— В вашей вонючей Москве, — заговорил, все сильнее раздражаясь, Стягин, — разве есть возможность не заразиться чем-нибудь? Что это за клоака! Таких уличных запахов я в Неаполе не слыхал… И неестественно-теплая погода только вызовет какую-нибудь эпидемию.
— Сыпной тиф уже есть… и скарлатина!..
— Чему же ты рад? У тебя дети есть, а ты хочешь!.. Это, брат, бог знает, что за…
Вадим Петрович хотел кинуть слово «идиотство», но удержался, да и в правое колено ужасно сильно кольнуло. Он застонал и прилег на постель.
— За доктором пошли, если приспичило.
Лебедянцев опять заходил по комнате, скрипел сапогами и перебирал то правым, то левым плечом, с покачиванием головы.
Стягину захотелось крикнуть ему: «Да убирайся ты от меня!» — но он только продолжал тихо стонать.
— Мнителен ты непомерно… Избаловался там у себя, в Париже…
— Замолчи, пожалуйста! — перебил Стягин приятеля и порывисто позвонил.
Показалось бритое лицо Левонтия.
— Что прикажете, батюшка? Капитон-то отлучился на минутку… Чаю прикажете заварить?
— В аптеку надо послать, — простонал Стягин и добавил в сторону Лебедянцева: — Compresse echauffante[7] — всего лучше…
Левонтий приблизился к дивану и заботливо спросил:
— Ножки нешто схватило вдруг?
— Ножки!.. Ха-ха! — прыснул Лебедянцев.
— Колотье, батюшка? — продолжал спрашивать Левонтий. — Так первым делом в баньку и нашатырным спиртцем…
— В баньку! — опять прыснул Лебедянцев.
Приятель делался просто невыносимым. Вадим Петрович с усилием приподнялся и выговорил:
— Послушай, Лебедянцев! Вместо того, чтобы глупости говорить, ты бы лучше съездил за доктором… Есть у тебя знакомый — не мерзавец и не дубина?
— Есть. В большом теперь ходу.
Лебедянцев сказал это посерьезнее, но тотчас же прежним тоном добавил:
— А Левонтий Наумыч дело говорит: в баньку!.. Чего тут лечиться!
— Поезжай, я тебя прошу.
— Изволь, изволь!.. Вот приспичило! Я хотел толком расспросить тебя…
— После, после! Заверни, когда освободишься… Ты на службе?
— На вольнонаемной.
— Ну, и прекрасно!
Говорить Стягину было тяжело. Он с трудом пожал руку приятеля и сейчас же схватился за правое колено.
Левонтий проводил Лебедянцева в переднюю и вернулся к барину.
— Разделись бы, батюшка, — шамкал он. — Позвольте я, чем ни то, ножки-то разотру… Капитошу и в аптеку спосылаем. Мыльного спиртцу бы, коли нашатыря нежелательно…
Старик довольно ловко начал Вадима Петровича раздевать.
Его услуги и старческий разговор были гораздо приятнее Стягину, чем присутствие Лебедянцева с прыскающим смехом, резкостями и всем московским прибауточным тоном приятеля.
Капитона послали в аптеку за камфарным спиртом и клеенкой, — так приказал сам Стягин, — а Левонтий смастерил из полотенца и носового платка холодную припарку к правому колену. Он же заварил и подал чай.
Боль не проходила, но Стягин старался лежать спокойнее. Во всем теле чувствовал он жар и зуд; голова болела на какой-то особенный, ему непонятный манер. Он даже не допил поданного стакана чая.
Старик стоял у дверей и покашливал в руку.
— Сядьте, сядьте, Левонтий Наумыч, — сказал ему Стягин, раскрыв глаза.
— Постою, батюшка.
— В передней… посидите… Я позвоню.
Вадима Петровича начинало брать раздражение и на бывшего своего дядьку. Страх заболеть серьезно в этой противной для него Москве начал охватывать его и делал самую боль еще жутче.
IV
В кабинете стоит хмурый полусвет. На дворе слякоть, моросит и собирается идти мокрый снег.
Вадим Петрович, полуодетый, сидит на кушетке с ногами, окутанными тяжелым фланелевым одеялом.
Четвертый день он болен, и болен не на шутку. Голова свежее и в теле он не ощущает большой слабости, но в обоих коленах, особенно в правом, образовалась опухоль, да и вся правая нога опухла в сочленениях, и боль в ней не проходила, временами, по ночам и днем, усиливалась до нестерпимого нытья и колотья.
Лебедянцев доставил своего приятеля-доктора — «восходящую звезду», как он его назвал. «Звезда» эта Вадиму Петровичу совсем не понравилась. Он нашел его грубым семинаристом, даже просто глупым, небрежным, с ненужными шуточками над самой медициной, а главное, непомерно дорогим. Этой «звезде» уже платили двадцать пять рублей за визит, и Лебедянцев предупредил его, что рассчитать его меньше, чем по двадцати рублей, нельзя.
— Да это возмутительно! — кричал Стягин. — Даже по нашему отвратительному курсу это выходит пятьдесят франков такому болвану, когда в Париже Шарко[8] можно дать два золотых!..
— Ничего не поделаешь! В Москве гонорары купецкие!
