чной истины! Десятками и тысячами необходимо сажать и убивать посягнувших на секреты Самородка выскочек!
Кампания по искоренению буржуазной заразы была в самом разгаре, когда Самородок понял, что дни его сочтены. Он списал сам себя, применив последнюю разработку – запись на мозг попугая. Решение идеальное – говорящая птичка, компактный мозг и уникальный заменитель речевого аппарата.
Моя бабушка сидит в соседней комнате, поправляет шпильки в седом «валике». В пятьдесят первом году она была молодой талантливой аспиранткой в Институте Мозга. И это не сулило ничего хорошего Эстер Иосифовне Иоффе в разгар борьбы с безродными космополитами, морганистами и вейсманистами. И ее, как водится, арестовали, обвинили. Естественно, ни больше ни меньше – в покушении на Сталина.
Выбраться из застенков Лубянки не представлялось возможным.
Но свершилось чудо. Бабушку освободили и на черной «эмке» привезли аж в Кремлевский дворец, а там началась фантасмагория. Ее принял Сам.
О, он долго искал среди арестованных умников того, кто способен перенять науку Самородка. Он лично просмотрел дела сотен кандидатов, пока на его стол не попало бабушкино досье. И вот она перед ним, его опора на остаток дней. Худая, угловатая, с торчащими ключицами, горящими глазами и длинными черными волосами, закатанными в плотный валик.
– Здравствуйте, Эстер Иосифовна. Рад вас видеть в качестве своей дорогой гостьи, – распинался вождь. – Здесь вы теперь будете жить и работать. Я покажу вам вашу квартиру и рабочее место.
Бабушка робко спросила, сможет ли увидеться со своей семьей.
– Я теперь – ваша семья. Пойдемте, я покажу вам лабораторию.
Позже бабушка по расположению украдкой высмотренных из окон примет поймет, что лаборатория и ее новая, роскошная квартира располагались в Потешном дворце, что у западной кремлевской стены, между Троицкой и Комендантской башнями. И сейчас бабушка гуляет порой по Александровскому саду, а сердце ее замирает от близости ТОЙ САМОЙ лаборатории.
О, что это была за лаборатория! Мечта, показавшая ей в Институте Мозга лишь кончик своего хвоста, была воплощена в деталях и вариациях. Самородок проделал огромный путь от деревянных ящиков и выбивающего морзянку коня до металлических вакуумных корпусов, самописцев и динамиков.
Попугай-Самородок состоял при своем хозяйстве. Порхал себе по лаборатории. Спал в клетке. Он учил преемницу с удовольствием. Подолгу разговаривал с ней. Говорил попугай с грузинским акцентом, программа переработки импульса в звук была написана отменно!
Он отвечал на все, даже самые каверзные, вопросы.
– Скажите, почему вы не выбрали себе, скажем, новое тело? При возможностях вашего друга…
– Дитя мое, в наше время безопаснее быть попугаем, чем человеком, – отвечал он.
И ошибся. Когда курс обучения был завершен, Сталин пришел в лабораторию. Побеседовал с попугайным воплощением своего товарища, удостоверился, что смена кадров прошла успешно, и свернул птичке голову.
– Теперь, Эстер Иосифовна, ты у меня одна, – усмехнулся он и покинул помещение.
Попугайчика похоронили у Кремлевской стены. Первое, человеческое, тело Самородка тайно сгорело в крематории.
Утром двадцать восьмого февраля пятьдесят третьего года Сталин зашел к бабушке, принес клетку с большим белым попугаем:
– Грузи оборудование.
– Все оборудование?
– Для одной переписки. И вот еще клетка.
– А переписывать кого?
– Меня.
– Но это же опасно, товарищ Сталин! Может произойти кровоизлияние…
– Ты что – споришь с товарищем Сталиным? Приготовь груз. За тобой приедут.
Вечером на Ближней даче смотрели кино и пили вино. Эстер, сидя в полутемной комнате, прислушивалась к шуму и разговорам. Говорили где-то совсем близко.
Наконец, голос Хозяина провозгласил:
– Идите все спать! – Отпустил охрану. Потом, тихо: – Заходи…
Эстер вошла, вкатила аппарат.
– Начинай. Готов сейчас умереть – только бы не пропасть совсем. Перепишешь – и уезжай со мной. То есть, с птицей. Я распорядился – пропустят. Меня тут брось. Все тебе готово – машина, деньги, квартира, работа. Только сохрани МЕНЯ для потомков. Я тебе верю. Понимаешь? Никому не верю – тебе верю!
– Иосиф Виссарионович…
– Подожди… Скажи, Эстер, а это буду я? Я продолжу жить?
– Можно попробовать ОБМЕН. Но если его применить, неминуема смерть ЭТОГО тела.
– Товарищ Сталин разрешает обмен.
Вошедшая через четыре часа охрана увидела товарища Сталина на полу, в луже мочи. Перенесли на кровать. Он ничего не говорил, только щелкал как-то по-птичьи: «дз-дз». Долго не прожил. Врачи зафиксировали кровоизлияние.
Бабушка с клеткой в руках отправилась не в приготовленную Сталиным квартиру, а домой, к родителям и мужу, моему дорогому дедушке.
Попугай в клетке долго спал после обмена, а очнувшись, заголосил:
– Эстерр! Ты куда меня пррривезла? Так не договаррривались!
