Различие умственных способностей у высшей обезьяны и низшего дикаря огромно.- Некоторые общие инстинкты.— Эмоции.— Любопытство.— Подражание,- Внимание.— Память.— Воображение.— Разум.— Постепенное усовершенствование.— Орудия и оружия, употребляемые животными.— Абстрагирование, самосознание.— Речь.— Чувство красоты.— Вера в бога, духов, суеверия.
В двух последних главах было показано, что человек выказывает в своём телесном строении явные следы происхождения от некоторой низшей формы; но можно возразить, что в этом выводе вероятно, есть какая-либо ошибка, судя по огромному различию между умственными способностями человека и всех прочих животных. Без сомнения, различие в этом отношении громадно даже, если мы сравним умственные способности какого-либо из низших дикарей, не обладающих словами для выражения чисел, превышающих четыре и едва ли употребляющих какие-либо отвлеченные выражения для обозначения обыкновенных предметов или побуждений,[155] со способностями наивысших по организации обезьян. Различие, без сомнения, осталось бы огромным и в том случае, если бы какая-либо из высших обезьян усовершенствовалась или цивилизовалась настолько, как, например, собака по сравнению с родоначальной формой волка или шакала. Жители Огненной Земли причисляются к самым грубым дикарям; но я беспрестанно изумлялся тому, насколько трое туземцев, взятых на корабль Бигль, прожив несколько лет в Англии и немного научившись говорить по-английски, походили на нас по настроению духа и большей части душевных свойств. Если бы, за исключением человека, ни одно органическое существо не обладало вовсе умственными способностями, или если бы его способности были совсем различны по природе от тех, которыми обладают низшие животные, то, конечно, мы никогда не могли бы убедиться в том, что наши высшие способности развились постепенно. Но можно доказать, что такого основного различия не существует. Мы должны поэтому допустить, что расстояние, разделяющее умственные способности одной из низших рыб, например, миноги или ланцетника, и какой-либо из высших обезьян, гораздо значительнее того, которое отделяет обезьяну от человека; однако расстояние между рыбой и обезьяной заполнено бесчисленными переходными формами. Во всяком случае, немалое расстояние между нравственным состоянием дикаря (вроде того, который, по описанию старинного мореплавателя Байрона, размозжил голову своего ребенка о скалу за то, что тот обронил корзину с морскими ежами) и нравственностью Говарда или Кларксона), или, в умственном отношении, между дикарём, с трудом употребляющим какие-либо абстрактные выражения и Ньютоном или Шекспиром. Различия такого рода между величайшими людьми самых высших рас и низшими дикарями связаны тончайшими переходами. Поэтому возможно, что эти свойства могли перейти и развиться в другие. В настоящей главе постараюсь показать, что между человеком и высшими млекопитающими не существует какого-либо радикального различия относительно умственных способностей. Каждый частный вопрос, затронутый здесь, мог бы быть разработан в отдельной статье: но нам придется ограничиться кратким обсуждением. Так как не существует общепринятой классификации умственных способностей; то я расположу свои замечания в порядке наиболее удобном для моей цели, и выберу те акты, которые всего больше меня поразили, надеясь, что они произведут некоторое впечатление на читателя. Что касается животных, стоящих на очень низкой ступени развития, я приведу несколько добавочных фактов под рубрикою полового отбора, где покажу, что их умственные способности гораздо выше, чем можно было ожидать. Изменчивость способностей у разных особей того же вида представляет для нас пункт очень важный, и здесь будет приведено несколько примеров. Но было бы излишне вдаваться в излишние подробности, так как, после частых расспросов, я убедился в том, что все, кто долго присматривался к разным животным, включая птиц, единодушно утверждают, что различный особи значительно отличаются друг от друга всеми умственными особенностями. Каким образом впервые развились умственные способности у самых низших организмов? Вот вопрос, настолько же безнадежный, как и тот, каким образом возникла самая