Филипп ЖакотеИзбранное
Внутренняя сила поэзии Жакоте заключается в тесной, прочной связи между возвышенным и страшным, между чудесным и убогим, между красотой мира и страхом человека. Он прозревает выход, приглашает к новому началу и несет гармонию, созвучную нашему времени.
Из книги «СОВА»(1953)
Ночь — это спящий город огромный,
где ветер веет… из далей каких летел
к приюту нашего ложа. Июнь и полночь.
Ты спишь, меня отвели к берегам безбрежным,
лещина трепещет… И слышен зов
все ближе, ближе… клянусь, похож
на мерцание в чаще, похож на тени
те самые, в вихрях первого круга…
(О зов летней ночи, о нем так много
могу сказать — и твоих глазах…) Но это только
птица ночная, сова. Манит к себе
в леса предместья… И запах тел на рассвете
вдруг обретает привкус тленья,
под горячею кожей кость проступает,
пока звезды гаснут над перекрестками улиц.
Я чужой в этой жизни, и только с тобой
говорить бы хотел на иных языках
потому что, быть может, ты дом мой родной —
мой апрель, из дождинок гнездо в тополях,
мой струящийся улей, рассветный каскад,
моя Нежность-рожденная-ночью (когда на заре
засыпают любовники после услад
и какая-то девушка плачет на мерзлом дворе.
Ну а ты? в этом городе больше тебя не найти
ты не бродишь вдоль улиц, не ищешь ночные пути
в этот час я один со всей легковесностью слов
помню губы живые…) О зрелость плодов
и источник дорог золотых и плющ на влажном стволе…
все слова о тебе, о моей невозможной, нездешней земле…
Как некоторым нравится в печали
покинуть город и блуждать вдали,
так я хочу остаться у развалин
и рыться там, где тело погребли
единое, что было нашим телом
на ложе случая, и ликовала страсть
(в то время наше небо просветлело,
звездою темною, но я ей дал упасть…)
Оставить гипс, железо доски с гнилью!
Но нет, как пес, зарывшись в след, иду
так рою глубоко, что наконец найду
желанное — я стану светлой пылью
Скелетом, рассыпающимся в прах
Затем, что слишком этой встречи жду.
ИНТЕРЬЕР
Давно пытаюсь с комнатой смириться
где я живу, себе кажусь влюбленным
случайные предметы, стол, окно
в нем каждый вечер новый сад я вижу
где сердце певчего дрозда в плюще трепещет
и всюду свет, где истончилась тень.
Пожалуй, соглашусь, что воздух мягок,
что дома я, что будет день погож
но только вот в изножии кровати
засел паук (приполз себе из сада)
его не смог я растоптать; теперь
он сеть плетет, в углу подстерегая
мой легкий призрак…
NINFA
В этих садах никогда не иссякнет пение вод —
это прачки — иль нимфы каскадов — ведут хоровод,
голос мой, увы, не сольется с хором прекрасных,
тех, что мимо бегут и меня покидают, бесстрастны,
мне остается лишь собирать лепестки увяданья
в травах, где все голоса когда-нибудь свяжет молчанье.
Нимфы, источники — образы грез сокровенных!
Но что иное можно искать в этих местах блаженных
кроме голоса девушки светлой? И разве я лгу?
вон под деревом пес, воробьи собрались на лугу,
возле ивы горящей в огне рабочие землю копают
и сладчайшие их голоса окликают
из сияния дня… Моя юность и их
на глазах высыхает, как выжженный солнцем тростник
и ко всем приближается март…
Это, верно, не сон
снова слышу я голос из давних, минувших времен,
самый нежный на свете, долетевший из глуби весенней…
— Доминик! я не ждал тебя встретить под сенью
Сада этого, рядом с чужими людьми. Ты ли это?
— Молчи!
Я не та, что была, я давно превратилась в иное…
И проходит она, покидая земное,
Улыбаясь хозяевам и как река ускользая
Этот парк на закате навек покидая
Пока солнце теряется там, за гребнем холма…
И вот уже пять часов пополудни, зима.
Из цикла «Леса и воды»
Как ясен в марте лес, волшебно нереален.
Еще прохладно в нем и свет почти хрустален.
