— Только это… по-французски, — сказал он осторожно.
— По-французски, — повторила она и немного задумалась. — Боюсь, будут ошибочки…
— Это не важно!
— Письмо не официальное?
— Нет, нисколько!.. Чисто дружеское…
Вадим Петрович немного запнулся…
— Попробую… Вы не взыщите…
— Почерк у вас разборчивый?
— Кажется.
— Это главное.
И мысленно он добавил:
«Можно так продиктовать, что она не догадается, к кому обращено — к мужчине или к женщине, а потом я карандашом выведу в начале письма: „Ma chére amiе“».[10]
Вера Ивановна села к письменному столу и открыла дорожный бювар Стягина, где лежали листки матовой бумаги и конверты с его монограммой.
— Я готова, Вадим Петрович, — выговорила она и обмакнула перо.
Стягин весь подобрался и немного даже покраснел. Он искал первую фразу письма.
— Je vous annonce, chére amie,[11] — начал он и тотчас прервал себя.
Слова «chére amie» вылетели непроизвольно, и это сильно раздосадовало его. Он их произнес с чисто французскою отчетливостью — протянул последний слог в слове «amie», с ударением на «е». Ясно стало, что он пишет женщине.
— Chére amie, — повторила Вера Ивановна. — Я написала…
Было уже бесполезно искать каких-нибудь уловок. Это его успокоило, и он продолжал диктовать. Федюкова, конечно, могла подумать, что он пишет своей возлюбленной и сожительнице, — она знала, что он не женат, — но в тоне его письма ничего не было такого, чего бы нельзя написать близкой знакомой или родственнице.
Вадим Петрович несколько раз повторил в письме, что ехать ей в Россию нет теперь надобности, что ему лучше, и он надеется, через две-три недели, быть в Париже. Диктовал он с умышленною медленностью, и Федюкова несколько раз говорила, поворачивая голову в его сторону:
— Есть!
Когда письмо было кончено, Вадим Петрович сказал чтице:
— Адрес после…
Ему не хотелось, чтобы она узнала имя, фамилию и адрес той женщины.
— Очень вам благодарен, — сказал он с ударением и весь вытянулся.
В ногах он чувствовал маленькую неловкость, но общим своим состоянием был сегодня особенно доволен.
— Теперь почитаем еще немного, если вы не устали, Вера Ивановна.
— Нисколько!
Она взяла опять газету. Стягин опустил голову на подушку и закрыл глаза. Русское чтение вслух, от которого он отвык, вызывало в нем дремоту, не достаточно будило его мозг.
— Вера Ивановна! — остановил он ее. — А если бы вы почитали мне по-французски?
— Охотно, Вадим Петрович, да не знаю, как вам нравится мое произношение. Вы — парижанин, и я так не сумею произносить, как вы.
Она тихо рассмеялась.
— Вы хорошо читаете!.. Вон там, на столе, книжка в зеленоватой обложке… Извините, что это будет для вас суховато немножко.
— Вот эта? — спросила Федюкова и показала ему, с места, книжку в зеленоватой обложке.
И, поглядев на заглавие, она выговорила, как бы про себя:
— По психологии. Это очень интересно…
— Имя автора вам известно? — спросил осторожно Стягин.
— Да… Я читала его другие вещи… в таком же роде…
Федюкова выговорила это с опущенными ресницами, серьезно, без всякой рисовки.
— Вы интересуетесь психологией? — спросил Стягин оживленно.
— Очень. Только новые книги трудно доставать, а покупать… для меня дорого… Вы позволите начать?
— Сделайте одолжение!
Выговор ее был слишком мягкий, но приличный. Она делала ошибки в выговаривании гласных, и звук фраз выходил русский. Но в общем он оставался доволен и очень был рад тому, что она владеет французским языком гораздо больше, чем он ожидал.
Некоторые термины заставляли Федюкову останавливаться, и она спрашивала их объяснения, но это случалось редко.
И после каждого объяснения, которое нисколько не утомляло его, Вадим Петрович обращался мысленно к той, кому он продиктовал письмо.
Та до сих пор чужда всякого научного интереса. Для нее серьезная книга только «un bouquin».[12] Она находит пустым занятием чтение всяких таких «bouquins» и смотрит на него, как на лентяя, не знающего, как занять свои досуги. Когда ему случалось заболевать в Париже, она еле-еле способна была прочитать ему несколько столбцов из «Figaro»,[13] и ее чтения — картавого, трескучего и малограмотного — он почти не выносил, даром что у ней парижский акцент.
И опять он подолгу останавливался, смотря вкось, на фигуре Веры Ивановны, ее бюсте, свежести лица, прекрасных волосах.
«Уже не девочка, зрелая девица, а как свежа!» Та, кому он сейчас диктовал, давно уже красится на разные лады. Да он не помнит, чтобы она когда-нибудь была свежа и не подкрашена. И волосы у ней не свои. И душится она нестерпимо сильно. Войди она сейчас сюда — он совсем бы не обрадовался; сейчас между ними пошли бы раздраженные разговоры, и он, наверное, провалялся бы больше, лишившись своего теперешнего покоя.