жизнь. Это задачи отдалённого будущего, если вообще они могут быть решены человеком. Если человек обладает теми же чувствами, как и низшие животные, то его основные интуиции должны быть такими же. Человек обладает также некоторыми инстинктами, общими ему и другим животным, например, инстинктом самосохранения, половой любви, любви матери к новорожденному потомству, стремление новорождённого (у млекопитающих) сосать грудь и такого прочего. Но человек, по-видимому, обладает меньшим количеством инстинктов, нежели животные, ближайшие к нему по организации. Орангутанг на восточных островах и африканский шимпанзе сооружают койки, на которых спят. Так как оба эти вида имеют общую привычку, то ее можно было бы приписать инстинкту; но мы не можем быть уверенными в том, что привычка эта не явилась результатом потребностей, общих обоим животным, а также сходных способностей к рассуждению. Эти обезьяны, вероятно, избегают употребления многих тропических ядовитых плодов, тогда как человек не обладает таким знанием; но и наши домашние животные, перевезенные в чужие страны и впервые выпущенные весною на пастбище, часто поедают ядовитые травы, которых впоследствии избегают. Зная это, мы не можем быть уверенными в том, что обезьяны не научились из собственного опыта или из опыта предков выбирать те или иные плоды. Несомненно, однако, что обезьяны, как будет показано, обладают инстинктивным страхом перед змеями, а быть может и другими опасными животными. Редкость и сравнительная простота инстинктов высших животных представляет замечательный контраст с низшими животными. Кювье утверждает, что инстинкт и разум находятся между собою в обратном отношении; некоторые авторы доказывали, что умственные способности высших животных постепенно развились из их инстинктов. Но Пуше[156] в интересной статье показал, что такого обратного отношения не существует. Насекомые, обладающие наиболее изумительными инстинктами, наверное, в тоже время и умственно наиболее развиты. Среди позвоночных, наименее умные, а именно рыбы и амфибии, не обладают сложными инстинктами; а из числа млекопитающих, животное, наиболее замечательное по своим инстинктам, именно бобр, очень высоко развит в умственном отношении, что допустит каждый, читавший, например, превосходный труд Моргана.[157] Первые проблески ума, по утверждению Герберта Спенсера,[158] развились путем умножения и соподчинения рефлексов, а многие из простейших инстинктов соединены постепенными переходами с рефлексами, от которых едва отличимы, как в примере акта сосания: однако, более сложные инстинкты, по-видимому, возникли независимо от ума. Я очень далек от желания отрицать, что инстинктивные действия могут утратить свой характер прочности и отсутствия выучки и могут быть заменены другими, выполняемыми при содействии свободной воли. С другой стороны, некоторые действия, руководимые умом, после выполнения в течении нескольких поколений, превращаются в инстинкты и наследуются, как, например, в том случае, когда птицы на океанических островах научаются избегать человека. Можно сказать, тогда, что эти действия опустились на более низкий уровень, также как они более не выполняются с помощью ума или опыта. Но большая часть наиболее сложных инстинктов были по-видимому добыты совсем иным путем, а именно естественным отбором изменений, испытываемых боле простыми инстинктивными действиями. Такие изменения, по-видимому, происходить от тех же неизвестных причин, действующих на организацию мозга, которые приводят к малым изменением! или индивидуальным различиям в других частях организма; изменения эти (как принято говорить, по причине нам пока неизвестной) возникают самопроизвольно. Я полагаю, что нет возможности прийти к другому выводу относительно происхождения сложнейших инстинктов, если мы обсудим вопрос о чудесных инстинктах не плодовитых рабочих муравьёв и пчёл, не оставляющих потомства, которое могло бы унаследовать действие опыта и видоизменившихся привычек. Судя по приведенным выше примерам насекомых и бобра, высокие умственные способности, наверное, совместимы со сложными инстинктами, но с другой стороны, действия, сначала заученные произвольно, могут, в силу привычки, впоследствии