олосовали за все его, даже самые кровавые мероприятия… А письма оно умеет читать и за границей.
Ну а что же «король Розенталь»? Он по-прежнему щедро жертвовал на добрые дела, получил орден Почетного легиона, но во время кризиса окончательно разорился, потеряв за несколько недель чуть не полмиллиарда. Корреспонденту «Иллюстрированной России» он сказал, что вернулся к исходной бедности, но в промежутке у него лежит все же славное путешествие, и корреспондент написал, что это отличный урок отношения к жизненным успехам и неудачам. Спасаясь от нацистских лагерей смерти, Розенталь бежал через Португалию и Бразилию в США, где дожил до 1955 года, оставив воспоминания о своих добрых делах. Его называют нынче «русским Соросом» начала века.
Но продолжим нашу прогулку в районе парка Монсо. На бульваре Осман в роскошном доме № 158, построенном упомянутым уже Парантом, жил месье Эдуард Андре. Он женился на портретистке Нелли Жакмар, и супруги с любовью и тщанием превратили свой дворец в великолепный музей итальянского Ренессанса и французского ХVIII века. Мадам Андре пережила мужа и завещала их семейные коллекции Институту Франции, так что нынче эти коллекции всем доступны, а в них ведь и Рембрандт, и Карпаччо, и Фрагонар, и Давид, и Буше, и Шарден, и Тьеполо…
Дойдя до улицы Рембрандта, можно увидеть на углу столь неожиданную в Париже краснокирпичную пагоду. В ней антиквар Лоо разместил свою галерею азиатского искусства.
Чуть дальше, в своем особняке на улице Монсо (дом № 63) граф Моиз де Камондо, обладавший незаурядным вкусом и крупным состоянием, собрал коллекции обюссонских ковров, гобеленов, картин и скульптур. Граф был потомок банкиров и коллекционеров, живших во Франции со времен Второй империи. В 1335 году граф завещал свой дом и коллекции Союзу декоративного искусства. Он пожелал назвать музей именем своего сына Нисима де Камондо, который погиб, сражаясь за Францию на полях Первой мировой войны. Другим потомкам этого рода повезло, пожалуй, даже еще меньше, чем его бедному сыну: Париж был мирно оккупирован нацистами, и члены семьи кончили век в газовых камерах Освенцима…
Повернув влево по бульвару Мальзерб, вы попадете к началу авеню Веласкеса, выходящей в свою очередь к восточным воротам парка Монсо. В особняке под № 5 здесь обитал коллекционер и банкир Шошар, а в соседнем доме – политик, банкир и коллекционер Энрико Чернуски (по-французски Анри Сернуши). Он был родом из Милана, откуда ему пришлось бежать по политическим причинам, долгие годы он жил в эмиграции в Париже, которому и завещал свой дом и свою великолепную коллекцию восточного искусства.
Анри Сернуши был эрудит, он был просвещенный экономист, финансист и политик. Он не был специалистом по искусству, но зато обладал тонким вкусом. В 1871 году он вместе со своим другом, историком искусства Теодором Дюре, отправился в путешествие по Востоку. Они на поезде пересекли США и добрались до Японии, которая была тогда еще мало знакома европейцам. В одно прекрасное утро Сернуши с другом вышли из своего отеля в центре Токио, чтобы отнести к пароходу купленную накануне у священника в пригородном храме Мегуро огромную статую Будды, которую им пришлось для транспортировки распилить на части. У выхода из отеля их ждали прихожане храма, которые захотели выкупить своего Будду, однако распиленный Будда был все же отправлен в Париж, и перед смертью непостижимый Сернуши попросил поставить его гроб в музее под сенью Будды. Недавно смотритель музея Мишель Мокюэ посетил храм Мегуро в Токио, и новый священник сказал ему шутливо:
– Вы знаете, тот Будда был и раньше повернут лицом к Западу. Так что пускай он у вас и останется…
В 70-е годы после Японии Сернуши и его друг посетили Китай, Цейлон, Яву. Они отправили оттуда в Париж вещи поистине замечательные – неолитическую керамику третьего тысячелетия до нашей эры, китайские бронзовые изделия ХV–XVI веков до нашей эры, бронзовую вазу IХ века до нашей эры, сидящего Бодисатву конца V века, фарфоровые изделия IX–X веков, уникальные керамические статуэтки из захоронений I–VIII веков, архаическую бронзовую «Тигрицу» XII века до Рождества Христова, рисунки Хокусаи, и еще, и еще. Так что поклоннику древнего восточного искусства не нужно, пожалуй, ехать отсюда ни в Японию, ни в Китай. За них это уже сделали Анри Сернуши и его друг.
Тут еще много чего есть замечательного в квартале дворцов, но вы и без того поняли, что человеку любопытному, попавшему в это царство близ западных, восточных и южных ворот парка Монсо, быстро отсюда не выбраться. Тем же, кого интересуют памятные дома, связанные с незабытыми именами французской истории и культуры, напомню, что в доме № 83-бис по улице Курсель жил композитор Сен-Санс, в доме № 58 по улице Кардине – композитор Клод Дебюсси, в доме № 129 по авеню Ваграм художник-символист Одиллон Редон. В доме № 89 по авеню Вильер жил и умер художник Пюви де Шаванн, а на том месте этой авеню, где нынче дом № 98, – знаменитый драматург Александр Дюма-сын. Но его правый берег заслуживает особого рассказа.
