Таня привычно потянулась за диском «Зубы». Вставила в дисковод, краем глаза глянула на склонившегося над бумагами Николая Семеновича и вдруг открыла папку с программами, над которыми работала вчера. Чуть помедлила, затем улыбнулась, и если бы Деньжинский видел эту улыбку, он, пожалуй, предпочел бы обратиться к стоматологу.
– Все, готово? – спросила она.
– Да, вот, пожалуйста.
– Здесь вы забыли подпись поставить. – Таня протянула неподписанный документ. Деньжинский скривился, но подписал и даже буркнул что-то вроде «извините».
– Садитесь, – кивнула на специальное кресло Таня, – надевайте шлем. Дайте, я проверю… Да, все в порядке. Закатайте рукав. – Она достала из шкафа банку с прозрачной жидкостью и одноразовый шприц, привычно набрала полкубика жидкости и быстрым плавным движением сделала укол в предплечье. Бросив шприц в урну, вернулась к компьютеру и запустила программу.
– Это займет около пятнадцати минут, – проговорила Таня, вставая. – Результаты – в течение недели.
Был вторник.
В пятницу, встретив Таню в столовой, Деньжинский покровительственно улыбнулся и шепнул, наклонившись к ее уху:
– Растет, почти уже вырос… Спасибо вам, милая, выручили…
А утром в понедельник он в ярости ворвался в лабораторию.
– Что это такое! Что вы себе позояете!
Таня, сидевшая с Машкой на руках, недоуменно подняла брови, а Миша и Денис вытаращили глаза. Рот Деньжинского был закрыт высоко намотанным шарфом, что придавало речи странноватый акцент.
Из кабинета появилась Елена Витальевна:
– В чем дело, Николай Степанович?
– Я уам сейщас покау, в щем дело! – угрожающе произнес он, снимая шарф.
Изо рта торчал, мешая челюстям сомкнуться, огромный, сантиметра в полтора длиной, клык.
– Что это? – холодно поинтересовалась Елена Витальевна. – Вроде для Хеллоуина рановато?
– Хеллоуин? Раноуато? Да я… я вам покау «раноуато»!
– Елена Витальевна, – вмешалась Таня, – я, кажется, понимаю. В прошлый вторник Николай Степанович предложил себя в качестве добровольца для одного из наших экспериментов. Похоже, что эксперимент не очень удачен, хотя результат неожиданный и любопытный. Необходимо задокументировать.
– Что значит неоыданный? – уже не так громко спросил Деньжинский, поняв, что его вопли никакого впечатления не производят.
– При опробовании новых технологий так иногда бывает, – пожала плечами Таня.
– Что значит – ноуых технологий? Уы же делали это мноество раз.
– Мы же научно-исследовательская лаборатория, а не зубоврачебный кабинет, – пожала плечами Елена Витальевна, – уж вы-то должны это понимать. Мы все время вносим коррективы, проверяем различные комбинации сигналов. В настоящее время пытаемся добиться большей скорости восстановления костных тканей. Я смотрю, нам это удалось, хотя и не без побочного эффекта.
– Поочного эуекта? – переспросил Деньжинский, с трудом стараясь придать себе грозный вид.
– Как видите. Впрочем, не переживайте. Мы понаблюдаем вас около месяца, после чего этот зуб можно будет удалить, а вам в порядке исключения вырастим новый – по прежней, проверенной технологии.
– Меяц?! Да я его заутра удалю!
– Простите, Николай Семенович, – Елена Витальевна приподняла брови, – это совершенно исключено. Вы же подписывали документы – значит, должны были читать. Нам необходимо исследовать данный побочный эффект. Разумеется, вы можете нарушить подписанное вами обязательство, не обращаться же нам в суд, но вряд ли в этом случае мы сможем выделить время и средства на то, чтобы вырастить вам другой зуб. Да и ваше участие в дальнейших экспериментах будет, как понимаете, исключено. Что же касается бытовых сложностей, то вы не волнуйтесь – мы обеспечим жидкостную диету, если понадобится, будем вводить глюкозу внутривенно…
После того, как за рычащим и истекающим слюной Деньжинским захлопнулась дверь, Елена Витальевна уточнила:
– Он все подписал, что положено?
– Да, – кивнула Таня. – Спасибо, Елена Витальевна.
– Пожалуйста, – начальница развернулась, и, следуя в свой кабинет, бросила:
– Только предупреждать же надо!
Таня улыбнулась, поглаживая Машку между ушами. Черными ушами в мелкий белый горошек.
Семен КаминскийЧистая душа
Вячеславу Павловичу так хотелось найти и крепко, навсегда, полюбить чистую душу – просто сил не было, как хотелось. И тут ему подвернулась Зиночка – случайно, совсем, случайно! – в компании у Гринбергов. Когда он пришел с «бутылью шампусика» (а вот и Вячик! да, это я, держите – итальянское!), Зиночка усердно помогала хозяйке расставлять большие сервизные тарелки на столе, и Вячик тут же обратил внимание на какой-то такой совсем беззащитный пробор в ее темных волосах и рассеянный, легонький, бледно-серый взгляд, почти всегда куда-то вниз.
«Она!» – екнуло у него… ну, где-то там, где всегда екает, когда… Короче, в конце вечеринки он стал активно пристраиваться к Зиночке, чтобы ее проводить, хотя такие решительные наступательные действия обычно давались ему с ба-а-льшим трудом. И пристроился, соврав, что живет «в той же стороне».