совершаться с быстротой и точностью рефлекса, тем не менее, вероятно, существует некоторое противоречие между развитием свободного ума и развитием инстинкта, причем это последнее развитие впоследствии приводит к некоторому наследственному видоизменению мозга. Немногое неизвестно об отправлениях мозга: однако ясно, что по мере высшего развития умственных способностей, различные части мозга должны прийти в соотношение между собою, посредством чрезвычайно сложных связующих путей, допускающих самое свободное сообщение: следствием будет то, что каждая отдельная часть, вероятно, будет стремиться к менее точному соответствию со специальными чувствованиями или ассоциациями, действующими вполне определенным, наследственным, то есть, инстинктивным способом. Есть даже некоторая зависимость между низким умственным развитием и сильным стремлением к образованию прочных, хотя бы и не передающихся по наследству, привычек: как заметил мне один проницательный врач, глуповатые люди стремятся во всем действовать рутинно или по привычке, и очень счастливы, если это поощряется. Я считаю необходимым это отступление, потому что очень легко дать слишком низкую оценку умственных способностей высших животных, и особенно человека, если мы сравним их действия, основанные на воспоминаниях прежних событий, на предвидениях разума и воображения с точно такими же действиями, инстинктивно выполняемыми низшими животными; в этом последнем случае, способность выполнения подобных действий была добыта постепенно, посредством изменения умственной организации и путем естественного отбора, без всякой сознательной умственной деятельности животного в любом из поколений. Без сомнений, как заметил Уоллес,[159] многие умственные работы выполняются человеком посредством подражания, а не с помощью разума; однако, все же велико различие между его действиями и многими из действий, выполняемых низшими животными; человек не может, при первой же попытке сделать, например, каменный топор или челнок, действуя лишь по подражанию. Ему приходится учиться работе посредством практики; с другой стороны, бобр может соорудить свои плотины и каналы, птица свое гнездо, а паук свою удивительную паутину, так же, или почти так же, хорошо с первого раза, как и старое, опытное животное.[160] Но возвратимся к непосредственно занимающему нас предмету. Низшие животные, как и человек, очевидно испытывают удовольствие и большое счастье и страдание. Выражение счастья ни у кого так не заметно, как у молодых животных, вроде щенков, котят, ягнят и таких прочих, когда они играют вместе, подобно нашим детям. Даже насекомые играют друг с другом, что было описано превосходным наблюдателем, П. Гюбером:[161] он видел, как муравьи гонялись друг за другом, притворно кусаясь, как щенки. Животные испытывают те же самые душевные волнения или ощущения, как и мы; это факт настолько установленный, что едва ли необходимо утомлять читателя многочисленными подробностями. Страх действует таким же образом на них, как и на нас, причиняя дрожание мускулов, усиленное биение сердца, ослабление сжимающих круговых мышц (сфинктеров) и стояние волос "дыбом". Подозрительность, - это последствие страха, - чрезвычайно характеризует большинство диких животных. По-моему, невозможно читать описания, данные сэром Теннентом, о том, как ведут себя самки слонов, когда их используют для приманки (при охоте на диких слонов), без того, чтобы допустить, что они намеренно обманывают и отлично знают, зачем поставлены. Храбрость и трусость - это качества, необычайно изменчивые у особей того же вида, что ясно видно на примере наших собак. Некоторые собаки и лошади обладают злым нравом и их легко рассердить; другие добродушны и эти качества, без сомнения, наследуются. Каждый знает, как легко приходят животные в состояние бешеной ярости и как ясно они выказывают это. Многие, частью достоверные анекдоты были сообщаемы о заранее обдуманном и очень искусном мщении животных. Истинные наблюдатели Ренгер и, с другой стороны, Брэм[162] показывают, что ручные американские и африканские обезьяны несомненно мстили за обиды. Сэр Эндрю Смит, зоолог, известный своею щепетильною точностью, рассказал мне следующее событие; которого