— Все изгажено в твоей вонючей Москве! Дворяне, чиновники, трудовые люди — все нищие, а какому-нибудь лекарю-оболтусу плати двадцать пять рублей, потому что с лабазников и чаепродавцев можно брать сколько влезет.
И теперь, сидя на кушетке с опухлыми коленами, Вадим Петрович раздраженно думал о докторе, о его визите, о бесплодности, быть может, созывать консилиум и платить другим «звездам» уже не лиловенькие, а радужные.
Все расстроила эта внезапная болезнь, которую его врач до сегодня хорошенько не определил. Не то это острый ревматизм сочленений, в чистом виде, не то подагра. Но двинуться нельзя, о поездке в деревню нечего и думать. А сколько придется лежать? Кто это знает?
Осень надвигается, холодная и мокрая. Такого рода болезнь, наверное, затянется.
Не мог он до сих пор и переговорить с тем арендатором, который писал ему в Париж и должен был явиться сегодня. Он его не знает, справиться о нем не у кого было, да болезнь и не давала передышки в эти первые дни. Сегодня в правой ноге жжение как будто поутихло. Надо воспользоваться утренним часом, когда вообще бывает полегче, и принять этого господина.
Зовут его Федор Давыдович Грац. Кто он — еврей или немец, швед или просто настоящий русский, носящий нерусскую фамилию? Вадим Петрович знает про него только то, что этот господин арендует имения в разных уездах губернии, а может, и в нескольких губерниях, рекомендовался в письмах как человек с капиталом и просил обратиться за справками к одному генералу и даже к «светлейшему» князю, у которых арендует имения. Полежаевку, деревню Стягина, он знал хорошо; это видно было по его письмам.
Сегодня надо его принять.
Стягин позвонил.
Из двери высунулось бритое лицо Левонтия.
Из богадельни он временно перебрался к барину и, несмотря на свои большие годы, оказался очень полезным. Вадим Петрович не мог выносить глупого голоса и запаха сапог дворника Капитона. Тот употреблялся только для посылок, в комнаты его не допускали; но у Левонтия хватало ловкости и расторопности делать припарки, укутывать ноги больного, укладывать его в постель. Лебедянцев предлагал сиделку, но больной протестовал:
— Русская сиделка!.. Потная, грязная… Покорно благодарю!.. Лучше нанять лакея.
Лакея еще не нашлось подходящего. Левонтий справлялся со всем один и был этим чрезвычайно доволен.
— Проветрить бы воздух, — сказал ему Стягин.
— Форточку, батюшка, опасно открывать. Нешто уксусом немножко продушить…
— Ну, хоть уксусом.
Только Левонтий не вызывал в нем раздражения. С ним он мирился, как с единственным существом, у которого был «стиль», как он мысленно выражался, воспитанность старого дворового и нелицемерное добродушие.
Левонтий через четверть часа подал ему на подносе карточку.
Это был арендатор.
— Проси! — сказал Вадим Петрович приободрившись, но когда хотел переменить положение правой ноги, то чуть не вскрикнул от боли.
Вошел человек, еще молодой, рослый, вроде отставного военного или агента какой-нибудь заграничной фабрики, рыжеватый, с курчавыми волосами и усами, торчавшими вверх, очень старательно одетый. В булавке его светлого галстука блестел брильянт. Свежесть его щек и приятную округлость бритого подбородка сейчас же заметил Стягин.
— Имею честь представиться! — сказал арендатор, остановившись посередине комнаты, и по-военному раскланялся, стукнув сдвинутыми каблуками. — Прошу великодушно извинить — не мог явиться на той неделе, принужден был скоропостижно отлучиться из города.
Говорил он жестко и отчетливо, но не московским говором.
Стягин пригласил его, ослабевшим голосом, присесть к кушетке и пожаловался на свою внезапную болезнь, мешающую ему и теперь съездить в усадьбу.
— Да это несущественно, Вадим Петрович, — заметил арендатор. — Я ваше имение знаю как свои пять пальцев.
— Однако, — возразил Стягин, — мне самому нужно бы освежить…
Он не мог досказать от боли и сделал гримасу.
— Вам нездоровится? — спросил арендатор неискренним тоном.
— Да, вот напасть налетела в этой тошной Москве…
— Припадок подагры?
— Не знаю-с, — ответил Стягин. — И московский хваленый эскулап не сумел еще определить…
Боль отошла. Стягин воспользовался минутами передышки и приступил к деловым переговорам.
— Как только поправлюсь, — начал он, — я побываю в деревне. Вы будете в тех же краях всю осень?
— Обязательно. Уезжаю отсюда дня через два, через три.
— Инвентарь вам известен… Я отдаю, и усадьбу в полное ваше пользование.
— У меня четыре помещичьих дома, — улыбнувшись, возразил арендатор.
— Вы можете отдавать на лето. Усадьба в пяти верстах от железной дороги.
— Как случится!
Тон господина Граца все менее и менее нравился Вадиму Петровичу. Когда дело дошло до определения суммы, он сам ее не обозначил сразу, а спросил, с желанием сделать уступку, какая будет решительная цена арендатора.
Тот покачал головой, выпятил губы и оправил галстук.
— Не меньше шести лет? — спросил господин Грац.
— Хоть десять, хоть двенадцать!
— Для меня достаточно и шести.
И, сжав губы характерным движением, арендатор небрежно посмотрел вбок и выговорил с расстановкой: