увствовал себя сильным и немного пожалел, что о состоянии этом нельзя никому рассказать, даже Вадиму. Да и возможно ли поведать об этом скупым человеческим языком, слов не хватит…
И тут он вдруг вспомнил, как однажды в ночную смену в бригаде случилась непоправимая поломка и им ничего не оставалось делать, как выехать на-гора.
Занималось утро. От правого скоса террикона отрывалось, набирая высоту, солнце. Шахтерский поселок спал, и только кое-где дымились трубы. Дым как-то несмело стлался над крышами, будто боялся подняться вверх, опередить солнце. С балкона трехэтажного дома звонко прокричал петух. И миг этот и его неповторимость волновали. Со стороны лесопосадки тянуло легким ветерком. Воздух пахнул созревшей клубникой, молодым донником, тополями. Тропинин стоял, широко расставив ноги, сняв с головы каску, ветер трепал его волосы, щекотно обдувал потную грудь, чумазое улыбающееся лицо. Он неотрывно смотрел на пылающий красной медью диск, будто впервые видел такое диво: совсем не яркое, не режущее глаза солнце у истока нового дня.
…«Обурить забой мы, пожалуй, успеем, — подумал, вернувшись к действительности, Виктор. — А что толку? — тут же возразил себе. — Пока рельсы не нарастим, все равно палить забой никто не будет. Породу вручную не нагрузишься. Для машины нужны рельсы».
Он переставил штангу, начал бурить последний шпур. Бур находился у самой почвы, и шахтер знал, что бурить будет легче, потому что порода там немного мягче. Отирая со лба грязный пот, к забою подошел Михеичев.
— Поднажмите, ребятки, может, управимся. Авось господь бог поможет.
Он поднял палец вверх, и Витька невольно поднял голову: луч коногонки осветил низкую кровлю с набрякшими, готовыми сорваться волдырями вонючей сероводородной воды, крупную трещину, полоснувшую камень наискосок от забоя к арке, и рядом размытый предыдущим взрывом, нечеткий отпечаток то ли доисторического животного, то ли окаменелого листа.
Михеичев отошел. Штанга действительно шла в породу легче. Но в забое отчего-то стало вдруг темно. Тропинин переключил фонарь на другую спираль и увидел, что она медленно, как догорающая спичка, гаснет. Он поспешно вернул переключатель в прежнее положение, но и первая спираль светилась блеклым красноватым светом.
«Аккумулятор сел».
Виктор шарахнул кулаком по коробке на поясе, но света не прибавилось, наоборот, он с каждой секундой тускнел.
«Беда не ходит в одиночку…» — тоскливо подумал парень и на мгновение размяк, захотелось все бросить, махнуть рукой на долг, на график, сесть возле забоя, закрыть лицо руками и завыть.
Работать у колонки без света — такое же безумие, как пускать дрова в бешено вращающийся зубастый диск циркулярки с накрепко завязанными глазами.
«Болван! — клял себя Тропинин. — Вчера спешили, наверное, не очень плотно включил аккумулятор на подзарядку».
Он отключил колонку, подбежал к бригадиру.
— Петр Васильевич, аккумулятор сел. Коногонка совсем не светит. Ей-богу…
— Как не светит? — оторопело спросил тот.
— Ну, вот… — Тропинин щелкал переключателем и виновато морщил лицо.
— «Сел, сел…» — с досадой и как-то по-детски, со слезой в голосе перекричал его Михеичев. — Работнички, вашу мать! Ну смена выдалась! Вадим, живо к колонке! Да не жми на подачу, как мерин, бур сломаешь. Ну смена… Бери клевак, с моим светом работать будем. Да смотри по ноге не угоди, — прикрикнул на Виктора, потом, будто извиняясь, но все тем же бранным голосом, добавил: — Сапоги жалко, ногу — нисколько. Вот уйдем, а тебя тут оставим. Как до ствола-то доберешься?
— По свежей струе, — как на уроке ответил Витька.
— Ишь, догадливый какой! До обеда на ощупь ползти будешь, миллион шишек набьешь, если вообще дурную голову не сломишь.
— Так аккумулятор же сел. Я виноват, что ли… техника… — соврал Виктор и в темноте почувствовал, что покраснел.
— Проверять зарядку Шишкин будет? Нет, наверное, пока сама жизнь не научит, дак проку от слов мало. Какой же ты шахтер, если у тебя огонька нет! Ты же беспомощней, чем слепой в дремучем лесу. Пропадешь в два счета ни за понюх табака. Да еще как пропадешь!
Гайворонский добуривал последний шпур и, как всегда, лихачил. То освобождал штангу, оттягивая ее на себя, и мотор вскрикивал на высоких оборотах, то давил на нее изо всех сил, тогда двигатель задыхался, стонал, как от боли, то вновь отпускал… С машинами Вадим обращаться не умел, будто хотел испытать их долготерпение, издевался над ними.
«Вот ты железяка крепкая, как сто чертей, а я что хочу с тобой, то и сделаю. Кто сильней? Визжишь? Вот то-то!»
Михеичев подсвечивал Виктору своей коногонкой, работа шла без задержки.
— Сейчас что… Теперь электрика. А вот раньше… Тогда керосинки. Ух, чертовы бестии! Ну и привередливы. Сильная струя подует — тушит. Ненароком стукнешь дном — пламя с фитиля фьють — и будь здоров. Беда одна, да и только. Дак лет пятнадцать назад, на 153-бис работал…
— В проходке? — спросил Виктор, но не для того, чтобы узнать, где работал его нынешний бригадир пятнадцать лет назад, а чтобы извиниться перед старым шахтером за свою непоправимую промашку.