От Мадлен и бульваров по следам Александра Дюма-сына
Знаменитый автор «Дамы с камелиями» драматург Александр Дюма был сыном другого, еще более знаменитого романиста и драматурга – Александра Дюма, чье имя (более или менее – на мой взгляд, менее – справедливо) стоит на обложке «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо». Когда младший стал писателем, он стал подписывать свои произведения «Александр Дюма-сын». Ну а старшему пришлось прибавлять к своему имени «отец», что ему очень не нравилось, ибо он до самой смерти был бодр, молод духом и волочился за хорошенькими актрисами. Карьеру свою в Париже Дюма-отец, этот жизнерадостный гигант, сын генерала и внук черной рабыни из Сан-Доминго, начинал писцом в канцелярии герцога Орлеанского, где ему положили скромный стофранковый оклад. Так что и жилье он снял себе скромное – комнатку в доме № 1 на тогдашней Итальянской площади близ тогдашнего Театра итальянской комедии в двух шагах от бульвара Итальянцев (теперь это площадь Буальдье, а театр называется «Опера-Комик»).
Близ театра и близ Больших бульваров, нашпигованных тогда театрами, будущий драматург поселился неслучайно, ибо и собственная театральная слава его была не за горами. Но пока – а мы с вами в начале 20-х годов XIX века – он еще переписывал своим красивым почерком бумаги в канцелярии герцога, усердно посещал театральные представления, а по свободным дням водил в Медонский лес и в кабачки Буживаля молодую соседку-белошвейку Катрин Лабе. Она была постарше его на несколько лет, но была она беленькая, пухленькая, соблазнительная, и в результате этих лесных прогулок, нередко заводивших парочку в уютные и укромные, хотя и несколько темноватые, гроты, 24 июля 1824 года у Катрин родился мальчик, которого назвали Александром, как отца. Он был беленький и в отличие от отца нисколько не походил на свою черную прабабушку. Молодой писец и генеральский сын Александр Дюма не спешил жениться на белошвейке несмотря на рождение внебрачного сына, а в первые лет восемь не соглашался и признать ребенка своим сыном. Он снял Катрин маленький домик в Пасси, где и рос его сын.
Итак, младший Александр был незаконнорожденным сыном, мальчишки дразнили его в школе, и судьба брошенных или обманутых девушек и незаконнорожденных детей стала позднее самой близкой темой для этого писателя-моралиста. Впрочем, пока еще ему было не до морали. Он вырос большим и плечистым, как отец, которого, провоевав с ним, как и положено, все детство, он очень любил. И несмотря на сочувствие к брошенным белошвейкам и внебрачным детям сам он был вовсе не чужд светской жизни и не таких уж безобидных молодых удовольствий. Вдобавок он очень любил театр, мечтал стать писателем и драматургом (кто ж из писательских сыновей избежал этого соблазна?), так что жизнь его протекала теперь на том же плацдарме правобережного Парижа, что и жизнь его отца: Мадлен, Опера, Большие бульвары, кафе «Англе», «Кафе де Пари» (денег для него щедрый и беспечный отец никогда не жалел). Впрочем, и на этом общем семейном плацдарме правого берега сыну суждено было если не открыть, то сделать знаменитыми – и увековечить – свои собственные, сыновние парижские адреса.
Однажды летним вечером (ему было в ту пору двадцать лет) он встретил светского повесу приятеля, сына знаменитой актрисы, и они отправились вместе в театр «Варьете». И вот там (запомните этот адрес – бульвар Монмартр, 22) среди женщин, сидевших на авансцене (а там размещались обычно блиставшие юной красой и туалетами дамы полусвета, дорогие содержанки), там и увидел впервые молодой Дюма знаменитую Мари Дюплесси (настоящее имя ее было Альфонсин, но оно ей отчего-то не нравилось). В то время она была на содержании у бывшего русского посла старого графа Штакельберга, который поселил ее в доме № 11 на бульваре Мадлен, подарил ей пару чистокровных лошадей и двухместную голубую карету. Ее роскошно обставленная квартирка была забита цветами, букетами цветов, корзинами цветов, всяких цветов. Правда, она боялась роз, от запаха которых у нее кружилась голова, и больше всего любила цветы без запаха – прекрасные камелии. Любила она и дорогие украшения, и шампанское, и театры: прожигая молодую жизнь и губя себя, она тратила многие десятки тысяч франков. Она привыкла к мотовству и удовольствиям, а продать ей, кроме собственной красоты и молодости, было нечего – и она продавала себя. Была она странной, взбалмошной, трагически красивой, неодолимо соблазнительной.
Молодой Дюма влюбился, конечно, и, как чувствительный молодой литератор и моралист, стал видеть в ней не только желанную женщину, но и жертву, искать в ней (и находить) прекрасную человеческую душу, был полон не только любви к ней, но и бесконечного сочувствия. Он стал ее возлюбленным, может, на какое-то время даже единственным, но спасти ее он не смог, да и не отважился бы на такой подвиг. Он уехал с отцом в Испанию, в Алжир, а вернувшись (на дворе стоял 1847 год), узнал о ее смерти от чахотки и попал на распродажу ее вещей в той самой знакомой ему квартирке в доме № 11 на бульваре Мадлен. Он купил на распродаже ее золотую цепочку, писатель Эжен Сю купил ее молитвенник, парижская публика была в восторге от этого душераздирающего зрелища, и только грубый, хотя тоже весьма чувствительный, англосакс, писатель Чарльз Диккенс, тоже попавший на эту распродажу, никак не мог понять этой «симпатии и трогательного сочувствия к судьбе девки».