксаков наблюдает то же «как бы» в отечественной цивилизации. «Все у нас существует будто бы, ничего не кажется серьезным, настоящим, а имеет вид чего-то временного, поддельного, показного, и все это от самых мелких явлений до самых крупных. У нас будто бы есть и законы и даже 15 томов свода законов <…>, а между тем половины этих управлений в действительности не существует, а законы не уважаются» [149].

Оба писателя, с противоположных точек зрения, отмечают половинчатость российской цивилизации. Для де Кюстина она недостаточно европейская, для Аксакова – недостаточно русская, но результат один: ее номинативный и симулятивный характер. Она усвоена в демонстративных, презентационных, номенклатурных формах, лишенных как «настоящего европейского», так и «внутреннего русского» содержания, и остается царством названий и видимостей.

В СССР господствовали идеологические формы «как бы»: планы, отчеты, рапорты, симуляции выполняемых предначертаний и достигнутых успехов. В постсоветском обществе преобладают рекламно-визуальные, коммерческие, «пиаровые» формы, «презентации». «Как бы» становится фирменным словцом – как знак стирающихся граней между «есть» и «нет». Это можно истолковать как слабеющее чувство реальности в условиях почти невероятного крушения советской системы и непрерывной череды последующих кризисов, подрывающих ощущение стабильности. Все становится полуфиктивным: как бы демократия и как бы капитализм, как бы деньги и как бы контракты, как бы общество и как бы семья… Создаются симулякры парламента, партий и предприятий, – на эту тему стихотворение Е. Евтушенко «Я живу в государстве по имени КАК БЫ…» (2004). Виртуальность в форме вездесущего «как бы» проникает во все клеточки языка, миросозерцания и общественных отношений. Эта виртуальность самой действительности, которая превращается в компьютерную игру или в фабрику двойников и подделок, отображается в прозе В. Пелевина и В. Сорокина, в стихах Д. Пригова и Т. Кибирова.

Как бы исторически, олицетворяемое образом «потемкинской деревни», выступает в России не только как политический обман, но и как метафизическое разоблачение обманности всякой цивилизации, всякого положительного делания. Это видимость такого рода, которая почти не скрывает своей обманчивости, но и не разрушает ее целенаправленно, а заботится об ее сохранении в качестве видимости.

*Амбирелигия, Гипер-, Гипореальность, Грамматософия, Концептуализм, Минус-система, Недо-, Платомарксизм, Реалитет

Возможное. С. 59, 201, 244–246, 278.

КОНСТРУКТИВНАЯ АНОМАЛИЯ

КОНСТРУКТИВНАЯ АНОМАЛИЯ (constructive anomaly). Нарушение правил определенной системы, которое обнаруживает потенциал ее расширения и обновления. Конструктивную аномалию (или лакуну), заложенную в самой системе, следует отличать от случайной (небрежность, неграмотность и т. д.). По мысли Т. Куна, «наука начинается с осознания аномалии, то есть с установления того факта, что природа каким-то образом нарушила навеянные парадигмой ожидания, направляющие развитие нормальной науки» [150]. Так понятая аномалия становится отправной точкой развития новых научных идей.

В частности, аномалии чрезвычайно важны для изучения языка – это скрытый ресурс новой нормы, зародыш нового слова, правила, морфологической или синтаксической модели. Роль языкознания в конструктивном использовании языковых аномалий исключительно велика. Лингвист находит в конкретных речевых актах поэзии и прозы те преобразования наличных норм, которые могут послужить лексическому и грамматическому развитию языка в целом. Художественная словесность реализует возможности языковой системы, которые еще не стали нормой, и одна из задач лингвистики – закреплять эту возможность в языке, тем самым увеличивая его выразительные средства. Например, выражения «шумящее Богу дитя» (Г. Айги) и «думает коту, лежащему на лавке» (Е. Шварц) могут раздвинуть парадигму беспредложного дательного падежа, сферу его сочетаемости с глаголами. Это аномалия, поскольку по правилам грамматического управления только глаголы прямой коммуникативной направленности могут сочетаться с названием адресата в дательном падеже («писать, говорить, посылать кому»). Поэтическая аномалия позволяет расширительно использовать дательный падеж при любом глаголе, раскрывая тем самым всеобщую адресность бытия; жить, думать, ходить, грустить, дышать кому-то, превращая все эти действия в средство коммуникации. Глубинный дательный падеж позволяет осознать и вербализовать тот аспект наших действий, который до сих пор не имел регулярного способа выражения в языке. Конструктивная аномалия – возможность системного сдвига в языке, одно из направлений его будущей эволюции.

*Вит, Креатема, Потенциация, Творчество, Трансформация

Творчество. С. 241–244.

КРЕАТЕМА

КРЕАТЕМА (createme). Минимальная структурная единица творческого акта. Творческий акт отступает от общепринятой системы правил и вместе с тем возводит это отступление в новое системообразующее правило, придает ему смысл и целесообразность. От случайной ошибки, вызванной неграмотностью или небрежностью, креатема как творческое отклонение от нормы отличается тем, что вводит в действие новую закономерность. Творческий акт уместно сравнить с конструктивной мутацией, ошибкой наследования, на основе которой создается новый вид или организм. Творчество можно также рассматривать как модальный процесс перехода от актуального к потенциальному, *потенциация, которая затем переходит в новую актуализацию.

Особенно поучительно исследовать законы создания нового применительно к элементарным единицам языка, поскольку на них легче моделируются более сложные творческие процессы. Слово – наименьшая значимая единица языка, которая может самостоятельно употребляться в речи, и создание нового слова – это творческий акт в миниатюре. В написании слова «цветы», начиная с первой буквы, можно совершить много бессмысленных ошибок: «аветы», «бветы», «вветы», «гветы», «дветы» и тому подобная абракадабра. Однако, дойдя до буквы «р», «рветы», можно почувствовать неслучайность в постановке здесь именно этой буквы, потому что с ней связан иной корень – «рвать», «рвёт». Oдна из самых устойчивых ассоциаций – «рвать цветы». «Рветы» – сорванные цветы, скошенные, разбросанные, еще красивые, но уже безжизненные, – трупы цветов. «На траве валялись рветы, свесив свои увядшие головки». Слово может и далее расширять свое значение, следуя путями, уже проложенными для него словом «цветы», поскольку именно эта связь поддерживает его смысл: «Если правда, что дети – цветы жизни, то беспризорники – это ее рветы».

Креатема как акт творчества в миниатюре – это момент перехода от одного смысла к другому через стадию просчета, который оказывается новой точкой отсчета. Ошибка в слове «цветы», непроизвольная постановка «р» на место «ц», – зародыш нового потенциального слова и смысла: «рветы». Об этом писал В. Хлебников: «Вы помните, какую иногда свободу от данного мира дает опечатка. Такая опечатка, рожденная несознанной волей наборщика, вдруг дает смысл целой вещи и есть один из видов соборного творчества и поэтому может быть приветствуема как желанная помощь художнику» [151]. Нарушение правила ведет к его расширению или становлению нового правила, системной закономерности.

У креатемы сложная структура, состоящая из трех компонентов: 1) исходная матрица (слово «цветы»); 2) замена в ней одного элемента другим и разрушение исходной матрицы («ц» меняется на «р»); 3) становление новой матрицы с другим элементом («рветы»).

Креатемы обнаруживаются и в музыкальном творчестве, причем даже самом строгом, классическом, стремящемся к гармонии. По наблюдению Альфреда Шнитке, «“ошибка” или обращение с правилом на грани риска и есть та зона, где возникают и развиваются животворные элементы искусства. Анализ хоралов Баха выявляет множество почти нарушений строжайших в ту пору гармонических правил. <…> Ошибка (вернее то, что мы по инерции считаем ошибкой) в творчестве неизбежна, а иной раз – необходима. Для образования жемчужины в раковине, лежащей на дне океана, нужна песчинка – что-то “неправильное”, инородное. Совсем как в искусстве, где истинно великое часто рождается “не по правилам”» [152].

Философ Дэниел Деннетт считает искусство совершения ошибок важнейшей частью плодотворной интеллектуальной стратегии. «Культивировать привычку ошибаться – это лучшая из всех познавательных возможностей. <…> Мы, философы, специалисты по ошибкам… Если другие дисциплины специализируются в правильных ответах на заданные вопросы, то мы, философы, стремимся так запутать все вещи, так глубоко ошибаться, что никто даже не уверен в правильности вопросов, не то что ответов» [153].

И природа, и культура действуют методом проб и ошибок, и без ошибок невозможны были бы и сами пробы. Уместно провести параллель между ролью ошибок в творческом процессе и ролью мутаций в естественном отборе. Эволюция была бы невозможна, если бы генетические программы воспроизводились без погрешностей. Мутации, как ошибки копирования, встречаются крайне редко: у человека только в одной из ста тысяч гамет ген подвергается изменению. Как при подстановке разных букв в слове «цветы», большинство вариантов приводят к бессмыслице, это так называемый генетический мусор. Лишь одна из миллионов мутаций оказывается полезной и создает новый признак в организме, делает его более жизнеспособным, передается следующим поколениям и закрепляется в ходе эволюции. Точно так же на редкость удачная ошибка позволяет слову включиться в лексическую систему языка и расширить ее; новая политическая идея или философская система овладевает сознанием людей и закрепляется социальной и интеллектуальной эволюцией человечества.

По мысли немецко-американского генетика Рихарда Голдшмидта, внезапные единичные мутации, которые он назвал *обнадеживающими уродами, могут приводить к особо крупным видовым изменениям. К числу таких уродов можно отнести и морфомутации, например хлебниковские неологизмы, где морфемы сочетаются не так, как принято в языковой норме: не «творец», а «творянин», не «дружба», а «дружево», не «красавец», а «красивейшина». Они «уроды», потому что таких слов нет в языке, они кажутся произвольными скрещениями значимых элементов; но они обнадеживающие уроды, потому что они обладают потенциалом нового смысла: «творяне» – это дворяне творчества, «аристократы духа»; «дружево» – это сеть знакомств и приятельств, где люди оказывают друг другу услуги «по дружбе»; «красивейшина» – это красивейший в своем роде (ср. «старейшина») и т. п.

Креатема – это ошибка, если она непроизвольная, бессознательная, или ересь, если она намеренная, упорная. Величайшие открытия случались в виде ошибки или ереси, то есть сознательного отклонения от господствующей системы идей, от позиций большинства. Колумб по ошибке открыл Америку, направляясь в Индию. Множество крупных изобретений, включая рентгеновское излучение Вильгельма Рентгена, пенициллин Александра Флеминга, микроволновую печь Перси Спенсера, пейсмейкер (регулятор работы сердца) Джона Хоппса, были сделаны случайно, когда работа в одном, предсказуемом направлении давала осечку – и вдруг приводила к неожиданному прорыву. Многие новые научные, философские и религиозные идеи возникали как ереси, порой граничащие с преступлением или безумием, – М. Лютер, Н. Коперник, Г. Галилей, Д. Бруно, М. Сервет, Ж. – Ж. Руссо, Вольтер, маркиз де Сад, Л. Толстой, Ф. Ницше, З. Фрейд… Там, где есть творческий прорыв, всегда можно найти «энергию заблуждения» (Л. Толстой), то есть упорное, системообразующее отклонение от известных и проверенных истин. Это и есть тот «радиоактивный фон», излучение которого может убить организм, а может привести к созданию новых организмов.

