Прогулка по Дальнему Востоку — страница 15 из 28

Вот устье Пей-хо, по которой мы поднимемся кверху. Скоро покажется Тян-Тзин, речной порт Пекина, город, насчитывающий до миллиона жителей. Здесь тоже шумно, но это уже не тот шум, что на юге. О! Конечно, здесь еще густо населено, шумно и беспокойно, но эти люди с севера сохраняют известное достоинство, осанку, почти сдержанность, совершенно чуждую племенам юга.

Вверх от Тян-Тзина Пей-хо не более, как узкая речонка. Дальше приходится ехать по сухому пути. Итак, едем!

По дороге нам, конечно, встретятся пресловутые повозки северного Китая, то есть одно колесо, над которым утверждена платформа; на платформе мотаются пассажиры, стараясь удержаться в равновесии; повозку толкает человек-лошадь; но толкать трудно и человек поднимает на палке парус, пользуясь попутным ветром.

Нам попадутся навстречу и монгольские верблюды с длинной шерстью, мощные и волосатые, как львы… Они пройдут большими неслышными шагами, чтобы исчезнуть в густой, серой пыли, которая плывет над пекинской равниной…

Итак, незаметно мы приблизимся к Пекину, — даже не подозревая этого… Пекина издали не видно; его замечаешь, только когда натолкнешься на него. Внезапно, при выходе из этой пыльной и серой равнины, перед нами возникнет стена, огромная, невероятная, вавилонская, бесспорно самая большая из всех, в настоящее время существующих на свете; знаменитые стены Стамбула рядом с пекинскими стенами не более, как детская игрушка.

Лоти, увидев в первый раз Пекин, испытал такое чувство, точно он видит перед собой готический собор, но этот готический собор, говорит он, — «тянется вправо и влево, теряясь в бесконечности».

Стена эта, цвета железа и пепла, защищена громадными четырехугольными башнями. Войти в нее можно через Китайские ворота, то есть через ворота с нависшими один над другим этажами; этажей три и каждый заканчивается крышей с загнутыми вверх краями, крытой черепицей. Загнутые углы являются символом той палатки, в которой пять тысяч лет тому назад веками жил кочующий китаец, прежде чем окончательно покорил свою империю.

Мы входим. Пройдя темную стену, очутимся в городе, зеленом от листвы ив, зеленеющих всюду, и желтом от черепиц доминирующих кровель. В узких улицах толпа бежит и волнуется, как повсюду в Китае. И если это не лихорадочное оживление юга, то, во всяком случае, оживление и при том крайне живописное.

Во времена последних императоров Пекин был полон блестящих процессий и сверкающих мундиров. Дама из общества не выезжала иначе, как имея двадцать всадников позади; подобные кавалькады сообщали городу весьма странный вид, но, позволю себе добавить, и очень украшали его.

Мы все еще находимся в Китайском городе. Но двинемся к северу… Вот пересечение двух прямоугольников, и из китайского города мы переходим в татарский. Еще одна огромная стена… Мы вступили в город, предназначенный единоплеменникам победителями-манчжурами из династии Та-Цзин (Самая чистая), в те времена еще, когда они стали у власти в 1643 году, приблизительно в царствование Людовика XIV.

Первый из Та-Цзинов носил имя Канг-Хи. После фарфора Мингов, подлинники которого становятся теперь все более и более редкими, фарфор Канг-Хи занимает второе место. Образцы его прекрасны, а многими любителями считаются еще выше, чем фарфоры Мингов.

Итак, мы миновали серую стену, которая еще выше, чем первая, и подобно ей снабжена зубцами, и теперь прогуливаемся в татарском или, если хотите, манчжурском городе. Он очень напоминает китайский, — те же дома, те же черепицы, те же улицы, или, вернее, «улочки», правда, менее узкие, но, как и те, неизменно пересекающиеся под прямым углом.

Город не только живописен, как я уже говорил, благодаря краскам, пышности, блеску, но интересен также своими нравами и всем укладом жизни. На юге мы видели, как бешено кипит торговая жизнь, как суетятся толпы торговцев и кули; но все это неслось мимо нас с такой бешеной быстротой, что едва можно было что-либо рассмотреть. На севере мы можем делать наши наблюдения спокойно. Мы не спеша осмотрим все особенности маленьких улиц Пекина, — hout’ong, как их здесь называют; мы увидим торговца съестными припасами (очень странными съестными припасами)… мы увидим бесчисленных слепых, которые образуют целое братство, которыми никто никогда не занимается, у которых нет даже собаки-поводыря…

Мы увидим нищее братство «рикшей»… короче сказать, мы увидим китайскую действительность во весь ее рост, без покрывал и прикрас.

* * *

Китайский храм (как говорил мне один русский путешественник, большой патриот, теперь находящийся на службе французского правительства), — китайский храм это, без преувеличения, самое совершенное из всего, что он встречал на земле; это еще совершеннее Акрополя, потому что пропорции еще строже.