VIII
Визитов доктора Вадим Петрович дожидался с удовольствием.
Вот и сегодня, когда Вера Ивановна ушла, по его поручению, на Кузнецкий — купить книгу у Готье и еще чего-то у Швабе, — он приветливо поздоровался с Павлом Степановичем Яхонтовым.
— Добропорядочно ведете себя, — говорил доктор, присаживаясь на край кушетки, — добропорядочно. Если так пойдет — через неделю на выписку можете.
— А морозы? — спросил Стягин и указал движением головы на окно.
— Морозы? Ничего! В карете будете ездить.
— Да, по Москве… А если понадобится отправляться в деревню?
— Увидим, увидим!.. Больших морозов еще не будет, бог даст!.. А пока надо о ближайшем думать, вперед труса не праздновать. Теперь за вами образцовый уход… Барышня-то у вас, Вера-то Ивановна — золото… Приятель ваш чистое вам благодеяние оказал.
— Вы ее знали и прежде? — спросил с интересом Стягин.
— Как же… через Лебедянцева. Особа достойнейшая. Вся семья ею держится… Мать почти слепая. Сестренка в гимназии, брат — студент. Вот она при вас почти целый день, а успевает еще урок дать и по ночам работает.
— И как свежа!
— Хотя питание, наверное, было всегда плохое… Крепыш!.. Выносливая, героическая натура… Хорошего бы мужа… Всякого осчастливит. Да нынешние молодые люди на женитьбу туги.
— Она уж не очень юна? — тоном вопроса выговорил Стягин.
— Лет двадцать семь-восемь — не меньше.
— А-а, — протянул Стягин, и ему стало почему-то приятно, что Вере Ивановне под тридцать, при такой свежести, красивом, молодом лице и видном стане.
Ему захотелось даже успокоить доктора насчет того, как Вера Ивановна теперь питается у него. Он оставлял ее и обедать. Левонтий нашел старика-повара, ходившего к нему в богадельню, умеющего отлично готовить для больных; но Вера Ивановна получала полный обед.
— Да, редкая девушка! — выговорил доктор и погладил себя по крутому лбу.
В первый раз Стягину так легко было вести разговор с москвичом, испытывать на себе его добродушие и славянскую мягкость и сочувственно думать о женщине, которая так умело и приятно ходит за ним.
Как раз в эту минуту тихо отворилась дверь, и в комнату вошла Федюкова.
— А! Вера Ивановна! — шумно встретил ее доктор, встал и крепко потряс ее руку.
И Стягин протянул было ей свою, но она сказала ему:
— Я с холоду, Вадим Петрович.
— Откуда бог несет? Из дому? — спросил доктор.
— Нет, я ездила на Кузнецкий, а оттуда завернула на минуту к Лебедянцевым…
Лицо Веры Ивановны затуманилось. Стягин это тотчас же заметил:
— Почему он пропал? Глаз не кажет?
На этот возглас Стягина Федюкова, обращаясь больше к доктору, потише выговорила:
— У них опять большая беда…
— Что такое? — вскричал Стягин. — Отчего же он мне не даст знать?.. Вот чудак!..
— С Марьей Захаровной неладно? — уверенно спросил доктор.
— Да, Павел Степанович… припадки сильнее прежних, и так неожиданно.
— Кто же позван?
— Я не знаю, как его фамилия.
— Большая ирритация,[14] значит?
— Большая… Я послала сестру Соню к ним… При детях бонна такая неумелая. Дмитрий Семеныч не знает, как ему и разорваться.
— И мне ничего не дал знать! — вырвалось у Стягина, и он завозился на кушетке.
Ему стало досадно на приятеля за такую скрытность и как бы немного совестно перед Федюковой за то, что он ничего не знает про беду, случившуюся с Лебедянцевым.
— Вы не заедете ли, Павел Степанович? — тоном полувопроса выговорила Федюкова.
Стягин глядел на ее немного побледневшее лицо и на выражение больших глаз. Она сдерживала волнение. И вид ее душевного расстройства трогал его.
— Как же, как же, — зачастил доктор, — сейчас поеду. Если пригласили Коровина — она в хороших руках.
— Кажется, я не знаю наверное.
— Пожалуйста, доктор, — остановил его Стягин, — скажите Лебедянцеву, чтобы он дал мне знать, что у него, и завернул бы, когда можно будет.
— Ладно, ладно… А вы — молодцом! Никакими новыми лекарствами пичкать вас не следует… Наружные средства только… Завтра я не буду. Никакого осложнения не предвидится. Только лежите посмирнее и не сердитесь на то, что попали в ловушку!..
Веселый смех доктора разнесся по комнате.
Его проводила в переднюю Федюкова, там о чем-то тихо поговорила с ним и тотчас же вернулась.
Любопытство Стягина было возбуждено, — именно любопытство, а не сердечное участие к приятелю. Он продолжал досадовать на Лебедянцева, и ему как бы неприятно сделалось от того, что Федюкова с таким расстроенным лицом говорит о беде, постигшей его приятеля.
— Что такое у Дмитрия Семеныча? — спросил он, как только Федюкова показалась в дверях.
Она не сразу ответила, села у стола и тихо опустила руки по коленам.