В чем особенность творческого процесса по сравнению со спонтанно-эволюционным? Доля вредных мутаций в культуре гораздо ниже, чем в случайных эволюционных пробах природы. Творческий ум способен выбирать из всего бесконечного разброса возможных ошибок именно креатемы, которые содержат в себе потенциал новых систем. Это целенаправленная хаотизация знания, нарушение установленных правил – с интуитивным или рациональным предвидением того, какие сбои и просчеты окажутся наиболее конструктивными.

Отступление от системы может быть случайным или намеренным, например экспериментальным, то есть проверкой, каким окажется результат отклонения от правила. Это может быть и самоцелью: нарушение правил как негация, подрыв основания системы. Можно выделить несколько типов креативности.

1. Девиация, ошибка, нечаянный сбой.

2. Экспрессия, попытка выразить нечто по-своему, соединяя старое и новое, известное и неизвестное.

3. Негация, сознательная установка на подрыв системы, – как самоцель: анархия, интеллектуальный террор, декаданс (до основания разрушить, а потом само что-нибудь да построится, как говорил М. А. Бакунин).

4. Эксперимент – неизвестно, что получится, но стоит уклоняться от протоптанных путей в надежде на прорыв, непредсказуемый результат.

5. Инновация, оригинальность, целенаправленная установка на осознанную новизну.

В творческом процессе есть два взаимосвязанных элемента: аномалия и аналогия. Аномалия – исключение из правила, отступление от заданного порядка. Аналогия – выстраивание нового порядка на основе сходства и унификации в рамках новой, складывающейся системы. Креатема – *конструктивная аномалия, которая вводит в действие цепь аналогий, то есть выступает как принцип регулярного образования новых слов, идей, дисциплин, мировоззрений. По мысли Ф. де Соссюра, именно индивидуальная речь, со всеми своими случайными отклонениями от языковой нормы, запускает процесс изменения самой нормы: «Новообразование, которое является завершением аналогии, первоначально принадлежит исключительно сфере речи; оно – случайное творчество отдельного лица. <…> В языке удерживается лишь незначительная часть новообразований, возникших в речи; но те, какие остаются, все же достаточно многочисленны, чтобы с течением времени в своей совокупности придать словарю и грамматике совершенно иной облик» [154].

Особенность творческого мышления состоит в том, что оно постоянно оперирует аномалиями, извлеченными из старых систем, и превращает их в аналогии, в системность нового порядка. На уровне слова, предложения, идеи, теории, мировоззрения, художественного приема, научной дисциплины, культурной институции – повсюду творческое мышление «разваливает» старую систему и из частиц хаоса, возведенных в норму, создает новую. Таким образом, креатема, как единица творчества, включает три момента: (1) аномалия, выпадение из системы; (2) пауза, кризис, хаос, крах системы; (3) аналогия, превращение аномалии в конструктивный принцип новой системы.

Подобного рода радикальные сдвиги можно обнаружить и в структуре возникновения новых интеллектуальных движений, научных дисциплин. Так, философский экзистенциализм, исходя из привычной матрицы «сущность реализуется в существовании», критически пересмотрел соотношение ее элементов и предположил, что, наоборот, «существование предшествует сущности», свободно выбирает и проектирует свою сущность (Ж. – П. Сартр). Грамматология как наука о письменности, обоснованная Ж. Деррида, отталкивалась от привычной матрицы: «письмо вторично по отношению к устной речи» – и взамен утвердила первичность фонетического письма как основы всей западной культуры. В свою очередь, *скрипторика, как наука о пишущем, о Homo Scriptor, перенесла акцент с системы письменных знаков на субъекта письма, с «что» на «кого».

При создании новых направлений или дисциплин творческий акт усложняется по сравнению с созданием нового слова или понятия, но включает те же основные элементы: 1) устоявшаяся матрица (структура, парадигма), со своим набором и соотношением значимых элементов; 2) внесение нового элемента или переворот в отношениях старых элементов; 3) формирование новой матрицы, возводящей в закономерность отступление от прежней матрицы.

*Абдукция, Вит, Гуманитарное изобретение, Интенсивность, Интересное, Конструктивная аномалия, Креаторика, Морфемы прыгающие, Потенциация, Творчество

Творчество. С. 51–86, 103–108.

КРЕАТОРИКА

КРЕАТОРИКА (creatorics). Гуманитарная наука о творчестве и изобретательстве, о создании новых понятий, идей, художественных направлений, культурных движений, социальных институций. Креаторика исследует логику, психологию, этику, эстетику творчества и его место в жизни личности и человечества. Этим креаторика отличается от более технологически ориентированной эвристики, которая исследует методы научных открытий и приемы решения инженерных задач. Креаторика приложима к таким областям творчества, как язык, литература и искусство, философия, культурология, религиозная и общественно-политическая мысль.

Поскольку творчество – один из самых универсальных принципов мировой динамики и культурного обновления, креаторика взаимодействует с самыми разными дисциплинами.

Креаторика – космология – теология. Космос рассматривается как процесс творческой эволюции у А. Бергсона, Т. де Шардена, А. Н. Уайтхеда. Взаимодействие креаторики и теологии обусловлено представлением о Боге как творце мироздания, что не равнозначно креационизму, поскольку творческий процесс мыслится эволюционным и непрерывным. С точки зрения теологии процесса Бог – творение мира в сотрудничестве с человеком. Бог – это не вечное бытие, а событие, которое включает и самотворение Творца, непрерывное изменение его природы.

Креаторика – биология – теория эволюции. Роль креатемы в творчестве равнозначна позитивной мутации в процессе эволюции, когда происходят ошибки считывания генетической информации: организм приобретает признаки, которые усиливают его адаптационные способности и, передаваясь из поколения в поколения, приводят к созданию нового вида. На тему биологической и эволюционной креаторики и роли случайностно-вероятностных процессов в ней много глубоких идей высказано В. Налимовым.

Креаторика – логика – создание искусственного разума. Одно из основных направлений в развитии креаторики – изучение базовых единиц, алгоритмов творческого процесса, которые могут использоваться в создании самообучающихся машин. При этом акцент переносится с формальной логики на диалектическую, турбулентную, взрывную, размытую: как научить машину мыслить правильно и вместе с тем неправильно, чтобы она могла целенаправленно совершать ошибки и на их основе создавать новые правила построения альтернативных систем? Творчество – это одновременно и внесение хаоса в старую систему, и рождение новой системы из этого хаоса. Креаторика вписывает в алгоритм мышления многообразные отклонения от истины, случайности, неожиданности, заблуждения и ереси; среди них могут оказаться зародыши новых идей, наук, технологий, философий и целых цивилизаций.

Креаторика – психология – развитие и патология личности. Огромное число исследований посвящено психологии творческой личности, ее неврозам, идиосинкразиям и обсессиям, биполярным (маниакально-депрессивным) расстройствам, сексуальным акцентуациям и т. д. Здесь выделяются работы фрейдовской и юнгианской школ психоанализа, а также разных направлений экзистенциальной и персоналистической психологии, которая видит в творчестве симптом психического здоровья и высшей самореализации личностного потенциала.

Креаторика – социология – творческий класс. Это одно из самых быстро растущих направлений креаторики, обусловленное резкими структурными сдвигами в постиндустриальном, информационном и трансформационном обществе Запада, где производство новых идей становится главным двигателем социоэкономического развития. К творческому классу относят ученых, писателей, художников, политиков, стратегов, журналистов, дизайнеров, преподавателей, всех, кто профессионально занят созданием и распространением новых идей [155].

Креаторика – этика – «гений и злодейство». Одна из проблем, специфических для креаторики в ее отличии от эвристики, – соотношение творчества и морали. Имморализм – своего рода «профессиональное заболевание» многих гениально одаренных личностей, которым труднее, чем простым смертным, удержаться в рамках нравственно должного. Гений – это полновластный хозяин в том мире, который отведен ему для творчества. Он распоряжается судьбами своих персонажей, он создает особое время и пространство и наполняет его красками и звуками, он вторгается в тайны мироздания, устанавливает законы для своих подданных и распоряжается их жизнью и смертью. Гений может все в пределах той сферы (художественной, философской, научной, технической), куда поставлен созидать, быть образом и подобием самого Создателя. Но кроме этого малого мира, ему вверенного, есть другой, большой мир, где он выступает как человек среди себе подобных, где на него возложены те же заповеди послушания, смирения, воздержания, взаимопомощи, любви к ближнему. Те качества, которые нужны ему как творцу малого мира, теперь должны уступить место тем качествам, которые нужны ему как творению, для послушания законам Творца в большом мире. Художник часто склонен «проскакивать» эту границу, не считаясь с нею: продолжает обращаться с другими людьми, как будто они его персонажи, манипулирует ими, подавляет их волю. Он капризен, своеволен, самовластен, как подобает творцу – сочинителю, но не гражданину, семьянину, прихожанину. В судьбе гения снова и снова повторяется миф о Люцифере, о светоносном предводителе духов, избраннике Господнем, который восстал против Творца, поскольку из всех творений был наделен наибольшим могуществом.

Союз креаторики и этики требует провести разграничение: творцу – творцово, твари – тварево. Поэту, художнику, изобретателю позволено, как творцу, все, что требуется для творчества. Творец питается плодами с древа жизни, он образ Творца в его могуществе, и здесь главные заповеди – утвердительные: твори, плоди, размножайся, наполняй землю, люби, покоряй, радуйся, будь свободным и сильным. Но в качестве творения Божия тот же человек подлежит правилам нравственности, и заповеди здесь запретительные: не убий, не прелюбодействуй, не кради, не лги, не домогайся… В гении двойственность человеческого удела предстает трагически заостренной: он и «право имеющий» среди тварей, и «тварь дрожащая» перед Творцом.

Трудно пройти тесным путем между морализмом и эстетизмом. Первый выражен Вл. Соловьевым в его статьях о А. Пушкине и М. Лермонтове и осуждает гения за безнравственность. Второй выражен М. Цветаевой и оправдывает безнравственность гения. «Все наше отношение к искусству – исключение в пользу гения. Само искусство тот гений, в пользу которого мы исключаемся (выключаемся) из нравственного закона» (М. Цветаева [156]). Первая, соловьевская позиция – «благодаризм»: если гений действует нравственно, то благодаря своему гению, который обязывает его к высшей нравственности. Вторая, цветаевская, – «вопрекизм»: если гений действует нравственно, то вопреки своему гению, который обязывает его к бунту против нравственности.

Возможна и третья позиция – просветляющей скорби, которая восходит над эстетизмом, оправдывающим безнравственность гения, и морализмом, осуждающим его за безнравственность. Можно это назвать метакатарсисом, морально-эстетическим переживанием, которое возникает из двух рядов эмоций, относящихся к жизни гения и к его творчеству. Это своего рода софийное чувство, относящееся к сфере целостной мудрости: тяжело грешному человеку возвыситься до творца, но не менее тяжело и творцу не опуститься до худшего из грешников! Метакатарсис, сверхочищение, возникает из двух противоположных переживаний: благодарности гению за то, чем он оделяет нас, и сострадания к тому, чем он сам себя обделил. Воспринимая создания гения, созерцая творца в твари, мы испытываем изумление, восхищение, благоговение. Читая биографию гения, созерцая тварь в творце, мы испытываем сострадание, скорбь, жалость, умиление – но порой и восхищение тоже. Два эти ряда чувств постепенно смыкаются в нас, возвышая над односторонностями творческого и обыденного бытия. Искусство порождает катарсис (в аристотелевском смысле), но и жизнь художника способна вызвать в нас не менее мощный катарсис сочетанием высот и падений, прозрений и ослеплений. Так этика и креаторика вбирают и преображают друг друга.

