Я почти не помню тех, с кем делила спальни, столовые и игровые комнаты, как не помню и лиц женщин в белых халатах. У меня была только я сама и Медвежонок. А потом появился Рыжий. Мне тогда исполнилась семь лет, и меня снова перевели в другое место. Я по сей день не понимаю, зачем меня так часто переводили из интерната в интернат, но что теперь об этом толковать? А когда мне было семь, меня перевезли в паршивую дыру под названием Березань. Я только пошла в первый класс, но меня все равно сорвали с насиженного места. Именно в Березани мне и повстречался Рыжий.
Березань – небольшой городок, в котором было несколько промышленных предприятий и столько же профтехучилищ, готовящих рабочих для этих предприятий. Интернат стоит в центре, недалеко от танка – конечно, как же без танка на постаменте, каждая приличная дыра должна комплектоваться танком, пушкой и самолетом. Все это – атрибуты именно города, а потому танк в Березани водружен на центральной (и единственной!) площади, пушка мирно упокоилась на набережной, а самолет оказался напротив универмага – огромный магазин, целых два этажа! В общем, все как у людей.
Меня привезли туда в октябре. На проспекте уже опадала кленовая листва, танк стыдливо прятался среди елок, интернат отсвечивал светло-зелеными свежевыкрашенными стенами. Четыре этажа, большие окна. Меня это не заинтересовало, интернат как интернат.
Какой-то мужчина ведет меня за руку, а в моей новой школьной сумке лежит все мое имущество: Медвежонок, пластмассовая голубая расческа, капроновые банты – белые и голубые, книжка «Немецкие народные сказки» с яркими картинками и коробочка с календариками и фантиками. Этот мужчина только что купил мне в магазине маленькие золотые сережки – уши мне пару месяцев назад проколола воспитательница, что подарила книжку, но те сережки были самые простые, а теперь у меня в ушах – блестящие новые с розовыми камешками. И зеркальце он мне купил – круглое, в красивой оправе. И эту сумку, и пенал для карандашей и ручек, и пупсика с одежками и кроваткой, я давно хотела такого. И он купил мне все это – не знаю почему.
Сумку я несу сама, она нетяжелая.
Меня переодевают. Кастелянша, толстая седая женщина, выдала мне стандартный набор: вылинявшее розовое платьице, шерстяная синяя кофточка, школьная форма, белье. Как всегда.
– Тощая какая… Голодная, что ли?
– Нет.
– Как тебя зовут-то?
– Элиза.
– Вон как – Элиза! Красиво, ничего не скажешь. А меня зовут Варвара Ефимовна. Идем, покажу, где твоя спальня. Да смотри, будут обижать – не давайся. Вот, на тебе конфетку, ешь. До обеда-то еще долго. Откуда тебя привезли?
– Из Тулы.
– Идем. Ишь, серьги-то у тебя какие! Батюшки, золотые никак? Береги их да смотри, чтоб не отняли.
Длинный коридор, высокая белая дверь, много дверей. За ними – спальни. Вот в этой буду теперь спать я. Двенадцать кроватей, около каждой тумбочка для вещей.
– Ваши все еще в школе, так что давай, располагайся. – Ефимовна садится на соседнюю кровать. – Господи, какая ж ты тощая! Вас там, в Туле, голодом морили, что ли?
– Нет.
– А это твой медведь?
– Ага.
– И как его зовут?
– Медвежонок.
– Ишь ты… И куколка у тебя новая, и банты какие, а зеркальце-то! Не позволяй отнимать, смотри. Ну, я пойду, а ты привыкай. Да если обижать станут, мне скажи.
Я не знаю, что говорить. Никто никогда не интересовался мной. Хотя… вот, книжку мне учительница подарила – в той школе, куда я ходила. И банты тоже. Она была добра ко мне, не знаю почему. Уши мне проколола, вставила маленькие колечки-серёжки. И этот человек, что привез меня сюда, – он кормил меня вкусными вещами, купил новые серьги, зеркальце и пупсика с одежками, сумку и пенал для школы. Чужой человек, они все чужие. Только эти двое были со мной добры, а больше никто, но это неважно, потому что у меня все равно нет главного – родителей. Я уже достаточно взрослая, чтобы понять – у меня никого нет, и я не называю мамами женщин, которых встречаю. Только иногда, на Новый год, загадываю желание, чтобы наконец нашлась та, настоящая мама, но пока…
– Ну, сиди тут, никуда не уходи. Скоро воспитательница придет.
– Ладно.
Ефимовна уходит, а я остаюсь. Комната такая же, как и в других интернатах, и запах точно такой же.
– Ты новенькая?
Мальчишка рыжий, раскрасневшийся, в коричневых штанах и пиджачке. Почему-то похож на воробья.
– Ну, чего молчишь? Ты новенькая? – переспрашивает он.
-Да.
– А как тебя зовут?
– Элиза.
– У нас тут никого так не зовут.
Я это знаю и без тебя. Такого имени ни у кого нет.
– А меня зовут Вадик. Идем с нами?
– Куда?
– Просто так, гулять. Все в школе сейчас, а я сбежал, ну ее, эту школу. Так что, идем?
– Не сегодня. Может, завтра.
– Хочешь, карандаш подарю?
– Давай, если не жалко.
– На. Тут у вас есть Танька Петрова, будет тебя бить – мне скажешь, я ей так дам, что мало не покажется.
– А почему она будет меня бить?
– Она всех бьет. Эй, Стас, смотри – новенькая!