он сам был очевидцем. На мыс Доброй Надежды один офицер часто дразнил некоего павиана; видя однажды, как её мучитель шел на воскресный парад, обезьяна налила воды в ямку и быстро замесила там густой грязи, которой ловко обдала проходившего мимо офицера, к немалой потехе многих присутствовавших. Долго после этого павиан радовался и торжествовал, как только видел свою жертву. Любовь собаки к хозяину перешла в пословицу. По меткому выражению одного старинного писателя,[163] «собака единственное существо на Земле, которое любит вас больше, чем себя». Известны примеры, когда собака, в предсмертной агонии ласкалась к хозяину. Каждый слыхал про собаку, подвергшуюся вивисекции и лизавшую руку оператору. Если только" операция не нашла полного оправдания в приращении наших знаний, или если оператор не обладал каменным сердцем, он должен был чувствовать угрызения до своего смертного часа. Основательно спрашивает Юэлль:[164] «можно ли, читая трогательные рассказы о материнской любви, относящееся к женщинам всех наций и к самкам всех животных, усомниться в том, что действующий принцип одинаков во всех случаях?» Мы видим, что материнская любовь проявляется даже в самых мельчайших подробностях: так Ренгер наблюдал американскую обезьяну (Cebus), заботливо отгонявшую мух, мучивших её детенышей. Тоска самок обезьян по потерянным детям так сильна, что неизбежно бывает причиною смерти матери у некоторых пород, бывших у Брэма в неволе в Северной Африке. Сироты всегда принимаются и тщательно охраняются другими обезьянами, как самцами, так и самками. Одна самка из павианов обладала таким любвеобильным сердцем, что не только имела приемышей из молодых обезьян других видов, но воровала щенков и котят, которых постоянно нянчила на руках. Однако доброта её не заходила так далеко, чтобы делиться пищей с приемными детьми, что удивило Брэма. так как его обезьяны всегда великодушно делились всем со своими детёнышами. Один из приёмных котят оцарапал эту любвеобильную обезьяну, по-видимому обладавшую значительным умом, потому что она очень удивилась, получив царапину: немедленно исследовала она лапку котенка и без особых околичностей обгрызла ему когти.[165] В Зоологическом саду я слышал от сторожа, что один старый павиан (из вида С. chacma) усыновил обезьяну Rhesus, но когда ему положили в клетку молодого дрила и мандрила, то павиан, по-видимому, сейчас заметил, что эти обезьяны, хотя и других видов, ближе ему по родству: он тотчас бросил обезьяну Rhesus и усыновил двух новых. Молодая обезьянка Rhesus, как я сам видел, была крайне недовольна таким пренебрежением и нападала на молодого дрила и мандрила всякий раз, как только могла это сделать безнаказанно. Её поведение приводило старого павиана в крайнее негодование.
Обезьяны способны также, по наблюдениям Брэма, защищать хозяина от кого-либо, и защищают даже собак, к которым они привязаны, от нападений других собак. Но мы ограничимся здесь всего лишь несколькими примерами привязанности и вернёмся позднее к этому предмету. Некоторые из обезьян Брэма находили большое удовольствие в том, чтобы сердить различными остроумными способами старую собаку, которую не любили, а также других животных. Многие из наших сложнейших эмоций свойственны также высшим животным. Каждый знает, как выражает свою ревность хозяину собака, когда он ласкает кого-нибудь другого; то же наблюдали и у обезьян. Это показывает, что животные не только любят, но и желают быть любимыми. Животным также свойственно чувство соперничества. Они любят одобрение и похвалы хозяина. Собака, несущая рядом с хозяином его корзину, выражает высочайшее самодовольство и гордость. Не может быть сомнения в том, что собаке знакомо чувство стыда, независимо от страха, и что она обнаруживает некоторую застенчивость, когда слишком часто просит пищу. Большая собака не обращает внимания на ворчание маленькой собачонки, и это можно назвать даже великодушием. Некоторые наблюдатели утверждают, что обезьяны положительно не любят тех моментов, когда над ними насмехались, и иногда притворялись обиженными. В Зоологическом саду я наблюдал особенную ярость павиана, когда его сторож читал ему книгу; ярость павиана была такой, что однажды он укусил свою собственную руку. Собаки способны к юмору, который нужно отличать от простой игры; если бросать им палку или другой предмет, то собака отнесет его на небольшое расстояние и положит на землю, ожидая, пока хозяин сделает попытку приблизиться, чтобы её взять. Тогда собака опять схватит палку и с торжеством отбежит в сторону, повторяя один и тот же маневр много раз, и очевидно наслаждаясь этим.