Креаторика – теоретическое обоснование таких творческих практик, как *гуманитарное изобретательство, *трансформативная гуманистика, *культуроника, *проективная лингвистика, *стереоэтика, *метапрактика, трансэстетика и транспоэтика; таких направлений мысли, как *концептивизм и *гипотетизм; таких приемов и типов мышления, как *абдукция, *аугментация, *иноумие.

*Абдукция, Алмазное правило, Аугментация, Гуманитарное изобретение, Духодарцы, Концептивизм, Креатема, Мыслительство, Творчество, Трансдисциплины, Трансформация

Творчество. С. 51–86.

Совместимы ли гений и добродетель? О трудном пути между эстетизмом и морализмом // Знамя. 2014. № 1. С. 179–190.

МОДАЛЬНОСТЬ

МОДАЛЬНОСТЬ (modality). Совокупность отношений и действий, логическое описание которых включает предикат «мочь». Всевозможные сочетания «мочь» с предикатами «быть» и «знать» и с отрицательной частицей «не» позволяют охарактеризовать многообразие известных модальностей и их соотношение.

Модальность – одна из самых загадочных категорий языка и мышления. Чаще всего она определяется «списочно», через перечисление самих модальностей, таких как «возможное» и «невозможное», «необходимое» и «случайное». Например, по словарю Вебстера, модальность – это «квалификация логических суждений, согласно которой они различаются как утверждающие или отрицающие возможность, невозможность, случайность или необходимость своего содержания». Это определение тавтологично, содержит логический круг, поскольку возможное и необходимое сами определяются как модальности. Другие определения:

«Модальная значимость утверждения есть способ или “модус”, согласно которому оно истинно или ложно…» [157]

«В логике, альтернативный выбор классифицирующих суждений в соответствии с их отношением к существованию. Три широко признанных модуса – возможность, действительность и необходимость» [158].

Под вышеприведенные определения модальности можно подвести в принципе любое суждение или предикат. Например, «расти» – способ бытия, «видеть» – способ отношения к бытию, «лгать» – способ характеристики суждения как ложного… Собственно к модальности это не имеет отношения.

Специфически модальность определяется как (1) суждение, характеризуемое предикатом «мочь», (2) в самостоятельной форме либо в сочетаниях с предикатами «быть» и «знать, (3) выражаемое как положительно, так и отрицательно (с частицей «не»). Иными словами, код, на котором производится все разнообразие модальных сообщений, состоит из четырех знаков: «мочь», «быть», «знать» и «не». Например, возможное – то, что может быть, а необходимое – то, что не может не быть.

Модальности разделяются на три основные группы: бытийные (онтические), познавательные (эпистемические) и чистые (потенционные). Онтические строятся из всех возможных сочетаний предикатов «мочь» и «быть»; эпистемические – из сочетаний предикатов «мочь» и «знать»; потенционные – только из предиката «мочь», который может быть одночленным или двучленным, то есть сочетаться с другим предикатом «мочь». Дальнейшее введение еще одного параметра позволяет различить внутри чистых модальностей два залога: активный и пассивный (например, способность и позволение: «он может» – «ему можно»).

Именно понятие «мочь» является общим элементом таких основополагающих модальных категорий, как возможное, необходимое и случайное (онтические модальности); предположение, уверенность и сомнение (эпистемические модальности).

Онтические и эпистемические модальности

Основные онтические модальности:

Возможное: может быть

Случайное: может не быть

Невозможное: не может быть

Необходимое: не может не быть

В этой схеме представлена симметричная и предельно экономная по языку описания система модальностей. Все четыре категории связаны попарно. Сходным образом распределяются эпистемические модальности, связывающие предикаты «мочь» и «знать»:

Предположение: может знать

Сомнение: может не знать

Непостижимость: не может знать

Уверенность: не может не знать

Потенционные модальности (1)

Активный залог. Способность и потребность

Tретью группу составляют потенционные модальности, которые можно назвать «чистыми», поскольку они в своих определениях лишены предикатов «быть» и «знать» и построены лишь на разных соотношениях предиката «мочь» и частицы «не». Здесь онтология и эпистемология уже не привходят в определение собственно модального предиката «мочь», который тем самым выступает как основание чистой *потенциологии. В отличие от «быть» и «знать», «мочь» может сочетаться с другими предикатами («мочь делать») или сочетаться с самим собой, удваиваться («мочь мочь»). Тем самым, в зависимости от однократного или двукратного употребления предиката «мочь», образуются два разряда потенционных модальностей: одночленные и двучленные. Чистые модальности, состоящие из одного предиката «мочь», образуют категории способности/неспособности и потребности/неприхотливости:

может быть – возможность

может делать – способность (может справиться с)

не может быть – невозможность

не может делать – неспособность (не может справиться с)

не может не быть – необходимость

не может не делать – потребность (не может обойтись без)

может не быть – случайность

может не делать – неприхотливость (может обойтись без)

В модальном смысле способности и потребности обратимы – потребность есть способность, усиленная ее двойным отрицанием: «не-способность-не», неспособность обходиться без еды, без сна и т. д. Человек, способный играть на скрипке, часто не может не играть на скрипке, то есть испытывает потребность в такой игре. Это значит, что способности и потребности часто совпадают или сближаются в своей предметно-действенной зоне: то, к чему мы способны, в том и испытываем потребность. Таков активный залог четырех чистых модальностей.

Пассивный залог. Позволение и запрещение

Активному залогу соответствует пассивный модальный залог, где тоже выделяются четыре предиката:

позволить – сделать возможным

запретить – сделать невозможным

заставить – сделать необходимым

попустить – сделать случайным

Если в активном залоге субъект модального действия выступает как подлежащее: «я могу», «я не могу», «я не могу не», «я могу не», то в пассивном залоге предикат приобретает безличную форму, а субъект выступает в форме косвенного дополнения: «мне можно», «мне нельзя», «мне нужно», «мне необязательно».

Существует множество других глаголов с разнообразными модальными оттенками, то есть включающими «мочь» в свое лексическое значение: «уполномочить», «предоставить», «отказать», «вынудить», «навязать», «избежать», «уклониться» и т. д., но все они в той или иной степени синонимичны указанным основным глаголам и распределяются по четырем пассивным модальностям: позволения – запрещения – принуждения – попущения. Общее для них – то, что предикаты «мочь», «не мочь», «не мочь не» и «мочь не» выступают как характеристики не субъекта, а объекта данного модального действия. Между модальностями активного и пассивного залога выстраивается такое соотношение:

Потенционные модальности (2)

Воление и власть

Наконец, в двучленных модальных предикатах объектом «мочь» выступает не конкретное действие («делать»), но само «мочь». Это чистые модальности в квадрате: способность способности – воление и потребность потребности – желание. Воление есть способность быть способным, «мочь мочь», как безволие – неспособность способности, «не мочь мочь». Такова потенционная модальность второго порядка, поскольку место конкретного глагола в паре с предикатом «мочь» теперь занимает сам предикат «мочь», то есть модальность удваивается. Сравним, например, такие высказывания:

У него есть способность к учебе.

У него есть воля к учебе.

Воля – это способность заставить себя быть способным: не просто способность к какому-то действию, а способность к созданию, выработке, осуществлению самой способности. «Мочь мочь» – это и есть способность, возведенная на уровень могущества, то есть на уровень, где можествуется само можествование, где потенцируется сама потентность. Если способность первого порядка соотносится с конкретными действиями (занятиями, профессиями и т. д.), то способность второго порядка, выраженная двучленным предикатом «мочь мочь», соотносится сама с собой, как мощь самоценного можествования.

В волении эта способность обращается на способности того же самого субъекта, а во власти – на способности других субъектов. Власть – чистая модальность второго порядка: способность делегировать свои способности другим или пользоваться чужими способностями как своими. Формула воления: Х может мочь. Формула власти: Х может, чтобы Y мог (не мог, мог не, не мог не). Властвовать – значит не только мочь самому, но мочь, чтобы другие могли или не могли, то есть способность разрешать или запрещать, повелевать или попускать. Те четыре модальности, которые выше были выделены внутри пассивного залога, предполагают, как активного субъекта, именно субъекта власти:

могу, чтобы другой мог – позволяю

могу, чтобы другой не мог – запрещаю

могу, чтобы другой не мог не – повелеваю

могу, чтобы другой мог не – попускаю

Желание и любовь

Следующий разряд чистой модальности определяется как желание и воздержание:

не может не мочь может не мочь

Желание так же соотносится с потребностью, как воление со способностью – это субъективная модальность второго порядка; если способность способности – это воление, то потребность потребности – это желание. Различие между потребностью и желанием выражается парой глаголов «хотеть – желать». Даже в обыденном языке «желать» обычно относится к таким действиям и объектам, которые не могут полностью удовлетворить потребности: «желать свободы, славы, счастья, бессмертия» (но «хотеть варенья, чаю, тепла, ласки»). Потребность – это жажда, которая ищет утоления. Желание, напротив, ищет утоления, чтобы больше жаждать. Желание – это потребность иметь потребность, это жажда самой жажды.

Желание по сути своей бесконечно, как и воление, поскольку в них «мочь» обращается само на себя, в них встроен механизм самоудвоения, самоумножения. По этой же причине слово «желать» имеет еще одно значение – не только желать самому, но и желать чего-то другому. Нельзя сказать: «я хочу вам здоровья» или «хочу вам счастливого пути», но только «желаю вам…» «Хочу» привязано к собственным потребностям субъекта, тогда как желание, именно потому, что оно вырывается за рамки потребностей, может быть передано кому-то другому, как передается и воление в отличие от способности.

Как пределом интенсивности для воления является власть, так пределом интенсивности для желания является любовь. Любовь – это «невозможность быть без», то есть такая степень желания, когда оно постоянно направлено на один и тот же объект и вместе с тем не может утолиться и пресытиться им. Как институционализация власти образует государство, так институционализация любви образует семью. Любовь – это высшая потребность и невозможность обойтись без другого существа, тогда как власть – высшая способность могущества над другим существом. Любовь и власть отчасти обратимы: любить – значит находиться во власти того, кого любишь. Но такая власть исходит от самого любящего, как его потребность в таком могуществе любимого, без которого «не может» сам любящий.

Двойные потенционные модальности, в которых предикат «мочь» сопрягается с другим предикатом «мочь», выстраиваются в такую схему:

Мочь мочь – воление Не мочь мочь – безволие

Не мочь не мочь – желание Мочь не мочь – воздержание

Модальная интенсивность. Чудо и воздержание

У модальности есть свои степени интенсивности, к наивысшему уровню которой относятся чудо и воздержание. Воздержанный человек может (субъективно) не мочь, как чудотворец может (объективно) совершить невозможное. Чудо – это бытие того, чего не может быть, а воздержание – могущество отказа от могущества. Воздержание и чудотворство вместе образуют фигуру святого, который может невозможное и мощен в немощи. Высшей точки модальной интенсивности вероучительное повествование достигает там, где герой воздерживается от применения своей мощи и одновременно совершает невозможное. Таков евангельский сюжет смерти и воскресения Иисуса. Он умирает, потому что он может не мочь, может не спасти себя, и он воскресает, потому что он может невозможное, может преодолеть смерть. Мочь быть немощным и мочь совершить невозможное – таковы две предельно интенсивные точки на шкале модальностей, и они пересекаются в главном событии священной истории, в смерти Бога, переходящей в воскресение человека («сила свершается в немощи»). Таким образом, все предикаты «мочь», на которых построена система модальностей, раскрывают градацию возрастающего могущества.