Он был прав. Китайский храм является самым совершенным выражением всех законов прекрасного… Но… судите сами…

Храм состоит из ряда террас белого мрамора, соединенных между собой широкими лестницами того же мрамора. В средней части каждой лестницы устроена дорожка, где ступени заменены гладкой наклонной поверхностью, спускающейся отлого; на мраморе ее во всю длину инкрустирован перламутровый дракон, — это «Дорожка Императора». По этой дорожке в дни торжественных служений мог подниматься, направляясь в храм, только один Сын Неба, в то время как его свита шествовала по ступеням, предназначенным для простых смертных, по правую и по левую руку от него.

На вершине всего этого стройного нагромождения террас, нагромождения пирамидообразного, — целиком из белого, неизменно белого мрамора, — возвышается ротонда или куб: это святилище.

Храм Неба круглый и крыт голубой черепицей[13]; Храм Земледелия квадратный и крыт зеленой черепицей… Символику этого понять нетрудно, — небо с одной стороны, нивы или поля с другой…

Но не все ли равно? Дело не в этом, — пропорции, одни лишь пропорции, и непогрешимость рисунка. Все это совершенно и закончено, в самом высоком смысле этого выражения.

Но нам осталось взглянуть на вещи еще более прекрасные. Татарский город заключает в своих недрах то, что совершенно ошибочно называют Желтым городом. Ошибка грубая, потому что благодаря случайному совпадению получается каламбур, построенный на произношении слова. «Желтый» по-китайски «ноанд», а «ноанд», написанное иначе, но одинаковое по произношению, значит «священный, царственный, высший». Таким образом, дело идет не о «Желтом», но о «Царственном городе». Те, кто ввели в обиход эту ошибку, или не знали языка, или хотели позабавиться…

* * *

Этот «Царственный город» опоясан третьей стеной, выкрашенной в темно-красный, почти фиолетовый цвет, — это святое святых: Запретный город, или Лиловый город.

Едва вы переступите первую стену, как будете удивлены до крайности — домов нет! Внутри Красной стены заключен только лес, — лес кедров, кипарисов, туй и ив… По всему лесу рассеяны там и сям необычайные искусственные уголки… Довольно высокая горка, которую называют «Угольной горой» (тоже недоразумение) и очень большое озеро с затейливыми берегами; через это озеро, знаменитое Озеро лотосов, перекинут мост из белого мрамора, изогнутый причудливо, но гармонично и красиво.

Озеро, горка, берега и лес — все это создано руками человека… Мы прогуливаемся одиноко в гигантском саду, в роскошном меланхолическом парке, который создали для себя китайские императоры шесть столетий тому назад, подобно тому, как Людовик XIV создал Версаль за двести тридцать лет до нашего времени. Мы прогуливаемся здесь, как в Версале… потому что китайские императоры, как и Людовик XIV, не запрещают больше подобных прогулок. Но, как и в Версале, будем хранить должное уважение к месту… В чаще кустарников прячутся миниатюрные храмы, киоски, маленькие дворцы… Идем все дальше, пока внезапно не вырастет перед нами четвертая и последняя стена, пурпурная или лиловая стена. Было время, когда сюда не проникал никто… Но мы войдем, так как последний из Гоанг-Ти, Сын Неба, сошел со своего трона. Здесь жили властители Китая. Здесь в 1900 году во время боксерского восстания жил некоторое время Лоти и оставил нам в «Последних днях Пекина» необычайное описание этого Лилового города.

Но впереди нас ждут еще более чудесные вещи, чем этот дворец, который в конечном итоге пережил только три династии, — три, а их было двадцать одна. В Китае вообще нет очень древних дворцов, — ибо китаец никогда не любил строить вечного и всегда пользовался хрупкими материалами: казалось, — он не хотел передавать грядущим поколениям свой дух, свои познания и мечты иначе, как в письме.

«Это, — сказал Гюго (он подразумевал книгу), — убьет то!» (он говорил о строительстве). За пятьдесят веков до Гюго китайцы уже разделяли его мнение.

Во всем Пекине, за исключением одной башни, которую называют Башней колокола и которая восходит, по-видимому, ко временам династии Ю-ан, то есть приблизительно ко временам Марко Поло, остальные древности относятся к последней или предпоследней династии, что соответствует в нашей истории временам Людовика XIV или Генриха IV. Все это относительно ново, как вы видите!

Однако и китайцы тоже желали передать кое-что в вечность, подобно древним египтянам, — свои могилы; и, в частности, могилы своих императоров.

Не так давно мы осматривали с вами последнее жилище основателя династии Мингов. Ему каких-нибудь пятьсот лет, не более; тоже не слишком глубокая древность! Но двинемся в глубь Китая, туда, где затерялась древняя столица Син-наан… Неподалеку от этой столицы мы найдем могилу великого китайского императора, современника Ганнибала, императора «Первого», императора, присвоившего себе титул «Начало», — Тзин-Чеу Хоанг-Ти, того самого, который уничтожил феодальный строй и сжег старые книги.

Недавно эту могилу, насчитывающую двадцать два века, посещала французская миссия. Вот описание ее, что дал в своей прекрасной книге Виктор Сегалей[14]