Теперь обратимся к интеллектуальным эмоциям и чертам характера: они очень важны, являясь основой для развития высших умственных способностей. Животные любят развлечения и страдают от скуки, что мы видим у собак, а в наблюдениях господина Ренгера, и у обезьян. Все животные способны удивляться и многие испытывают любопытство. Им приходится даже иногда платиться за последнее свойство, например, в случаях, когда охотники с целью привлечь их внимание делают разные странные телодвижения. Я наблюдал это у оленей, и то же самое рассказывают про осторожную серну и некоторых диких уток. Брэм приводит любопытные примеры инстинктивного страха перед змеями живших у него обезьян; любопытство их было, однако, так велико, что они не могли устоять против него и час от часу, совершенно по-человечески, подновляли свой ужас, приподнимая крышку ящика, в котором содержались змеи. Я был так поражен этим рассказом, что взял с собой чучело змеи в обезьянье отделение зоологического сада; волнение, которое я вызвал этим, представляло одно из самых любопытных зрелищ, когда-либо виденных мною. Три вида Cercopithecus были встревожены более всех других. Они бросались из стороны в сторону с пронзительными криками, которые были поняты другими обезьянами, как сигнал опасности. Лишь несколько молодых обезьян и один старый павиан Anubis не обратили никакого внимания на змею. Затем я положил змею на землю в одном из больших отделений. Некоторое время спустя все обезьяны собрались вокруг нее, внимательно разглядывая ее, и представляли весьма комическое зрелище. Они были сильно возбуждены, так что, когда кто-то случайно сдвинул с места деревянный мяч, полу запрятанный в соломе и хорошо знакомый им как игрушка, все мгновенно отскочили в разные стороны. Эти же обезьяны держались совершенно иначе, когда в их клетки были положены мертвая рыба, мышь,[166] живая черепаха и другой какой-либо новый предмет; сначала они, правда, боялись, но вскоре подходили, брали их в руки и рассматривали. Раз я принес живую змею в бумажном мешке с неплотно закрытым отверстием и положил ее в одно из больших отделений. Одна обезьяна немедленно приблизилась, осторожно раскрыла мешок, заглянула и мгновенно бросила его. Тогда я увидел то же, что описывает Брэм: одна обезьяна за другой не могла удержаться, чтобы, не подняв голову кверху и несколько наклонив ее на сторону, заглянуть в стоявший на земле мешок, дабы увидеть страшный предмет, лежавший неподвижно на дне его. Можно подумать, что эти животные имеют понятие о зоологическом сродстве; обезьяны, содержавшиеся у Брэма, обнаруживали, например, странный, ни на чем не основанный, инстинктивный страх перед невинными ящерицами и лягушками. Орангутанг также был однажды очень испуган, впервые увидев черепаху.[167] Подражание сильно развито у человека и в особенности, как я это сам наблюдал, у дикарей. При некоторых мозговых заболеваниях стремление к подражанию проявляется в необычайной степени; некоторые больные, полу параличные и другие, при начале воспалительного размягчения мозга, бессознательно повторяют каждое слышанное слово, на родном или чужом языке все равно, и подражают каждому движению или жесту, которые производятся перед ними.