Последовательное выведение модальных категорий из одного общего предиката «мочь» позволяет соотнести их по принципу минимальных различий, то есть показать, что в языке модальности, как и на других структурных уровнях языка (фонетическом, грамматическом), каждая категория относится к другой на основании наличия или отсутствия минимального признака. Знаки модального кода: «мочь», «быть», «знать» и «не». Таким образом удается описать определенное число категорий, исчерпывающих все возможные сочетания указанных предикатов, и провести модальный анализ и систематизацию таких понятий, как «возможное» и «необходимое», «уверенность» и «сомнение», «способность» и «потребность», «разрешение» и «запрет», «воление» и «желание», «власть» и «любовь», «чудо» и «воздержание».

Предикат «мочь» является центральным в определении всего круга модальностей – онтических, эпистемических и чисто потенционных. Тем самым категория модальности выводится за пределы онтологии и эпистемологии (с их специфическими предикатами «быть» и «знать») и требует построения особой философской дисциплины – *потенциологии.

*Возможностное, Интересное, Модальные чувства и действия, Можествование, Потенциация, Потенциология, Потенциосфера

К философии возможного. Введение в посткритическую эпоху // Вопросы философии.1999. № 6. С. 59–72.

Возможное. С. 25–30, 74–77, 283–317.

Лит.:White A. R. Modal Thinking. Ithaca: Cornell University Press, 1975; The Possible and the Actual: Readings in the Metaphysics of Modality / Ed. by Michael J. Loux. Ithaca, London: Cornell University Press, 1979; Lewis D. On the Plurality of Worlds. Oxford, New York: Basil Blackwell, 1986; Modern Modalities: Studies of the History of Modal Theories from Medieval Nominalism to Logical Positivism /Еd. S. Knuuttila. Dordrecht (Holland) a. o.: Kluwer Academic Publishers, 1988.

МОДАЛЬНЫЕ ЧУВСТВА И ДЕЙСТВИЯ

МОДАЛЬНЫЕ ЧУВСТВА И ДЕЙСТВИЯ (modal feelings and actions). Чувства и действия, которые характеризуются модальными предикатами: возможного, невозможного, необходимого. Многие чувства обращены на такие объекты или события, которые имеют вероятностный характер, не актуальны, а чисто потенциальны. Возможность нищеты или болезни часто производит страх несравнимо больший, чем сами эти состояния. У страха, как и у надежды, глаза велики, и многие эмоции усиливаются по мере перехода явлений в разряд возможных. Страх есть переживание возможной боли или утраты; желание – возможного наслаждения, надежда – переживание возможной радости. Вера, в отличие от достоверного опыта, направлена на то, что может быть (вера в спасение), или то, чего не может не быть (вера в Бога). Решимость обращена на действие, которое необходимо совершить; отчаяние – на опасность или беду, которую невозможно предотвратить; подозрительность – на обстоятельства, которые могут нести угрозу или причинить вред. Если отнять у этих чувств модальное измерение, они исчезнут. Исполнившаяся надежда переходит в радость и удовлетворение; исполнившаяся вера – в опыт и знание; исполнившийся страх – в боль и страдание. В темноте мы боимся появления незнакомца; когда он появляется, мы боимся, что он заговорит с нами; когда он заговаривает, мы боимся, что он ударит нас; когда он наносит удар, мы боимся, что он нас убьет… По выражению французского мыслителя Алена, болезнь лечит человека от страха заболеть. Сама специфика модальных чувств, а также их сила, страстность, напряженность определяются тем, что человек обитает в *потенциосфере и представляет собой *возможностное существо, для которого «может быть» или «не может не быть» более эмоционально действенно, чем само бытие или небытие.

Этот же критерий модальности определяет и специфику многих физических состояний и интеллектуальных действий. Например, «желать» отличается от «хотеть» своей направленностью на возможное и вместе с тем невозможное, на то, что не доступно для полной реализации, чего никогда не бывает «вдоволь». Желание свободы, любви, счастья, славы, бессмертия само потенциирует свой предмет как бесконечно желаемый и лишь частично воплотимый, тогда как объект хотения – нечто актуальное, то, чем оно вполне может удовлетворить себя: пища, питье, соитие (см. *Модальность). Примерно так же соотносятся мышление и знание. Знание актуально объемлет свой предмет, «знает» его, тогда как мышление – это модальное действие, которое потенцирует множество *смыслов, соотносимых не с актуальностью предмета, а с возможностью или необходимостью его преобразования, построения мыслимых предметов. В отличие от знания и хотения, мышление и желание сами создают свои предметы, а не находят их готовыми в бытии, в природе. Каждый акт мышления или желания – это новая возможность, которая открывается по ту сторону наличного, в бесконечности созидающей воли (интеллектуальной или чувственной). Отсюда и хитрость мышления: оно старается избежать тех вопросов, на которые у знания уже есть ответы; оно уклоняется от прямых путей знания, как желание – от прямых путей хотения. Если *хитрость желания состоит в том, чтобы усиливаться и «разжигать себя», уклоняясь от простой разрядки, то хитрость мышления – в том, чтобы не совпадать с наличным знанием и не противоречить ему, но, взаимодействуя с фактами, порождать новые *смыслы. Если предмет желания – не утоление, а сама способность желания, то предмет мышления – сама способность мышления: познавать неизвестное для того, чтобы обнаруживать новую неизвестность в познанном. Мышление лишь отчасти опирается на факты, но вместе с тем уводит далеко от них, в область смыслов, ментальных конструктов, которые подлежат не познанию, но осуществлению, то есть дополняют существующее возможным и необходимым. Если отнять у мышления и желания это модальное измерение, они утратят свою конструктивность и сольются со знанием и хотением, которые направлены на сущее.

Возможное глубинно неосуществимо: не только потому, что оно может и не осуществиться, но и потому, что в определенном смысле оно вообще не может осуществиться, не утратив своей особой модальности. Свойство возможного – оказывать воздействие на действительность именно в меру своей недействительности, невоплощенности. Поль Валери дает парадоксальную характеристику своему интеллектуальному alter ego господину Тэсту: «Почему г-н Тэст невозможен? <…> Ибо он не что иное, как демон возможного» [159]. Этот демонизм возможного, которое жаждет и бежит воплощения, то есть становится невозможным именно для того, чтобы оставаться возможным, и составляет двусмысленность, «взрывчатость» модальных чувств и действий. И надежда, и страх, и желание, и мышление обладают сильнейшим эмоциональным и интеллектуальным потенциалом именно в силу своей потенциальности, которая исчезает при реализации. Желание и мышление в принципе неостановимы, ибо желаемое и мыслимое простираются за горизонт наличного, в бесконечную область возможного-невозможного. Реальность многих чувств и состояний исчезает, если отнять у них их же фиктивность.

*Возможностное, Гипотетизм, Модальность, Мыслезнание, Потенциальные сообщества, Потенциация, Потенциосфера, Смысл, Хитрость желания

МОЖЕСТВОВАНИЕ

МОЖЕСТВОВАНИЕ (potentia, ableness; существительное от глагола «мочь»). Модальная категория, обозначающая потенцию и потенциальность, свойство «мочь» (can, may) в единстве таких его значений, как «мощность» и «возможность». Термин «можествование» употребляется для номинативного обозначения свойства «мочь» и концептуально соотносится с категориями «бытие» и «знание».

Предикат «мочь» существенно входит в структурное описание всех модальных отношений, таких как возможность, необходимость, уверенность, сомнение и др. (*модальность) [160]. При этом «мочь» не сводимо к категориям «быть» и «знать», не переводимо на язык онтологии или эпистемологии. Можествование, во всех его положительных и отрицательных проявлениях («мочь» и «не мочь»), не совпадает ни с каким моментом наличного бытия. По степени интенсивности можествование либо не достигает степени актуального бытия («то, что может быть», возможное), либо превосходит эту степень («то, что не может не быть», необходимое). Возможное менее бытийно, а необходимое более бытийно, чем бытие само по себе. Посыл можествования по отношению к бытию оборачивается либо «недолетом» возможного, либо «перелетом» необходимого, но не имеет точного онтологического эквивалента.

Воление, желание, возможность, вероятность, вера, власть, собственность, стоимость – все это разнообразные формы можествования, его психологические, этические, эпистемологические, теологические, политические, экономические и другие дисциплинарные проекции. Например, категория собственности охватывает все потенции данного субъекта по отношению к объектам, подобно тому как категория власти охватывает все его потенции по отношению к другим субъектам. Если собственность определяется формулой «я могу данную вещь», то стоимость вещи определяется тем, насколько «я не могу без нее». Стоимость – модальная категория, которая характеризует не потенцию субъекта в отношении объекта, но потенцию объекта в отношении субъекта – либо прямо (потребительская стоимость), либо косвенно, в сравнении с потенциями других объектов (меновая стоимость).

Общая теория можествования находится в процессе становления. Наряду с теориями бытия и познания, она может составить один из трех основных разделов философии: онтология – эпистемология – *потенциология.

*Возможностное, Модальность, Потенциация, Потенциология, Потенциотерапия

Возможное. С. 287–289, 292–297, 304–305, 318–321.

ПОТЕНЦИАЦИЯ, ОВОЗМОЖЕНИЕ

ПОТЕНЦИАЦИЯ, ОВОЗМОЖЕНИЕ (potentiation, possibilization). Процесс, обратный реализации: переход не возможного в действительное, а действительного в возможное, актуального – в потенциальное, утверждения – в предположение. Потенцировать, или овозможивать, – значит расширять сферу мыслимого, говоримого, *существуемого, переводить явление из области бытия в область возможного, переводить суждение из изъявительного наклонения в сослагательное.

Наглядный пример того, как действует потенциация в обыденной жизни, дает роман Л. Толстого «Война и мир». Обреченная на год разлуки с князем Андреем, Наташа Ростова ходит по деревенскому дому и тоскует от того, что все в этом мире есть, как оно есть, и пытается внести в это «сущее» те возможности, которые не предназначены для реализации – но раздвигают стеснившееся пространство жизни.

«“Что бы мне с ними сделать?” – подумала Наташа.

– Да, Никита, сходи, пожалуйста… – “куда бы мне его послать?” – Да, сходи на дворню и принеси, пожалуйста, петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.

<…> “Боже мой, боже мой, все одно и то же! Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать?” <…> Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала.

– Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма-да-гас-кар, – повторила она отчетливо каждый слог и, не отвечая на вопросы m-me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты».

В этой сцене Наташа ничего не делает, но «овозможивает» свою жизнь, создает возможности, которые расширяют пространство ее мира. «Мадагаскар» – это чистая, самоценная возможность в той действительности, где Москва и Одесса существуют реально.

Умножение возможностей – свойство бытия в его поступательном росте. От камня к дереву, от дерева к животному, от животного к человеку, от раба к свободному проходит возрастание степеней возможного в его отношении с наличным бытием. Общество в своем развитии от деспотизма до демократии также следует этому вектору. Исторически возможности растут быстрее, чем способы их реализации.

Вся современная действительность пронизана «возможностными» образованиями, из «есть» переходит в модус «если» и требует к себе соответственного «поссибилистского» подхода. ХХ век продемонстрировал две основные модели развития. Первая, «революционная» – реализации возможностей, то есть сужения их до одной, желательной и обязательной реальности. В основе другой исторической модели – не революция, а потенциация: развитие не от возможного к реальному, а от реального к возможному. В либерально-демократическом обществе действует модель непрестанного порождения все новых возможностей, которые не обязательно требуют реализации, которые самоценны и действенны, оставаясь при этом возможностями.