Бабушка улыбнулась, накормила бунтаря зернышками, а после – перехватила вождю клюв тугой аптечной резинкой, чтоб не выступал.
Дедушка однажды, втайне от домашних, снял резинку и обратился к птичке с традиционной просьбой:
– Скажи: «Попка – дурак».
И выслушал в ответ:
– Шэни дэда моутхан! Жид пархатый, говном напхатый! Ты как с товарищем Сталиным говоришь?
После чего попугай клюнул деда в запястье. Дедушка обиделся на попугая, и уж не разговаривал с ним до самой своей смерти.
Бабушка в соседней комнате. Уснула в кресле, рядом с клеткой. Попугай смотрит на нее круглым глазом. Он давно сделался молчалив. Иногда поет по-грузински. Любит крошить клювом сигареты «Герцеговина Флор». Подолгу смотрит телевизор, особенно любит фильмы тридцатых-пятидесятых годов.
Я хочу задать ему много вопросов.
Но боюсь.
Мара БудовскаяШоколадная грудь и фигура козла
Шоколадную женскую грудь Давидович увидел на витрине кондитерской в бельгийском городе Брюгге. Грудь была исполнена из молочного шоколада, соски – из черного горького. Они напоминали неудачно выточенные Давидовичем на уроке труда в шестом классе шахматные пешки. Не скрывая сосков, по изделию рассыпался белым кружевом лифчик.
Давидович решил завладеть сокровищем.
Поэтому, когда жена ступила на порог сверкающего рождественского магазина, он просительно буркнул:
– Лобода, я – в шоколад, хорошо?
Он всегда называл жену по фамилии. В ее звуках были ЛОБ и ОБОД, ОДА и ДА. Сама Лобода была такая же емкая. Она могла превратиться во что угодно. Давидович потому в нее и влюбился.
Лет двадцать назад институтская студия пантомимы давала инсценировку «Малыша» Стругацких. Давидовича на спектакль привела Муся – девушка из хорошей семьи. Отношения с Мусей угасали, потому что портить девушку он боялся, а жениться не хотел.
После премьеры Давидович потащил Мусю за кулисы, где счастливая Лобода в мокрой лиловой шкуре принимала от восторженных студентов комплименты, чахлые цветочки и непристойные предложения. Муся шепнула Давидовичу: «Пойдем отсюда», но ее слова уже были не в счет.
Давидович с Лободой унизили Мусю проводами до подъезда, а потом, нетерпеливо словив такси, помчались на окраину, где фея пантомимы снимала комнату в коммуналке.
Утром обнаружилось, что стриженая под мальчика Лобода в джинсах, свитере и кроссовках, никем не притворяясь, и выглядит никем. Однако ночью она выступила блестяще. Даже недостаток груди не мешал Давидовичу.
Грудь она играла, как роль.
Назавтра Давидович отсидел лекции. Кивнул в коридоре зареванной Мусе. Вечером его потянуло к Лободе. Он отправился на репетицию студии пантомимы.
Разминку в балетном классе проводила сама Лобода. Она тянула спины, складывала пополам в талиях, ставила руки, подпинывала ноги в нужную позицию. Ее литая фигурка мелькала в зеркалах. В перерыве она подошла к Давидовичу, обронила по-деловому:
– Слушаю?
– Я скучал, – не нашелся, что сказать, Давидович.
– Через час освобожусь.
Когда Давидович привел новую подругу домой, его комната понравилась Лободе. Она разделась донага и забралась в постель. На порыв Давидовича присоединиться ответила:
– Дай поспать.
Давидович вышел из комнаты. Мама сделала вид, что не обратила внимания на появление гостьи. Пришел папа. Поужинали в семейном кругу. Когда стемнело, папа, не подозревавший о присутствии чужого человека, решил проявить негативы в комнате сына. Он расставил на подносе ванночки с проявителем и закрепителем, разложил пленки и кивком позвал Давидовича-младшего. Тот, краснея и поглядывая на маму, объяснил, что к нему в комнату нельзя, потому что там товарищ переутомился и отдыхает.
– Девочка, – вставила мама.
Папа Давидович поставил фотографический поднос на стол, и выдавил:
– У тебя в комнате… Девочка… Переутомилась?
– И отдыхает! – с готовностью продолжил Давидович. – Я ее оставил в комнате одну, и все! Меня там не было. Скажи ему, мам!
– Его не было. Да расслабься ты, Сема. Там смотреть не на что.
– Не на что? – отец обратился к Давидовичу.
– Почти не на что, – смущенно отозвался Давидович.
Папа зашел в комнату сына, включил настольную лампу, приподнял одеяло, оглядел Лободу, опустил одеяло, выключил лампу и вышел.
– Там есть на что смотреть, – заключил он.
– Кому как, – буркнул Давидович из чувства противоречия.
– Ага! – загорелся папаша. – Ты знаешь, о чем говоришь!
– Оставь ребенка в покое, – вступилась за сына мать. – В его возрасте мальчик уже должен знать, о чем говорит.
– Муся! Из хорошей семьи! – прошипел папа грозным шепотом. – А ты кого в дом привел?
Мама, более опасавшаяся серьезной Муси, чем приблудной Лободы, тоже перешла на шепот:
– На этой он, по крайней мере, не собирается жениться!
– А на Мусе что – собирался? Идиот! – зло бросил папа.
– Вот и славно, что не собирался. И не собирается, – ответила мама, – это нам сейчас совсем не нужно. Правда, сынок?