родают картины того стиля, который тут называют «монмартрским», другие предлагают туристам (а чаще туристкам) написать (совсем недорого) портрет на память. Атмосфера вполне рыночно-туристская, и я помню, как во время самой первой моей поездки в Париж красивая москвичка-писательница из нашей туристской группы (Елена Ржевская, которая неизменно присутствовала – молодая, интеллигентная и прекрасная – во фронтовых рассказах моего тестя) сказала, озираясь встревоженно:
– Он ведь грустный, Монмартр…
Мне показалось тогда, что она права.
Площадь Тертр окружена красивыми старыми домами, иные из них снабжены мемориальными досками, сообщающими, что вот в доме № 3 размещалась мэрия коммуны Монмартра, а в доме № 6, в ресторане матушки Катрин, основанном аж в 1793 году, любили сиживать такой-то, такой-то и такой-то – весь цвет французской живописи.
Неподалеку от площади высится внушительный купол базилики Сакре-Кёр, которая строилась в конце XIX века, а освящена была в 1919 году. По мнению знатоков, базилика имеет много общего с перигорским собором Сен-Френ, но в общем-то является строением посредственным и неоригинальным. Большинству туристов базилика, впрочем, нравится – для них она такой же символ Парижа, как Триумфальная арка или Эйфелева башня. Зато неподалеку от базилики можно увидеть по-настоящему старую парижскую церковь Сен-Пьер-де-Монмартр (Святого Петра на Монмартре), освященную Папой Евгением Третьим в 1147 году. Революция разместила в ней придуманный Шометтом Храм Разума, казаки, верные языческим военным обычаям, устроили в ней провиантский склад, и только в 1908 году в церкви, восстановленной Соважо, стали снова молиться Богу. В церкви этой можно видеть надгробные камни настоятельниц монмартрского бенедиктинского женского монастыря – от самой первой, Аделаиды Савойской, которая была основательницей монастыря, до предпоследней, Катрин де Ларошфуко. Последней, Луизе-Марии де Монморанси, отрубили голову в 1794 году на площади Насьон, и тело ее было сброшено в яму на улице Пикпюс. Она была старенькая, глухая и почти слепая, но ревтрибунал обвинил ее в том, что она «слепо и глухо» ненавидит революцию. Ну а за что, скажите, ее можно было любить, эту кровавую революцию?
Имя матушки де Монморанси присоединилось к длинному списку здешних христианских мучеников, в начале которого стоит святой Денисий… Иногда я вспоминаю несчастную эту старушку Луизу-Марию, стоя близ шумной площади Тертр, на крошечной, самой маленькой в столице, площади Голгофы над краем холма и глядя на сияющий огнями Париж. И мне думается, что оттого и уцелел во всех испытаниях этот город, что были в нем все же мученицы и праведницы вроде этой крошечной старушки из рода Монморанси или круглолицей русской поэтессы-монахини матери Марии Скобцевой…
Москворецкий квартал
К северу от Монмартрского холма, близ северной границы Парижа, лежит малоизвестный квартал, который вполне неожиданно назван по имени речки, на берегах которой мне было суждено увидеть свет. Впрочем, начну с парижских газетных объявлений, которые сообщили тут как-то о выпуске в продажу первого диска рок-группы с интригующим названием «Москокидз» («Москвичонки», «Москвичата»). Газеты писали в связи с этим также об актах необычного парижского Сопротивления. Не того знаменитого времен войны, о котором во Франции написано так много, но другого Сопротивления, вполне скромного, хотя тоже весьма многозначительного, – Сопротивления квартала, носящего название Ла-Москова.
Своим названием Ла-Москова, то есть Москва-река, этот квартал обязан соседству с кольцом «маршальских бульваров» Парижа, а еще точнее, с бульваром Маршала Нея. Известно, что Ней, «храбрейший из храбрых» (как о нем говорили) наполеоновских маршалов (он же Красный Лев), отличился в сражении, которое у нас называют Бородинским, а во Франции – битвой на Москве-реке или Москворецким сражением. За храбрость, проявленную в этом славном кровопролитии, сын простого ремесленника из Саарской области маршал Ней получил титул «принца Московского». Было за что: французы потеряли в этом сражении тысяч тридцать боевого состава (в том числе и четыре десятка генералов), но, как справедливо указывают французские источники, «одержали победу», которая умножила, хотя и совсем ненадолго, славу великого маршала Нея. Русские потеряли в этом сражении намного больше, чем французы, но, как справедливо указывают русские источники, сражение это стало поворотом в ходе войны в пользу России. В конечном счете Наполеон был разбит, отрекся от престола, был сослан на Эльбу, а маршалу Нею король Людовик XVIII дал титул пэра Франции. Дальше, впрочем, все сложилось менее благополучно. Неугомонный Наполеон бежал с Эльбы и двинулся на Париж, а пэр Франции, великий маршал Ней, вместо того чтобы посадить «корсиканское чудовище» в клетку и привезти к королю, как приказал ему новый суверен, перешел на сторону старого хозяина, за что и был расстрелян 7 декабря 1815 года на авеню Обсерватории (рядом с нынешним кафе «Клозери де Лила» – там ему и памятник нынче стоит).