С. Жижек так обобщает этот парадокс: «возможность как таковая оказывает актуальное воздействие, которое прекращается, как только возможное актуализируется. <…> Эта прибавка того, что ‘в возможности есть больше, чем только возможность’ и что теряется в ее актуализации, есть реальное как невозможное» [161]. Иными словами, возможность заключает в себе невозможность своей полной реализации. Когда предчувствие или догадка о возможном событии переходит в знание об уже свершившемся событии, исчезают те волнение, надежда, ожидание, которые были связаны именно с возможностью события, а не с его актуальностью. Свойство возможного – оказывать воздействие на действительность именно в меру своей недействительности. Возможность наказания – более мощный фактор предотвращения преступлений, чем суровость актуальных наказаний. Потенция сильнее по своему воздействию, именно оставаясь потенцией, так сказать, действуя недействительно.

Современный Запад, как «общество возможностей», имеет всеобъемлющие системы кредита и страхования, которые переводят повседневную жизнь в сослагательное наклонение. В страховании человек платит заранее за свои возможные несчастья: болезнь, аварию, безработицу, скоропостижную смерть или увечье. В кредите оплачиваются возможные формы благополучия: дом, машина, телевизор и пр. Человек живет в доме, который может перейти в его собственность, если в течение тридцати лет он будет вносить за него регулярную плату. Дом дан ему в модусе возможности. И положительные, и отрицательные стороны жизни оказываются условными с точки зрения экономики, которая основана на статистике, подсчете вероятностей, а не на однократности случившихся фактов. Ничто не существует просто так, в изъявительном наклонении, но все скользит по грани «если бы», одна возможность приоткрывает другую, как при смене линий кредита, и вся реальность состоит из чередования возможностей, которые сами по себе редко реализуются.

«Общество возможностей» есть также информационное общество. В нем производятся и потребляются не столько предметы, единицы физической реальности, сколько тексты, знаки, образы – единицы информации. Мера информации – это вероятностная величина, которая увеличивается по мере уменьшения вероятности сообщения. Информационное общество стремится наращивать объем информации, которой оно владеет, поскольку это и есть его главное богатство, – тенденция столь же неоспоримая, как закон роста капитала или увеличения прибыли. Но рост информации требует усиления вероятностного характера общественной жизни. Информация растет по мере того, как мир становится все менее предсказуемым, состоит из все менее вероятных событий. Отсюда культ новизны, стремление каждого человека хоть в чем-то быть первым. В этом смысле выражения «общество возможностей» и «информационное общество» – синонимы, поскольку именно обилие возможностей делает осуществление одной из них информационным событием.

В развитых обществах смысловой акцент переносится с реальности на возможность, потому что жизнь, насыщенная возможностями, ощутимо богаче и полноценнее, чем жизнь, сведенная в плоскость актуального существования. В конце концов, эта актуальность ограничена для человека параметрами, присущими ему как родовому существу и более или менее одинаковыми для всех цивилизаций (устройство органов восприятия, уровень потребностей, продолжительность жизни и т. д.). Нельзя съесть больше того, что можно съесть, нельзя увидеть больше того, что можно увидеть, и этот потолок актуального благосостояния в развитых странах Запада близок к достижению, по крайней мере для значительной части населения. Но богатство жизни зависит от разнообразия ее возможностей больше, чем от степени их реализации. Актуальность есть постоянный или медленно растущий в своем значении знаменатель, а возможность – стремительно возрастающий числитель цивилизации. По мере развития цивилизации на одну единицу реальности приходится все больше возможностей. В этом и состоит поэтическая сторона прогресса, которая обычно заслоняется его практической стороной (*сверхпоэзия).

Потенциация распространяется и на историю, которая, как оказывается, имеет сослагательное наклонение, позволяющее понять значение прошлых событий. По мысли Макса Вебера, «вопрос, что могло бы случиться, если бы Бисмарк, например, не принял решения начать войну, отнюдь не “праздный”. Суждение, что отсутствие или изменение одного исторического факта в комплексе исторических условий привело бы к изменению хода исторического процесса в определенном исторически важном отношении, оказывается все-таки весьма существенным для установления “исторического значения” факта…» [162] История, с точки зрения историка, это не только то, что было, но и то, что могло бы быть, иначе любой факт лишается своего смысла. Отсюда взгляд на саму историю как на процесс накопления возможностей: каждая последующая эпоха вбирает в свой смысловой состав возможности предыдущих. На нее приходится больше возможностей, чем на предыдущую, хотя объем и мера реальности остаются прежними: день, год, век… Арнольд Тойнби назвал этот поступательный процесс «этериализацией» (etherialization), имея в виду утончение материального субстрата истории и ее переход в более духовное, эфирное состояние. Если творческое Слово, каким создан мир, есть глагол, Слово-Действие, то история есть парадигма спряжения этого Глагола, его переход из изъявительного наклонения в сослагательное.

Итак, в общественном и духовном бытии постоянно происходит процесс, обратный тому, который обычно называется реализацией. Потенциация – развитие от реального к возможному. В настоящее время актуальный мир все еще выступает точкой отсчета для большинства видов человеческой деятельности, направленных на постижение и изменение реальности. Но постепенно текстуальная, знаковая, информационная, виртуальная вселенная все более поглощает и потенцирует вселенную фактов, делает возможным то, что раньше было возможным делать. Происходит смена мировых модальностей. На входе в новую эпоху начинается избывание бытия, его переход в форму «бы». Сослагательное наклонение – огромная сфера душевного опыта и творческих терзаний, новая деликатность, терпимость и интеллектуальная щедрость, которая открывает путь к мирному «врастанию» будущего в настоящее в виде ветвящихся, множимых будущностей. Они привходят даже в наши трактовки прошлого – как многообразие альтернатив, позволяющих понять смысл исторических событий, которые значимы лишь постольку, поскольку «могли и не быть» или «быть другими».

Потенциация – это не только процесс, происходящий в истории, но и метод гуманитарных наук: умножение мыслимых объектов путем создания их альтернатив, вариаций, соперничающих моделей. Рядом с каждой дисциплиной, теорией, понятием, термином живет его «тень», которая при иных условиях освещения могла бы выступить как самостоятельный, первичный объект сознания. В отличие от релятивистски понятой деконструкции, потенциация не просто расшатывает основание какой-то системы понятий, показывает ее зыбкость и относительность, оставляя читателя перед лицом скептического и иронического «ничто», – но развертывает ряд альтернатив для каждой теории и термина. Не критикует их, а именно потенцирует, то есть вводит в раздвигающийся ряд понятий, каждое из которых альтернативно другому, открывает иную смысловозможность в том же явлении.

Так, анализируя язык, можно обнаружить в нем разные формы потенциальности – лакуны и альтернативы существующим терминам, семантические и грамматические пробелы, которые заполняются в актах синтеза новых языковых единиц. Проективная лингвистика потенцирует структуру языка, «топографически» растягивает его лексические поля, демонстрирует семантическую и грамматическую эластичность его значимых элементов – корней и прочих морфем, вступающих в новые осмысленные сочетания. Современный русский (и любой естественный) язык – это только один срез языковой *потенциосферы, которая распространяется в прошлое и будущее; в ней присутствуют тысячи слов, еще не опознанных, не выговоренных, но призываемых в речь по мере того, как расширяется историческое сознание народа, и в свою очередь его расширяющих.

Потенциация продолжает работу деконструкции по «рассеянию» смыслов, но переводит эту работу из критического в креативный план и может быть оксиморонно названа «конструктивной деконструкцией». Потенциация как метод мышления – это моделирование возможностей, заключенных в исследуемом культурном ансамбле, в целях построения новых, альтернативных ансамблей. Деконструкция устанавливает в тексте «неопределимость значений», тогда как конструктивное преобразование этого метода состоит в работе с «беспредельными значимостями», с множимыми альтернативами данного явления. Потенциация наук, искусств, жизненных стилей, теоретических моделей и т. д. – это процедура расширения каждого понятия путем его мультипликации, встраивания в виртуальные поля сознания. Критерий этого метода – не верность, соответствие объекту, но веерность, многообразие альтернативных путей мышления.

Метод потенциации лежит в основании многих концептов и проектов автора этого Словаря, таких как *Импровизация коллективная, *Книга виртуальная, *Культуроника, *Персонажное мышление, *Протеизм, *Синтез языка, *Транскультура. Один из опытов потенциации – электронная «Книга книг», собрание альтернативных гуманитарных дисциплин и теорий [163]. Другой сетевой проект «Дар слова. Проективный словарь русского языка» – это потенциация лексико-морфологической системы русского языка, создание альтернативных моделей словообразования [164]. Данный «Проективный словарь» также представляет собой опыт потенциации гуманитарных наук, их понятийно-терминологической системы.

*Альтерология, Аугментальность, Вит, Витоверификация, Возможностное, Гипотетизм, Интересное, Концептивизм, Культуроника, Многомирие, Модальность, Модальные чувства и действия, Персонажное мышление, Потенциология, Потенциосфера, Потенциотерапия, Проективность, Протеизм, Прото-, Творчество, Трансформация, Транскультура, Умножение сущностей

Из тоталитарной эпохи – в виртуальную. К открытию Книги Книг // Русский журнал. 17.04.1998.

Возможное. С. 33–38, 111–118, 199–212, 278–282.

Humanities. Р. 258–272.

ПОТЕНЦИОЛОГИЯ

ПОТЕНЦИОЛОГИЯ (potentiology) [165]. Философская дисциплина, исследующая все формы и проявления потенциальности и *модальности, выраженные предикатом «мочь». Наряду с онтологией – наукой о бытии и эпистемологией – наукой о познании, потенциология как наука о *можествовании составляет одну из трех важнейших философских дисциплин.

Начиная с Античности философия сосредоточивалась на понятиях «бытия» и «знания», тогда как «мочь», как целостная категория, из которой далее исходят понятия «возможности» и «могущества», оказалась на периферии мышления. По этой причине и категория *модальности оказалась формализованной и отнесенной преимущественно к сфере логики и грамматики: она не соединялась с содержательной и собственно философской категорией «мочь», которая по своей метафизической и теологической глубине сопоставима только с категорией «быть». Положение модальности в философских исследованиях можно сравнить с тем гипотетическим случаем, если бы бытие изучалось только как глагол-связка «быть» в грамматике и в логике («А есть А») и не было бы тех глубинных концепций бытия, «сущего как сущего», которые составляют основу «вечной традиции» западного мышления от Парменида до Хайдеггера.

Между тем «бытие», самая широкая из всех философских категорий, составляет лишь одну из модальностей, «действительное», наряду с модальностями возможного и невозможного, необходимого и случайного. Содержательная постановка модальных проблем предполагает выход за рамки онтологии, которая сосредоточена на категориях сущности и существования. Различие между «быть» и «мочь» глубже, чем между «сущностью» и «существованием», поскольку обе последние категории сугубо онтологичны и представляют собой раздвоение одного свойства «быть» на бытие качества, универсалии – и бытие единичности, индивида. Потенциализм (potentialism) выходит за пределы как эссенциализма, утверждающего бытие самостоятельных сущностей, так и экзистенциализма, полагающего в основу всего чистое существование или его отрицание «ничто». Радикально иное по отношению к «быть» – это вовсе не его отрицание («не быть», «ничто»), но «мочь» как особый модус или состояние, не переводимое на язык бытия. Про «могущее» или «возможное» нельзя сказать ни что оно есть, ни что оно не есть. Если философия существования (экзистенциализм) на протяжении XIX – ХX веков оказалась в столь резкой и плодотворной оппозиции к философии сущности (эссенциализму), то можно ожидать, что XXI век, в поисках альтернативных путей для философии, найдет для нее основание в категории «мочь» и станет веком потенциализма.