Пока ловили попутку на непривычно свободном ночном пространстве улицы Таких-то Героев, общаться было полегче – с помощью междометий и отрывков фраз (да-а, этот сейчас, наверно, проедет, не остановится, оу! эй! ну-ка! дядя, давай тормози, вот и отлично, пять, а за три? садитесь, Зина, вот сюда). В машине, на заднем сидении, стало гораздо труднее: общих тем оказалось крайне мало, то есть их не было вообще, и Зиночка отвечала так односложно, что и уцепиться было абсолютно не за что. Ну, сначала, конечно, про Гринбергов немного поговорили (а откуда вы их знаете, они просто замечательные, я – старый друг, а я – с Танюшей работаю, вместе в одном отделе, да что вы говорите, вот интересно). Потом стало совсем тяжко, Вячик даже ни с того, ни с сего в автобиографию ударился, а эта тема у него была совсем уж бесперспективная – институт почему-то горнорудный (почему, почему? – чтоб от армии откосить), потом – практика, работа, скоропостижная женитьба и такой же развод – сокурсница была симпатичная, ласковая, приезжая из Пригородного Района, она уже опять вышла замуж за их общего знакомого (стоп! обо всем этом вообще незачем сейчас распространяться). Зина смотрела как бы в окно… или мимо, не поймешь, дела были совсем плохи. Коленки, впрочем, очень симпатично выглядывали у нее из-под черно-красного клетчатого пальто. А еще я люблю слушать музыку, умный западный рок, например, Pink Floyd или Led Zeppelin… нет, это все тоже мимо. А вот летом, прошлым, ездил со знакомыми в Приморское… там серьезно отравился, говорили, что сальмонелла, три недели в зачуханной больнице… друзья, гады, конечно уехали все домой, а его не выпускали из-за карантина, весь отпуск перес… простите, перегаженный, в полном смысле слова, эти лекарства, промывания, уколы, клизмы… боже, что это я?
Но вот тут Вячик неожиданно понял, что Зиночка внимательно его слушает, почти всем телом повернувшись к нему, и вполне определенный интерес появился в ее теперь уже сосредоточенных глазках… Да, решил продолжать он вдруг так заинтересовавшую ее тему, температура зашкаливает, духота, промывания желудка, знаете, теперь осложнение, сказали, может развиться, и уже развилось, надо лечить…
– Ай-ай-ай, – это Зиночка проговорила совершенно не насмешливо, а серьезно, выразительно – и на продавленном заднем сидении старого «жигуля» стало гораздо уютнее. – А мы уже приехали. В этот двор, пожалуйста.
Зашли в парадное, Зина поднялась на первую ступеньку:
– Я в детстве, лет в пять, долго-долго болела дизентерией… ужас, – это звучало так, как будто это она все время рассказывала и продолжает рассказывать о себе, а не Вячик, выпадая из штанов, уже сорок минут пытается завести нормальный разговор. – Меня в изоляторе держали, без родителей, так обидно и горько, но совсем не плакалось… Мне туда книжки, игрушки, цветные карандаши носили, и я там целыми днями сидела на кровати, сейчас бы я, наверно, от такого свихнулась. Иногда эту самую кровать разбирать пыталась – шарики откручивала от спинки. Помню еще окно на пустую грустную улицу и молодого высокого врача в голубой шапочке и халате: он заходил по несколько раз в день, спрашивал о чем-то, шутил. Кто-то из медсестричек все повторял, что он, мол, в меня влюбился… я совсем не понимала, что это значит.
– А меня маленького часто оставляли у бабушки, там был старый большой двор, много детей. Они меня беспрерывно дразнили, потому что я тогда ходил в своих первых очках – коричневых, круглых, уродливых. Это потом, спустя много лет, круглые очки стали писком моды, потому что Джон Леннон в подобных ходил, а тогда… только выйдешь, уже вопят: «Четыре глаза! Четыре глаза!» Больше всего одна белобрысая девчонка старалась. Я отчаялся, не хотел ходить гулять, сидел безвылазно у бабушки на балконе, поглядывая во двор со второго этажа. Ну а через год увидел эту дуру… в очках с толстенными стеклами, и – честно! – так обрадовался, так обрадовался… Я знаю, что нехорошо этому радоваться, но вспоминаю об этом – и радуюсь. Даже вот сейчас радуюсь…
Вячик замолчал, Зиночка, как бы с пониманием, взяла его под руку, щечку к его плечу поближе придвинула, и они зашагали вверх по лестнице:
– У меня родители – военные… папа, то есть. Мы в этом городе только шесть лет, когда папа демобилизовался, а то по разным городам жили, и я всегда в разные школы ходила. Дети новичков не любят, сильно издеваются…
– И я… Я теперь в школе работаю, учителем, физику преподаю. Не мог найти работу по специальности, пристроили. Сначала так странно было, когда меня Вячеславом Павловичем называли, а потом привык… Только завуч достает, на уроки ко мне все ходит и ходит. Детки идиотничают, конечно, но что поделать, и к этому тоже привыкнуть можно. Но иногда думаешь: зачем им эта физика, зачем это все?.. А родители твои… ваши сейчас дома? – опомнился Вячик, вдруг заметив, что они какое-то время уже стоят перед дверью.