От всего упомянутого кварталу Москворецкой битвы (или попросту Москворецкому кварталу), прилегающему к бульвару Маршала Нея, досталось только название далекой российской речки. Сам квартал сложился гораздо позже. Между остатками последних по счету оборонительных стен Парижа и насыпью окружной железной дороги, рельсы которой и нынче лежат здесь спокойно и безмятежно, стали в конце XIX века селиться новые парижане – разорившиеся французские крестьяне и ремесленники, разнообразные эмигранты (испанцы, португальцы, поляки, позднее, с середины нашего века, уже магрибинцы и прочие африканцы). Пригород служил трамплином, пересадочной станцией для новых парижан. Здесь происходила их интеграция, и она была в ту пору чаще всего успешной. Те, кто преуспел, перебирались ближе к центру. Как делили здесь земельные участки в ту пору, не очень понятно. К домику старались все же прирезать кусочек земли для огорода и сада. Жители квартала выращивали овощи и цветы на продажу, и нынешняя улица Бонз называлась тогда улицей Виноградников. Здесь изготовляли знаменитый сорт местного сент-оуеновского вина. Огородов здесь было тогда множество. Нынче остался один: семья из Алжира как-то ухитрилась удержать свой клочок земли. Национальностей тут тоже было великое множество, но никаких нацпроблем в квартале не наблюдалось: царил дух французской рабочей солидарности.
В квартале Москова между бульваром Нея и улицей Лейбница, как и на всех парижских окраинах, гремели в те времена простонародные танцульки-«генгет» по примеру монмартрских, только здешние были подешевле да играли на них цыгане, которые после закрытия окружной дороги стояли с кибитками на просторном пустыре, принадлежавшем когда-то военным. Самодельные домишки, составлявшие квартал Ла-Москова, со временем уступили место большим доходным («меблированным») домам. Квартиры в них были мало-помалу выкуплены жильцами, так что теперь у каждого из домов по восемь или десять владельцев. Дома прочные, на постройку их шли камни от тьеровских укрепленных стен, вдобавок большинство домов были недавно реставрированы. А между тем еще и перед войной решено было все тут снести, объявив этот квартал «зоной реконструкции». Даже планы реконструкции уже были утверждены. Решено было снести 160 домов из 180. Отчасти этой его давней обреченностью объясняется и некоторая запущенность квартала. Симпатичная запущенность. Здесь можно забыть, что ты еще в Париже: словно попадаешь на улицу небольшого средиземноморского города. Через улицу перекликаются соседи. Ребятишки гоняют консервную банку посреди улицы. Распахнута калитка в садик… И никто, похоже, не боится (как боятся в центре Парижа), что нехороший человек будет приставать к детишкам с дурными намерениями или вдруг вломится в чужой незапертый дом: соседи-то на что, соседи присмотрят, если что. И новые люди тут все еще селятся. Приезжие, конечно. Мягко говоря, небогатые. Вон одна островитянка с Гавайских островов недавно поселилась – гляди, уже заговорила по-французски за три-то года. И мужем обзавелась. И детишками. Становится парижанкой… А в пустующие, брошенные дома вселяются, как водится в Париже, художники. Устраивают «коммуну». В мире парижских вольных художников среди их вавилонского столпотворения непременно попадаются русские…
В общем, как вы поняли, колоритный это квартал – Ла-Москова. Однако уже обреченный квартал. Где-то там на самом верху, в мэрии или еще выше, решили, что непременно должна грянуть реконструкция, что будут здесь большие бетонные дома, будет много машин, будет высокая плотность населения, стеклом засверкают офисы…
В таинственном 16-м, над Сеной
В качестве русского я поступаю совершенно так, как и все русские. То есть, приезжая даже в Париж, имею в виду главное: как можно скорее сойтись с соотечественниками.
«В Пассях»
Если выйти из моей любимой станции метро – «Пасси», нависающей над правым берегом Сены, а потом еще подняться на маленьком пристанционном эскалаторе, то увидишь внизу мост через Сену с памятником Жанне д’Арк, слева Эйфелеву башню во всей красе, а при хорошей погоде – и весь город вплоть до Монмартрского холма и церкви Сакре-Кёр.
Продолжая подниматься вверх по правому берегу, можно через две минуты добраться до улицы Пасси. Когда-то она называлась Большая или Главная, как любят называть единственную улицу в здешних деревнях. Да она ведь и была главной улицей деревушки Пасси, которая зародилась на правом берегу задолго до того, как стала притчей во языцех славянских («Где живете?» – спрашивали в двадцатые годы у русского эмигранта в Париже, и он отвечал: «А где и все – в Пассях»). Деревушку эту основали дровосеки Нижона, о которых упоминают уже в документе 1250 года. Позднее, намного позднее, здесь обнаружили какие-то целебные воды с содержанием серной кислоты и железа, и популярность этого дачного местечка среди крупных парижских финансистов стала расти. B XV веке тут уже существовал замок, который в XVII веке купил и перестроил один крупный финансист. Позднее другой финансист купил его для своей возлюбленной – такие вот тогда делали подарки! Еще позднее город Париж присоединил деревушку к своим владениям, и она стала пользоваться еще большей популярностью у любителей тишины. Жан-Жак Руссо гостил тут у друга, Россини жил тут, а нежный поэт Ламартин провел тут последние дни жизни. Улица Пасси в начале века уже полна была всяких ресторанчиков и магазинчиков, но сегодня, на мой взгляд, сохраняет определенный шарм лишь маленькая площадь Пасси, где в хорошую погоду столики кафе добегают до самого фонтана, в котором утоляют жажду голуби. Сколько раз, присев на краешек фонтана, я съедал банан, размышляя о тех, кто грелся здесь на солнышке за полвека до меня, – о Бунине, Зайцеве, Куприне, Тэффи… Площадь почти провинциальная, рядом рынок Пасси, воркуют голуби, время течет незаметно, как ему и положено… В последний раз мы сидели на этой площади с литовским поэтом и стэнфордским профессором Томиком Венцловой, вспоминая прежних жен и прежнее мое жилье в Рублеве, на западе Москвы. Оказалось, оба мы все помним, и ничто не умирает, покуда мы живы. Но может, и те, кто ушел, живы еще,