Предикат «мочь» входит в определение таких важнейших свойств и отношений мироздания, как вера и надежда, желание и воление, разрешение и запрет, способность и потребность, случайность и необходимость, чудо и долг, власть и любовь, собственность и стоимость… Наряду с «быть» и «знать», «мочь» составляет один из трех важнейших предикатов, на которых строится весь мыслимый универсум, Модальная вселенная даже более обширна по своему охвату, чем вселенные бытия и знания, поскольку включает множество возможных миров, для которых релевантен именно предикат «мочь» (*многомирие, *мультикосмизм).

История философии обнаруживает сильную диспропорцию интересов к этим трем «китам» мироздания. Если теория бытия и теория познания составляют два основных раздела философии, онтологию и эпистемологию, то потенциология как теория *можествования, то есть потенции-потенциальности (мощи-возможности), еще не сложилась. Нет исторической преемственности в изучении категории «мочь» – есть только отдельные философские учения, связь которых еще не обрела той регулярности, которая позволила бы им сформироваться в устойчивую дисциплину.

Можно выделить несколько типов учений, тех областей, где обсуждаются проблемы можествования.

1. Метафизические учения об акте и потенции, о возможном и необходимом, восходящие к Аристотелю и получившие развитие у стоиков, схоластиков, Лейбница, Канта.

2. Модальная логика, также восходящая к Аристотелю, и новые учения о формальном исчислении модальных предикатов, о квантификации возможных миров: Кларенс Льюис, Рудольф Карнап, Яакко Хинтикка и др.

3. Теологические учения о вере и надежде, о спасении верой, о соотношении веры и разума, о законе и благодати, воле и провидении: от Тертуллиана, Бл. Августина и Фомы Аквинского до К. Барта, П. Тиллиха, Ж. Маритена, Э. Блоха.

4. Волюнтаристские учения Шопенгауэра и Ницше, в основе которых лежит концепция «мировой воли» и «воли к власти», царства человеческого «могу»; к этому же разряду можно отнести и психоаналитические учения о либидо, желании, бессознательном, воле к наслаждению и господству: З. Фрейд, А. Адлер, В. Райх, Ж. Батай.

5. Политическая философия, изучающая общественно-исторические формы власти и господства, и связанная с нею философия права и законодательства, в центре которой категории позволения и запрета: от Платона и Аристотеля до Гоббса, Гегеля, Маркса, Джона С. Милля, Дьюи, Маркузе.

6. Философия и методология математики, кибернетики и естественных наук, изучающих вероятностную природу вселенной, статистические закономерности микромира, случайностные и хаотические процессы, числовые модели передачи информации и т. п.: от Паскаля до Н. Бора, В. Гейзенберга, Н. Винера, И. Пригожина.

Все эти интеллектуальные традиции, сами по себе сильные и влиятельные, тем не менее фрагментарны в отношении объединяющего их понятия «мочь» и часто даже не подозревают об общности своего предмета. Политическая философия никак не связана с теорией вероятностей, а модальная логика – с волюнтаристскими концепциями Ницше. Лейбницевская метафизика возможных миров никак не соприкасается с фрейдовским учением об эросе и либидо. С трудом прослеживается какая-либо историческая или интеллектуальная связь между философией воли Шопенгауэра и вероятностным подходом Н. Бора к квантовым величинам или между исчислением модальных предикатов у К. Льюиса и «мужеством быть» у П. Тиллиха.

Между тем и воление, и возможность, и вероятность, и желание, и власть, и вера – все это разнообразные формы можествования, его логические, политические, психологические и другие дисциплинарные проекции. Предикат «мочь» неизбежно входит в структурное описание всех этих феноменов. Идет ли речь о мощи государства, о господстве определенного класса, о юридических или моральных запретах, о силе индивидуальной воли, об эротических желаниях, о вере в божественное откровение, о возможности существования иных миров или о вероятности столкновения элементарных частиц – перед нами всюду выступает «мочь» как универсальное свойство, всеобъемлющая «потентность» человека и мироздания, которая еще не нашла для себя объединяющей дисциплины в системе знаний.

Традиционно основной вопрос философии определялся в сфере соотношения бытия и знания (действительности и сознания) и по-разному решался в таких господствующих направлениях, как монизм и дуализм, реализм и номинализм, идеализм и материализм. В развитие этой традиции можно вычленить еще две группы основных вопросов, которые пунктирно прослеживаются в истории философской мысли и нуждаются в систематическом изучении. Это вопросы о соотношении (1) «быть» и «мочь» и (2) «знать» и «мочь», то есть вопросы онтической и эпистемической модальности.

В первой группе вопросов, возникающих на скрещении онтологии и потенциологии, рассматривается соотношение реального и возможных миров, акта и потенции, необходимости и случайности, детерминизма и волюнтаризма, влияния среды и волевого самоопределения личности. Во второй группе вопросов, возникающих на скрещении эпистемологии и потенциологии, рассматривается соотношение знания и веры, разума и откровения, теории и гипотезы, опыта и интуиции, достоверности и свидетельства, эмпирических и вероятностных моделей в науке и культуре, в средствах информации и коммуникации. Вопросы, относящиеся к области потенциологии и ее взаимодействия с теориями бытия и познания, принадлежат к числу не менее фундаментальных, чем вопросы, возникающие на границе онтологии и эпистемологии.

Потенциология приходит к самосознанию и формируется как единая дисциплина позже, чем онтология и эпистемология, которые определились как особые философские дисциплины уже в XVII веке (у Декарта, Лейбница, Вольфа). Вероятно, сама сложность и многообразие отношений, связанных с предикатом «мочь», предопределили их разбросанность по ответвлениям разных философских и нефилософских дисциплин. Особенно трудно оказалось установить связь между модальностями бытия (действительное, возможное, необходимое и случайное) и познания (знание и вера, аксиома и гипотеза, свидетельство и предположение, выражение уверенности и неуверенности), а также между ними обеими – и областью политической, правовой и моральной философии, где модальность выступает как воление и желание, владение и власть, позволение и запрет.

Все эти разновидности «мочь» оказались рассеянными по разным дисциплинам, поскольку лишь в XIX и особенно в XX веке обнаружилась объединяющая их тенденция – возрастание самого статуса «мочь» как в гуманитарных, так и в естественно-научных областях. При этом свойство «мочь», начиная с Шопенгауэра и Ницше, Кьеркегора и Штирнера, Фейербаха и Маркса, выступало как критическая, подрывная сила в отношении политических устоев бытия и теоретических устоев знания. Возможностные и вероятностные методы и морально-психологические ориентации оказались в центре культуры и мышления на рубеже XX – ХХI веков. Этот исторический процесс *потенциации – движение от сущего к возможному, от традиции к эксперименту, от реального к виртуальному, от знания к гипотезе, от детерминизма к вероятностным процессам, – создает общественно-методологические условия для возникновения новой философской дисциплины. В этом смысле потенциология – не просто сумма ранее разбросанных по разным дисциплинам учений о «мочь»: это выражение духа XXI века, который ставит под вопрос категории «реальности» и «истины» – и ставит знак «может быть» передновыми, проективно-поссибилистскими методологиями в самых разных областях научного мышления.

*Возможностное, Концептивизм, Многомирие, Модальность, Можествование, Мультивидуум, Мультикосмизм, Потенциация, Протеизм, Прото-, Экзистология и Эссенциология

К философии возможного. Введение в посткритическую эпоху // Вопросы философии. 1999. № 6. С. 59–72.

Возможное. С. 283–321.

ПОТЕНЦИОСФЕРА

ПОТЕНЦИОСФЕРА (potentioshere). Совокупность всех возможных способов бытия данного объекта или мира в целом. У каждого явления есть своя потенциосфера. Потенциосфера личности – совокупность всех ее возможных действий и воплощений, из которых реализуется только малая часть. Потенциосфера жизни – совокупность всех возможных жизней, из которых все, кроме одной, оказываются непрожитыми. Предельно объемная потенциосфера – совокупность всех возможных миров (*многомирие).

Потенциосфера может толковаться узко как сфера невоплощенных и оставшихся в прошлом возможностей – и широко как сфера, открытая будущему или вечному, где все возможности сосуществуют. Это вневременное или сверхвременное понимание потенциосферы выражено у Л. Толстого: «Ехал наверху на конке, глядел на дома, вывески, лавки, извозчиков, проезжих, прохожих, и вдруг так ясно стало, что весь этот мир с моей жизнью в нем есть только одна из бесчисленных количеств возможностей других миров и других жизней…» [166]

Закрытая потенциoсфера принадлежит прошлому, поскольку ее содержание уже никогда не может быть реализовано. Полуоткрытая – будущему, поскольку часть возможностей могут в нем реализоваться. Открытая потенциосфера – вечному, или смысловому континууму, платоновскому миру чистых потенций (идей), которые существуют и внутри, и вне своей реализации. Такая потенциосфера открыта бытию и способна постепенно в него переходить как актуализация мыслимого, чувствуемого, говоримого.

Огромную роль играет потенциосфера в понимании биографии и истории. У каждого индивидуального поступка или исторического события есть своя потенциосфера, множество иновозможных вариантов, сама нереализованность которых определяет смысл реального. Например, смысл Октябрьской революции определим лишь в контексте тех альтернативных путей, которыми могла бы пойти российская история осенью 1917 года. В точке реализации каждой из возможностей происходит новое их ветвление, так что потенциосфера поступательно расширяется в истории: на единицу сущего приходится все больше единиц возможного, происходит *потенциация бытия, его переход в «бы».

При ориентации на потенциосферу у теории, как и у истории, появляется сослагательное наклонение, и перестраивается вся система мышления. Гуманистика не только описывает и анализирует существующие объекты (культурные, знаковые, текстовые), но и рассматривает множественность совозможных им объектов, которые входят в потенциосферу культуры и постепенно актуализируют ее. Например, если предмет интереса – определенное литературное направление или жанр, потенциосферное его изучение позволяет очертить совозможные им направления и жанры. При наличии *концептуализма как литературного направления совозможным ему является *метареализм, а совозможными последнему – *презентализм и *континуализм; впоследствии в число таких совозможных направлений входят *новая сентиментальность и *прагмо-арт (реверсия концептуализма).

Ряд понятий гуманитарных наук конституируются по своему отношению к потенциосфере. Например, *транскультура – это потенциосфера всех существующих культур, *импликосфера – потенциосфера лексико-морфологической системы языка. Рядом с существующими дисциплинами, как их иное и возможное, выстраивается ансамбль гипотетических наук в сослагательном наклонении. Такие дисциплины, как *техногуманистика или *хоррология, входят в состав потенциосферы, а по мере их разработки присоединяются к «реальным» дисциплинам, интегрированным в систему интеллектуальных профессий, научных институций, учебных курсов. Даже если подобные гипо-дисциплины (hypo-disciplines, то есть гипотетические, «недоутвержденные») не получают дальнейшей разработки, сама их возможность определяет процессы смыслообразования и знакообразования в «реальных» науках.

*Альтерология, Возможностное, Импликосфера, Многомирие, Мультивидуум, Потенциация, Потенциология

Умножение сущностей // Кто сегодня делает философию в России. М.: Поколение, 2007. С. 560–575.

Творчество. С. 439–441.

ПОТЕНЦИОТЕРАПИЯ

ПОТЕНЦИОТЕРАПИЯ (potentiotherapy). Метод психотерапии, выявление возможностной природы той конкретной ситуации, которая представляется пациенту мучительной и травмирующей. Состояние личности меняется, когда она переживает себя как еще не сбывшуюся возможность, как бытие-в-возможности, а не просто возможность-в-бытии. Одно из активных направлений современной психотерапии – «терапия возможного». В беседах с пациентом врач помогает ему обнаружить, что каждое «есть», составляющее его идентичность, – это только «может быть», каждая ситуация имеет альтернативу и «я» – это спектр возможностей быть другим [167].