— В проходке, — довольно ответил тот; мол, а где же еще, незачем даже спрашивать, само собой… — Иду, значит, по штреку, забой зачищал, задержался трошки, отстал от бригады. Топаю себе, думы меня обуяли. Не помню какие, но хорошие. Приятные. Когда на-гора идешь, дак всегда приятность на душе устанавливается. Рот раззявил и… тюк керосинкой об стойку… Твою мать… темень в глаза давит, аж моргать больно. Ну, решаю, на общупку по свежей струе пойду. Ветер, значит, чтоб навстречу дул. Иду, падаю, поднимаюсь, локти, лоб, коленки — все поснес до крови.
— Сели бы, подождали, — жалобно посоветовал Витька.
— Кого? — с иронией в голосе протянул Михеичев.
— Кого-нибудь…
— Дак дело-то было под выходной день, а наша смена последняя. Кого ждать? Никто не пройдет. Хоть садись, как ты говоришь, и пропадай задарма.
— Далеко до ствола? — вновь пожалел Виктор.
— В том и вопрос, что километра три с гаком, да не по одной выработке, а с переходом еще на три. По штреку на бремсберг, потом по ходку на квершлаг. Вот я на одном из переходов дак и заплутал.
Бригадир говорил медленно, стараясь подсветить и себе, и напарнику. Они почти заканчивали долбить клеваками углубления, укладывать в канавки шпалы, при одном свете было проще.
— Иду, чувствую, дышать стало трудней. Что за чертовщина! Неужели устал? Дак не в усталости, чую, дело. Что-то не так. И в голове будто кружится. Да как вспомню! Где-то брошенная выработка была, без проветривания уже полгода стоит. В нее залез. Задохнусь к чертовой бабушке. Повернул назад. Дак хочу бежать, а сил нет. Один страх. Ноги заплетаются, воздуха не хватает…
— Не упали? — нетерпеливо спросил Виктор.
— Выкарабкался… Часа четыре шел до ствола. Шишки уже и считать перестал. Рад без памяти, что жив остался. Зато на всю жизнь запомнил: шахтер без света под землей — как без глаз и без рук, а то и без ног — все вместе. Электрика — дело хорошее, но за ней глаз да глаз нужен.
От лавы по штреку плыл неумолчный гул струга, с хрястом бились о днища вагонеток крупные куски угля, в забое тоскливо подвывал вентилятор, повеяло сырым воздухом, стало легче дышать, и Михеичев, вытирая пот с лица, пожалел о том, что при всем их желании задержаться в забое, чтобы помочь товарищам наверстать упущенное, они не смогут.
А в том, что ребята остались бы еще на часок-другой, он не сомневался. Поворчали бы, конечно, особенно Борис, но остались. Дак Борис, что Борис?.. Такой у него характер, и даже не характер, а взгляд на жизнь, что ли. Вот и… Мысль Петра Васильевича вильнула на другое.
«А Семаков молодец! Напористый парень. Руководитель таким и должен быть. А то, что бы… Дак вышло бы хуже».
Борис с Вадимом снимали колонки и громко переговаривались.
— Слушай, Борь, чего ты не женишься? — интересовался Гайворонский.
— Мне без жены баб хватает, — отговаривался тот. — Детей нарожает. А при такой повышенной зарплате, как у нас сегодня, без штанов останешься.
— На свадьбе во как охота погулять!
— Свадьба, ребятки, дело серьезное, — откликнулся Михеичев. — И то надо, и это необходимо, и того пригласи, и без этого не обойтись. Голова кругом пойдет. Туда кинешь, сюда бросишь, а сто человек приглашать необходимо. Больше тысячи средств потянет. Одно разорение. Лучше эти деньги отдать им — нате, как хотите, так и распоряжайтесь. Желаете — вещи-барахло приобретайте, хотите — в путешествие или на курорт отправляйтесь, воля ваша. Дак ведь осудят люди, пожадничал, скажут. И опять же, что мы — хуже других? У тех пир горой, а мы единственного сына и…
— Петр Васильевич, что-то вы так вплотную к этому вопросу? — спросил Витька.
— Дак как же иначе? — Бригадир подсветил ему, ловко тюкнул топором по шпале, чуть подвернул ее, уложил в канавку. — Плотнее некуда. Так и сказал: «Кончаю свою холостую, безалаберную жизнь, добровольно в лапы эмансипации пру».
— Кто, сын? — опять спросил Тропинин.
— Не сосед, ясно…
Михеичев было рассердился на себя — отчего ни с того ни с сего разоткровенничался?.. Нужны им его отцовские заботы-хлопоты с предстоящей свадьбой! Может, вовсе не поймут, высмеют старика. Зубоскалить ишь как поднаторели. Палец не то что в рот, на расстоянии не показывай — руку отхватят.
Но эта минутная отчужденность сразу прошла, и Михеичеву захотелось поделиться с ребятами своими переживаниями, потому что был почти уверен, не станут они подсмеиваться над ним. Вновь вспомнил сына, но за какой-то зыбкой пеленой, и опять на душе стало скверно, предстоящие хлопоты показались чрезмерно трудными, почти непреодолимыми. Теперь вообще уйдет Валерка из дому, окончательно оторвется от родителей.
Во всех своих помыслах Петр Васильевич желал сыну счастья, даже был уверен, что счастлив он будет, но каким-то другим счастьем, не тем, каким счастлив он, его отец. И горько и непонятно было от этого.