В комнату заглядывает еще один мальчишка –маленький, черноглазый, его глаза лукаво смотрят на меня.
– Я слышал, ты – Элиза. У нас на речке есть местечко, мы туда ходим хлеб на костре жарить. Возьмем ее, Рыжий?
– А то… И Кук придет. Ты еще Кука не знаешь! А если Танька будет тебя бить, скажи только, мы ей бошку отобьем сразу.
Я и сама умею давать сдачи. Я давно знаю, что надеяться надо только на себя, но это же нормально, по-другому не бывает. Так что с какой стати я буду жаловаться? Ябед не любят, да и кому есть дело до моих жалоб?
– Смотрите, новенькая!
Девочки вбегают в спальню одна за другой. В школьных формах, с портфелями в руках, с одинаковыми короткими стрижками, они кажутся похожими, но это только вначале. Они все разные, и среди них обязательно найдется та, которой я не понравлюсь. А может, и не одна. Мне немного страшно, но я знаю: ничего нельзя изменить, так должно быть.
Девочки быстро рассовывают вещи по тумбочкам, переодеваются. Я сижу на застланной кровати – в углу, за дверью. Хорошее место, странно, что никто его не занял раньше.
– А это что у тебя?
Высокая коренастая девочка исподлобья смотрит на меня маленькими темными глазами, недобрыми и колючими.
– Медвежонок.
– Дай сюда.
– Нет.
– А я сказала – дай!
Да мало ли что ты там сказала. Уже были те, кто так говорил, и где они сейчас? Размахнувшись, я бью ее кулаком в ухо, потом ногой в живот. Девочка судорожно всхлипывает и падает на пол. Я резко и сильно добавляю ей ногой в грудь. Так меня учил драться один мальчишка в интернате в Туле.
– Что здесь происходит?!
Появляется женщина, молодая и красивая, в вязаном синем платье. Серые глаза, красиво уложенные волосы, она мне даже нравится, наверное.
– Ты новенькая, а уже дерешься! Побила девочку…
– А что, было бы лучше, чтобы побили меня?
Женщина наклоняется над девочкой. Та лежит
на полу, не шевелится. Притворяется, наверное, не так уж много ей и досталось.
– Что она тебе сделала? За что ты ее так избила?!
– Она хотела отнять у меня Медвежонка.
– Этого уродца?! Немедленно отдай!
– Нет.
– Может, ты и меня будешь бить?
-Да.
– Какая наглость! Немедленно отдай!
Я молча бью женщину ногой в колено, она испуганно смотрит на меня и кричит тонко и пронзительно. Девочки стоят вокруг, тихие и испуганные, но глаза их горят любопытством – что же будет дальше? Спектакль, ага.
Еще одна женщина хватает меня за руку, тащит к выходу по коридору, по ступенькам вниз. Мне страшно, но я прижимаю к себе Медвежонка, и пусть они как хотят, но я его никому не отдам.
– Вот посиди тут и подумай.
Злобно ухмыляясь, она толкает меня в какое-то помещение, поспешно вырывает из моих ушей сережки и закрывает дверь. Она захлопывается с оглушительным грохотом – обита металлом.
Я остаюсь одна в темноте, высоко под потолком зарешеченное окошко, голые стены, в углу ведро. Я сажусь на бетонный пол, прижимая к себе Медвежонка. Его глаза смотрят грустно и сочувствующе, я целую его пластмассовую мордочку. Мне холодно, болят мочки ушей, из которых грубо выдернули мои новые сережки, и хочется есть. Почему-то вспомнился рыжий мальчишка, похожий на воробья, и тот, второй…
– Лизка, ты тут?
В окне появляется знакомое загорелое лицо. Легок на помине.
– Ага.
– Есть хочешь?
– Хочу.
– Подойди, встань под окном, я тебе бутерброд передам.
– Как?
– А тут стекла нет.
Я подхожу к стене, из окна спускается бечевка, к которой привязан проволочный крюк, а на крюке – большой бутерброд с маслом и колбасой.
– Сними с крючка и ешь на здоровье.
– Спасибо.
– Это Ефимовна сделала, Кук попросил – она и приготовила для тебя. Ты зачем воспитал ударила?
– Она хотела отнять у меня Медвежонка. И сережки мои забрали…
– Насидишься теперь! Там шум до небес. Ну как, вкусно?
– Ага.
– Побегу, пока никто не увидел. Я приду еще, не бойся.
– Мне холодно.
– Попрыгай немного, только на пол не садись, застынешь. Все, Стасик свистит – несет кого-то нелегкая.
Он уходит, а я вгрызаюсь в бутерброд. Ничего, теперь не пропаду. Но если будут заставлять извиняться, не стану нипочем. Воспитатели всегда говорили: «И проклятый же характер у этого ребенка! Молчит – хоть режь ее!» Резать меня не пробовали, но били – будь здоров.
Гремит, открываясь, дверь, в помещение заходит мужчина. Я уже знаю, почему надо бояться мужчин. Дети из интернатов рано узнают такие вещи, но этот совсем не страшный. У него темные внимательные глаза, высокий чистый лоб, белые усы и густые белые волосы, совсем белые, просто серебристые.
– Так, значит, это здесь держат преступников? – мужчина улыбается, потом берет меня за руку. – Ну что, летим на свободу, птичка небесная?
Я прижимаю Медвежонка к себе. Если в этом есть какой-то подвох, то я всегда начеку и не отдам ничего своего.