В широком смысле потенциотерапию можно определить как дисциплину, которая имеет дело со всеми видами и уровнями человеческой потенциальности. Классический фрейдовский психоанализ, игротерапия Дж. Морено и смыслотерапия Виктора Франкла – разновидности этой потенциотерапии, которая в целом направлена на гармонизацию скрытых, подавленных человеческих возможностей и окружающей реальности. Терапевтическая игра или психодрама, в ходе которой пациент обнаруживает скрытые грани своего «я», – это один из способов переключения модальностей. Ребенок способен быстро их переключать, переносясь из игры в быт, из условного мира в действительный и обратно. Для взрослого же здесь скрывается мучительная проблема, поскольку возможное отделено от действительного всем его опытом «самореализации», то есть упорного приспособления к единственной реальности окружающего мира.

Расчленение психического у Фрейда на «Сверх-Я», «Я» и «Оно» соответствует соотношению трех модальностей. Для «Сверх-Я» однозначно устанавливается его связь со сферой должного и необходимого. «Я» представляет принцип реальности и его приспособление к окружающей среде в целях выживания в ней. Третья зона, «Оно», отождествляется у Фрейда с принципом наслаждения, с бессознательной силой половых влечений, с тем, что в широком смысле можно назвать потенциальностью, а в узком, биологическом смысле – потентностью. Именно актуализация этой подавленной потенциальности, ее осознание в ходе психотерапевтических сеансов способствует излечению от неврозов.

«Смыслотерапия», или «логотерапия», принципы которой заложил В. Франкл, основана на представлении о потенциальности смыслов. Первичной мотивацией человеческой жизни является поиск значения, которое трактуется им как форма потенциальности: «человек… должен актуализировать потенциальное значение своей жизни». Причем «то, что называется самоактуализацией, вовсе не есть достижимая цель, по той простой причине, что чем больше стремишься к ней, тем больше ее упускаешь. Иными словами, самоактуализация возможна только как побочный эффект самотрансценденции» [168]. Задача не в том, чтобы реализовать потенциальный смысл своей жизни, а в том, чтобы сохранить его потенциальность после и сверх всякой реализации.

У логотерапии есть свой императив, который переводит все содержание жизни в модальность возможного: «Живи так, как если бы ты жил уже во второй раз и при этом действовал в первый раз так же неверно, как ты собираешься действовать сейчас» [169]. Иными словами, поступай так, как если бы возможность твоего поступка отличалась от его реальности, уже оставшейся позади. Например, пиши такую книгу, как если бы ты уже написал ее в прошлом и можешь теперь писать ее иначе или вообще не писать. Логотерапия – вид потенциотерапии: она освобождает человека от проклятия его прошлых актуализаций и возвращает ему мир его возможностей. Человек не просто совершает возможный поступок, а сохраняет возможность поступка после того, как он уже совершен.

С модальной точки зрения позывы и побуждения, которые вытесняются сознанием, имеют статус возможностей, которым отказано в реализации. Эта непрестанная игра возможностей и составляет содержание бессознательной жизни. Задача традиционной психотерапии состоит в том, чтобы вывести эти подавленные возможности из подполья наружу и включить в поле сознания. Но это не означает, что богатство психической жизни должно подчиниться принципу реальности. Сама реальность, предстоящая сознанию, включается в игру этих возможностей и осмысляется как одна из них.

*Игра, Метапрактика, Мультивидуум, Нетотерапия, Психонавтика, Социопоэйя, Универсика, Универсный принцип, Эгонавтика

Возможное. С. 255–263.

ПРОЕКТИВНОСТЬ

ПРОЕКТИВНОСТЬ (projectivity). Проектирование возможного объекта как условие его последующей реализации; научный метод, связанный с *гипотетизмом и *потенциацией. Проективная дисциплина, например проективная философия (*концептивизм, *умножение сущностей) или *проективная лингвистика, конструирует возможные единицы языка, возможные универсалии или миры, расширяя тем самым ментальный горизонт науки и будущих технологий, формируя новый фрагмент ноосферы.

На пороге романтической эпохи Ф. Шлегель, один из ее зачинателей, писал: «Проект – это субъективный зародыш становящегося объекта. Совершенный проект должен быть одновременно и всецело субъективным и всецело объективным – единым неделимым и живым индивидом» [170]. В ХХ и XXI веках проективное начало все больше выдвигается на первый план, стирая грань между субъективным и объективным. Проектом становится даже то, что всегда считалось неизменной или медленно изменяемой «природной» данностью, идет ли речь о культуре, о стране, о языке. «США как проект». «Английский язык как проект». «Проект Россия». «Арктика как проект». «Планета Земля как проект». «Вселенная как проект».

Теоретическое знание тоже становится все более проективным, переходит в системное изменение своего предмета. Все меньше остается временного зазора между предметом и воздействием на него, между реальностью и ее *трансформацией. Общественный и технический прогресс так ускоряется, что предмет теории все чаще находится впереди нее самой, в ее будущем, а не в прошлом. Теория предсказывает или творит возможность своего предмета, а не просто его осмысляет; бытие предмета в информационной вселенной производно от системы понятий. Да и сама информационная вселенная все более переходит в трансформационную, проективную.

В науке путь к такой проективной методологии проложен не только квантовой физикой 1920–1930-х годов, открывшей взаимозависимость объектов и субъектов наблюдения на уровне микромира, но гораздо раньше, например Периодической таблицей химических элементов Д. Менделеева: теория включает в себе область предсказуемых возможностей, представленных пустыми клетками таблицы. Теория предполагает свое достраивание будущей практикой. В естественных науках, в частности в физике и биологии, поиск закономерностей все чаще ведется через сопоставление реальных процессов и их воображаемых или экспериментально созданных альтернатив. До недавнего времени в распоряжении ученых была только одна реальность: одна Вселенная, одна, земная форма жизни, одна, человеческая форма разума. Их исследование не позволяло прийти к обобщениям о природе вещества или природе жизни именно потому, что они были доступны для наблюдения только в единственном числе, тогда как обобщение требует сравнения разных форм одного явления. В последние тридцать лет компьютерные симуляции естественных процессов значительно облегчили сопоставление альтернативных вселенных или форм жизни с наличной реальностью, а тем самым расширили диапазон возможных обобщений. Новые электронные технологии вносят радикальные перемены в структуру знания, поскольку позволяют мгновенно преобразовывать накопленные веками информационные ресурсы. Соотношение между мертвым знанием и живым мышлением стремительно меняется в пользу живого, как и соотношение между «прошлым трудом» (овеществленным в машинах, приборах, всем материальном богатстве и технических орудиях цивилизации) и живым интеллектуальным трудом, который использует все эти резервы знания для производства новых идей и вещей.

Растущая мощь объективного познания есть переходная ступень к безграничной мощи проективного мышления, способного выходить за пределы существующей вселенной и знаний о ней. Знание все больше становится знанием о том, чего еще нет, что возникает в самом процессе познания. Например, мы узнаем свойства генов в ходе построения работающей модели генома и разработки генетической медицины и инженерии. Это не познание неизменной, статичной реальности, а мыслительное конструирование, которое познает и создает свой объект в одном проективном акте мышления.

В сфере гуманистики проективность – это совокупность *гуманитарных технологий, воздействующих на предметы своих исследований. Вряд ли можно создать «созерцательно-отрешенную» теорию литературы в наше время, когда чуть ли не с каждым годом раздвигается само понятие литературы, обогащаясь новыми жанрами, композициями, сращениями с другими видами искусства, медиапрактиками, сетературой и т. д. (*текстоника). В Новое время литературная теория все более обнаруживает свою проективность, и ее основные вехи – это *манифесты, прокладывающие новые пути самой литературе. Н. Буало, А. Поуп, И. В. Гёте и Ф. Шиллер (как теоретики), братья А. и Ф. Шлегели, В. Гюго, Ш. Сент-Бёв, В. Белинский, Э. Золя, С. Малларме, Вяч. Иванов, А. Белый – все это не просто теоретики, а проектологи литературы и ее новых движений: классицизма, реализма, романтизма, натурализма, импрессионизма, символизма… Дальше наступает черед авангардных, модернистских и постмодернистских движений, которые еще более заметно проектируются в теоретических мастерских (футуризм у Маринетти, сюрреализм у Бретона, постмодернизм в философских манифестах Деррида, Делеза, Лиотара и Бодрийяра). Мысль не успевает оформиться и застыть в виде чистой теории, созерцающей неизменность своего предмета, – и сразу возникает в виде проекта, то есть сама *потенцирует, делает возможным свой предмет.

Подробнее о проективности как методе гуманитарного мышления – во Введении к данному изданию.

*Гуманитарное изобретение, Гуманитарные практики и технологии, Концептивизм, Культуроника, Манифест, Мыслезнание, Науководство, Потенциация, Проективная лингвистика, Проективный словарь, Трансгуманистика, Трансдисциплины, Трансформация, Умножение сущностей

Проективная теория в естественных и гуманитарных науках // Знание – сила. 2012. № 4. С. 55–62.

Humanities. Р. 4–7, 33, 287–292.

СУЩЕСТВУЕМОЕ

СУЩЕСТВУЕМОЕ (be able; to be, быть + суффикс able). То, что способно к существованию. В отличие от существующего (being), принадлежащего модальности актуального (действительного), существуемое принадлежит модальности возможного и по этому признаку противопоставляется существующему. Существуемое содержит в себе онтологический импульс «будь!», «стань!», «существуй!», а также включает возможные реализации этого импульса, все то, что можно или должно *обытийствовать. Одна из задач философии – раздвинуть область мыслимого, а значит и существуемого.

*Модальность, Потенциация, Проективность

ТВОРЧЕСТВО

ТВОРЧЕСТВО (creativity). Способ создания нового, непредсказуемого на основе маловероятных, случайностных процессов, в которых сознательное взаимодействует с бессознательным, а системность – с хаосом. Творческая деятельность опирается на аномалии, фрагменты, извлеченные из установившихся систем, и превращает их в аналогии, правила, системность нового порядка.

Творческое мышление носит взрывной характер, оно не столько познает себя и приходит к примирению с собой, как представлено в гегелевской диалектике абсолютной идеи, сколько удивляет себя, выходит за границы объяснимого и вычислимого. Любая известная логика, формальная или диалектическая, создает структуру ожидания, тогда как творчество обманывает его. Творчество направляется интуицией предельной информативности, которая увеличивается по мере уменьшения вероятности ожидаемого. Как только возникает инерция повтора, ее прерывает новое усиление хаоса. Творческая логика включает механизм упругости, сопротивления себе – и самовозрастания на основе ошибок и заблуждений. Н. Талеб называет «антихрупкостью» это свойство системы выигрывать от хаоса, извлекать пользу от встряски и усиливаться благодаря случайностям [171].

Наименее предсказуемое событие вместе с тем обладает наибольшим воздействием. Оно сильнее всего отклоняется от исходных условий и законов, а значит, способно породить самый резкий поворот в ходе истории, в жизни личности, в эволюции систем. Самая редкая и глубокая аномалия чревата наиболее взрывным переходом к новой системе. Как только переворот произошел, он позволяет объяснить все прошедшее, но сам он невыводим из предыдущего, поскольку прежняя система не вмещает и не объясняет его.

Творческое мышление представляет собой неравновесную систему с наибольшим числом точек бифуркации (разветвления, раздвоения), поэтому оно в наибольшей степени изоморфно кризисным, переломным моментам в исторических процессах. Если обыкновенное, рутинное сознание соответствует детерминистическим процессам, то творческое улавливает и опережает точки культурной бифуркации, поскольку само из них состоит. Постигая специфику творческого разума, мы лучше можем понять и «безрассудную» логику истории.