Совсем немного птиц, но, может быть, в подлеске
поет кукушка — там, где в светлом блеске
боярышник цветет. Дымок взлетает белый
искрясь уносят все, что за день прогорело,
умершая листва горит живой короной
и, познанью учась у забытых путей,
в ежевике находишь гнездо анемона —
он звезды вечерней светлей.
Из книги «НЕПОСВЯЩЕННЫЙ»(1958)
ГОЛОС
Кто здесь поет, когда умолкло все? чей голос
Негромкий, чистый, начинает песнь
такую дивную? в предместье ли, вдали
за Робенсоном, где сады под снегом?
Иль близко, рядом — он поет, не зная,
что слушают его? не торопись понять
ведь так же точно начинает день
невидимая птица. Можно лишь
прислушаться в молчанье. Голос крепнет
как ветер марта, что дыханьем свежим
наполнил древний лес; он к нам летит
не зная горя, улыбаясь смерти…
Кто будет петь, когда исчезнет свет?
Неведомо. Но голос слышен сердцу,
отвыкшему владеть и побеждать.
ЗИМА
Жильберу Куллю
Ведь было же — мои слова летали
я видел в небе их! — сверкая и кружась…
вели меня в прозрачные пространства…
а что теперь? декабрь ледяной
меня замкнул, я, безголосый старец,
все дальше уходящий в закоулки,
угрюмой памяти, — он, если улыбнется
то лишь на светлой улице и если
вдруг встретит тень с глазами навсегда
закрытыми — она сейчас
и много лет уже — как ледяной декабрь…
о женщина далекая, огонь
под вечным снегом, если замолчу
кто скажет ей, чтобы она сияла,
не исчезая с прочими огнями
в лесах-погостах? Кто из мрака путь
укажет мне — росистую тропу?
Но, отвечая на призыв неслышный,
родился в травах предрассветный миг.
НЕПОСВЯЩЕННЫЙ
Чем старше я, тем больше возрастаю
в незнании, чем дальше, тем вернее
всего лишаюсь и теряю власть.
Мои владенья — заоконный блеск
иль оснеженность тихого пространства
в безлюдье вечном. Где он, господин,
защитник, покровитель и вожатый?
Не покидая комнаты своей
храню молчанье (тишина-служанка
все постепенно ставит на места),
жду, что мечтанья лживые исчезнут
все до конца. Но с чем останусь я?
Что делать смертному? какая сила
ему так властно не дает уйти? Что заставляет
его остаться и твердить слова
в пустом пространстве комнаты? И мне ли
судить об этом, жалкому слепцу?
Но голос слышен, он приходит вместе
с лучами света, различим едва:
«Огню подобно, создает любовь
свое сиянье только разрушеньем…»
ТРУД ПОЭТА
Час от часу слабнут глаза — и труд их теперь
уже не сновиденье, даже не слезоточенье
но взор пастуха, стерегущего ревностно мир, —
без него обреченный забвенью.
Так у стены, озаренной сиянием лета
(или просто память ее освещает)
я вами любуюсь среди безмятежного дня,
а вы уходите все невозвратней
ускользая, теряясь, я тщетно зову, вы горите
там, в полуночных травах… так в забытом саду
по дорожкам — мерцанье ли, голос?
(но не знает никто) вместе бегают детство и смерть…
(Правда ли умерла эта дама, под веткою вербы,
если лампа угасла, а вещи ее растерялись?
Или может, она из влажной земли еще встанет?
Я бы приблизился к ней и сказал:
«Что вы делали все это время, пока был не слышен
смех ваш на улочке, ваши шаги? Отчего вы исчезли
так поспешно, не оставили даже записки?
О теперь, госпожа, добро пожаловать к нам…»)
В темноте настоящего подстерегает, скрываясь,
бессловесная тень. Это мир как он есть.
Нам он дан ненадолго, затем лишь одним
чтоб явилось на миг то, что блеснет и погаснет,
чтобы снова и снова искать, призывать и дрожать
из-за страха утраты. Так бедняк на ветру
на коленях стоит, все стараясь сберечь, сохранить
меж ладонями скудный огонь…
ЦЫГАНЕ
Костер у темных деревьев