По А. Кёстлеру, новые идеи рождаются путем «бисоциаций», скрещения двух разных понятийных матриц. «Человек вынужден уйти от привычных схем мышления и устанавливать связи между, казалось бы, не связанными друг с другом понятиями. В противоположность к ассоциации, при которой мысли движутся в одном-единственном поле, при бисоциации соединяются произвольные или противоположные мыслительные пространства, которые ведут к совершенно новым, до сих пор “немыслимым” путям решения» [172]. Классический пример: Иоганн Гутенберг изобрел печатный станок с подвижными литерами, соединив технические свойства виноградного пресса – и штампа для чеканки монет.

Однако в творческом акте существенно не только сочетание разных матриц, но взрывной переход от одной матрицы к другой. Как аномалия, взрывая систему, может вместе с тем выступать точкой кристаллизации новой системы? Творческий акт трехсоставен (*креатема). Один элемент – аномалия, то есть отступление от системы, нарушение правила. Другой – аналогия, то есть создание правила из самого нарушения. В переходе между ними совершается нечто третье, интервал, выпадающий из поля сознания, не поддающийся объективации, – сам момент переключения из старой системы в новую. Этот решающий момент привлекал внимание многих мыслителей, которые подходили к нему с разных сторон и по-разному обозначали.

К. Ясперс называл это «трансценденцией»: то, что совершается как прыжок веры, в беспредельной свободе, и остается за рамками рассуждения и описания.

В. Шкловский назвал этот момент «остранением», когда привычное начинает восприниматься как странное, удивляющее.

М. Бахтин назвал это «вненаходимостью», то есть взглядом извне на ту или иную культуру или ситуацию, что позволяет обнаружить в ней новый смысл, который ускользает от тех, кто остается внутри нее.

У Т. Куна это «смена парадигмы», переключение ментального гештальта, который объединяет научное сообщество и внезапно позволяет ему по-новому видеть и описывать мир.

У И. Пригожина – «бифуркация»: система находится в состоянии, когда предсказать, в какое следующее состояние она перейдет, невозможно.

У Ю. Лотмана – «взрыв», мгновенное разрушение семиотического порядка и переход культуры в новое состояние.

У Ж. Деррида – «différance»: не только «различание», но и отсрочка, пауза, позволяющая возникнуть различию в пространстве и во времени.

У Дм. Пригова – «отлипание», выход автора за предел любых персонализаций, в рамках которых его можно идентифицировать.

М. Мамардашвили называет это собственно «паузой» и выводит из нее философское отношение к бытию. «В цепочке наших мыслей и поступков философия есть пауза, являющаяся условием всех этих актов, но не являющаяся никаким из них в отдельности. Их внутреннее сцепление живет и существует в том, что я назвал паузой. Древние называли это “недеянием”» [173].

Поскольку эта пауза выступает как разрыв в системе знаков, уместно обозначить ее как *«». «» – знак рождения нового из фундаментальных лакун, *белых дыр культуры. Все вышеназванные конгруэнтные понятия: «», бифуркация, différance, остранение, трансценденция, вненаходимость, взрыв – указывают на высшие точки *интенсивности в творческих актах на всех уровнях, от неологизма до новой научной дисциплины или культурной институции.

В современных теориях творческого процесса обычно выделяются четыре стадии [174].

1. Подготовка. Исследование материала, работа сознания, поиск ответов, обдумывание задач и загрузка их в бессознательное.

2. Инкубация. Период недумания, расслабления, отвлечения, когда бессознательное само совершает работу по решению задач, введенных в него сознанием. Часто это происходит во сне или во время отдыха. Период инкубации может продолжаться от нескольких часов или дней до многих месяцев и лет.

3. Озарение. Неожиданная вспышка, когда бессознательное выдает сознанию итог своей «инкубационной» работы – решение исходной проблемы. Эта вспышка – «Эврика!» – часто происходит в случайное время и в случайном месте.

4. Проверка. Среди множества образов и идей, выданных бессознательным в момент озарения, производится уже сознательный отбор, подкрепленный профессиональными навыками, и творческая идея подвергается дальнейшей переработке, подкрепляется рациональными аргументами.

Из четырех стадий две – рутинные, рабочие: подготовительная и завершающая. Внутри процесса следует выделить наиболее интенсивную его составляющую: творческий акт, охватывающий две средние стадии: погружение в бессознательное (инкубация) и выход из него (озарение). Однако между ними есть еще одна, центральная стадия – пауза, которая следует за инкубацией и предшествует озарению: взрывная трансформация системы, «щелчок», переключение от «старого» к «новому». Этот момент, собственно креация, не может быть частью длительного инкубационного бессознательного процесса – и не может быть частью озарения, происходящего уже в сознании. Это скрытое нечто, темный двойник «эврики», не принадлежит ни бессознательному, ни сознанию, но представляет собой пороговый, дискретный переход между ними. На этом пороге нельзя остановиться, задержаться – он как бы вырван из хода времени.

Таким образом, расширенная схема творческого процесса включает пять стадий, из которых три срединные (2–4) образуют творческий акт, а центральная, третья – творческую паузу, в которой и происходит переключение матриц.

1. Подготовка: исследовательская, рациональная.

2. Инкубация: бессознательная, неопределенная по длительности.

3. «», пауза, предозарение, «травма рождения».

4. Озарение: мгновенное осознание, «эврика».

5. Проверка: завершающая, оформительная.

Современные когнитивные исследования позволяют вычленить этот «вневременной», лиминальный момент – и приписать ему некоторое минимальное временное значение. Выделяются следующие «микротемпоральные» интервалы познавательной деятельности, отделяющие ее от момента воспринимаемого события.

1. От нуля до 200 миллисекунд (одна пятая секунды) – ощущение и восприятие на материальном уровне, через органы чувств.

2. От 200 до 400 миллисекунд – бессознательное познание (nonconscious cognition), прохождение сигналов через клетки головного мозга.

3. От 500 миллисекунд – сознательное познание.

Иначе говоря, сознание включается лишь спустя полсекунды после подачи физического сигнала. Самое интересное, таинственное и, вероятно, творчески значимое происходит именно во втором интервале, между получением этого сигнала, физиологической регистрацией – и его дальнейшей переработкой в сознании. В течение 200 миллисекунд, между первой и третьей фазами, акт мышления, то есть трансформации полученной информации, совершается до сознания. Вероятно, в этом промежутке – между чувственным восприятием и сознанием – и размещается та пауза, та темная «эврика», которая лишь позже освещается сознанием и воспринимается как «ослепительная вспышка»: она проясняет новую идею и вместе с тем заслоняет, «затемняет» ее источник [175].

Рефлексия не может поймать тот момент, когда происходит переключение матрицы, не может заполнить этот пробел внутри «». Это трещина во времени и в сознании, элементарная единица ничто, *ирреалия, «меонема» (от греч. meon – небытие). Меонема как выпадение из бытия соответствует *креатеме как вхождению в бытие. Такие травматические ссадины несознания покрывают все точки, через которые сознание творчески входит в мир, закрывая нам путь к познанию того, что творит нас самих: перевязанные «пуповины» бытия в местах его порождения из небытия.

В буддизме есть термины для этого мгновенного выключения из потока бытия, что приводит к просветлению, сатори, а затем, по мере углубления, открывает путь к нирване, то есть полному исчерпанию бытийственности. В христианстве такой момент разрыва с инерционным потоком бытия рассматривается как «пробуждение» или «трезвление». Отличие секулярного подхода от религиозного в том, что творческая пауза не уводит в вечность небытия или сверхбытия, но остается именно «спусковым» моментом для разрыва инерции сознания и для восхождения его на новый уровень.

*«», Альтерология, Аугментация, Гипотетизм, Гуманитарное изобретение, Духодарцы, Интенсивность, Креатема, Креаторика, Не-небытие, Потенциация, Проективность, Самое-самое, Трансформация.

Автопортрет мысли, или Как узнать новое от самого себя // Эссе. Т. 2. С. 567–586.

Творчество. С. 41–43, 51–86.

Лит.:Rothenberg A., Hausman C. R. The Creativity Question. Durham, N. C.: Duke University Press, 1976; The Creative Process. Reflections on Inventions in the Arts and Sciences / Ed. by Brewster Ghiselin. Berkeley et al.: University of California Press, 1985; Creators on Creating. Awakening and Cultivating the Imaginative Mind / Ed. by Frank Barron, Afonso Montuori, Anthea Barron. New York: Penguin, 1997; Rosamund E. M. Harding. An Anatomy of Inspiration (1942). Routledge, 2nd edition, 1967; Boden M. The Creative Mind: Myths andMechanisms. New York: Basic Books, 1991; Cikszentmihalyi M. Creativity. Flow and the Psychology of Discovery and Invention. New York: Harper Perennial, 1996; Лотман Ю. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992; Лотман Ю. Непредсказуемые механизмы культуры. Tallin University Press, 2010. Среди новых книг интерес представляют: Lehrer J. I. Imagine. How Creativity Works. Boston; New York: Houghton Mifflin Harcourt, 2012; Dennett D. C. Intuition Pumps and Other Tools for Thinking. London: Penguin Books, 2013; Irvine W. B. Aha! The Moments of Insight that Shape Our World. Oxford: Oxford University Press, 2015. Популярные изложения: Harman W., Rheingold H. Higher Creativity: Liberating the Unconscious for Breakthrough Insights. New York: Penguin Putnam Inc., 1984; Judkins R. The Art of Creative Thinking. London: Sceptre, 2015.

ЧУДО КАК ПРАВИЛО

ЧУДО КАК ПРАВИЛО (miracle as a rule). Чудо, лежащее в основании естественных явлений и воспринимаемое как правило, а не исключение. В модальных терминах чудесное – это осуществление невозможного. Можно видеть в чудесах нарушение законов жизни, а можно воспринимать как чудо саму жизнь и ее законы. Если на ветках дуба зацветут розы – это чудо. Однако то, что огромный дуб вырастает из крохотного желудя, в котором уже заключены его ствол, корни и крона, – это не меньшее чудо, чем розы на дубе. По сути, это даже более поразительное чудо, поскольку оно являет себя в форме правила, а не исключения.

Для подкрепления своей веры люди жаждут чего-то исключительного: ясновидения, голосов свыше, явления ангелов, движения гор, мироточащих икон, нетленных мощей, превращения камня в хлеб или железа в золото… Но возможен и другой способ восприятия: каждый младенец, являющийся в этот мир неведомо откуда, – чудо; сознание, не объяснимое материальным устройством мира, – чудо; человеческая цивилизация, не выводимая из законов природы, – чудо; да и сама жизнь – чудо. Философия потому и ставит вопрос: «Как возможно данное явление?» (бытие, жизнь, рождение, душа, мысль), что в них являет себя невозможное. Поэтому каждое явление может вызывать философское удивление и соответствующий философский вопрос, который передается на рассмотрение науке, но получает у нее разрешение только в рамках возможного, наблюдаемого. Творение мира из ничего, Большой взрыв, создавший Вселенную, – чудо из чудес, и научный разум замирает перед этим событием, дальше которого не может проникнуть наука. Не исключено, что чудесное ожидает нас и по ту сторону жизни, которая, приходя неизвестно откуда, уходит неизвестно куда. Если научиться воспринимать эту чудесность правил, чудеса рождения, мышления, любви, творчества, то вере не нужно ждать подкрепления от вторичных чудес-исключений.

*Ангелизм, Ангелоид, Вит, Возможностное, Конструктивная аномалия, Креатема, Персоналистический аргумент, Потенциация, Творчество

Листочки. С. 242–243.

ВРЕМЯ. ИСТОРИЯ