[168] Дезор[169] заметил, что ни одно животное не подражает добровольно действиям человека, пока по восходящему ряду мы не дойдем до обезьян, которые, как известно, весьма комично передразнивают людей. Но зато животные иногда подражают действиям друг друга: так, две особи волка, выкормленные собаками, выучились лаять, то же делает иногда и шакал,[170] но может ли такое подражание быть названо произвольным, это другой вопрос. Птицы подражают пению своих родителей, а иногда и других птиц, а попугаи, как известно, подражают любому звуку, который часто слышат. Дюро-де-ла-Малль приводит рассказ[171] об одной собаке, воспитанной кошкой; собака научилась подражать хорошо известному приему умывания кошек, которые облизывают свои лапы, а затем умывают ими морду и уши. Подобный же пример приводит знаменитый естествоиспытатель Одуэн. Я получил несколько подтверждений этого факта; в одном случае собака, хотя и не была вскормлена кошкой, но воспитывалась вместе с ее котятами, от которых и научилась этой привычке, которую сохранила в течение последующих тринадцати лет своей жизни. Собака Дюро-де-ла-Малля научилась также от котят игре с шаром, катала его ударами передних лап и гонялась за ним прыжками. Один мой корреспондент уверяет меня, что его домашняя кошка совала в кувшины с молоком лапки, потому что горлышко кувшина было слишком узко для ее головы. Котенок ее вскоре обучился тому же приему и проделывал это при всяком удобном случае. Можно сказать, что родители многих животных, полагаясь на способность своих детенышей к подражанию и еще более на их инстинктивные и унаследованные побуждения, так сказать, воспитывают их. Мы наблюдаем это, когда видим, что кошка приносит котятам живую мышь, а Дюро-де-ла-Малль приводит любопытные наблюдения (в вышеуказанной заметке) над соколами, которые учили своих птенцов проворству и уменью определять расстояние; вначале они кидали им с высоты мертвую мышь или воробья, которых птенцы обыкновенно не умели сначала схватить, а затем приносили им живых птиц и выпускали их для ловли. Едва ли какая-либо способность важнее для умственного совершенствования человека, чем внимание. Животные отчетливо проявляют эту способность, как, например, кошка, которая сторожит мышь у норы и приготовляется прыгнуть на свою добычу. Дикие животные иногда так увлекаются в подобных случаях, что к ним можно подойти на близкое расстояние. Мистер Бартлет сообщил мне любопытный пример неравномерного развития этой способности у обезьян. Человек, дрессировавший обезьян для представлений, покупал их обыкновенно у Зоологического общества по пяти фунтов за экземпляр. Но он предлагал двойную цену, если ему позволяли взять три или четыре обезьяны к себе на дом на несколько дней на испытание. На вопрос, как он мог в такое короткое время узнать, выйдет ли хороший актер из той или другой обезьяны, он отвечал, что все зависит от их внимательности. Если в то время, как он разговаривал с обезьяной или объяснял ей что-либо, ее внимание легко отвлекалось, например, мухой на стене или другими незначительными предметами, он был уверен, что из нее ничего не выйдет. Если он прибегал к наказаниям, чтобы заставить невнимательную обезьяну учить свою роль, она упрямилась и злилась. Внимательную же обезьяну ему было легко выучить делать все, что от нее требовалось. Едва ли не будет излишним говорить, что животные обладают превосходной памятью на лица и местности Сэр Эндрю Смит сообщил мне, что павиан на мысе Доброй Надежды узнал его и выражал радость, увидев его после девятимесячного отсутствия. Я имел собаку, весьма злую и неприветливую с посторонними, и намеренно испытал однажды ее память после отсутствия, продолжавшегося пять лет и два дня. Подойдя к сараю, где она жила, я кликнул ее по старому обыкновению; она не обнаружила ни малейшей радости, но мгновенно пошла за мною и исполняла точно все мои приказания, как будто мы расстались не более получаса тому назад. Целый ряд прежних представлений, дремавших в продолжение пяти лет, был, следовательно, в одно мгновение пробужден в ее уме. Даже муравьи, как положительно доказал Гюбер,[172] узнают своих товарищей, принадлежащих к тому же сообществу после четырехмесячной разлуки. Кроме того, животные определенно обладают способностью определять промежутки времени между повторяющимися событиями. Воображение считается одной из высших прерогатив человека. Благодаря этой способности он соединяет между собой независимо от воли прошлые образы и мысли и создает новые, яркие представления. «К черту такого поэта, — говорит Жан-Поль Рихтер,[173] — который долго думает о том, должен ли его герой который долго думает о том, должен ли его герой сказать да или нет, это не поэт, а тупица». Сны служат нам лучшим мерилом этой способности. «Сны, - замечает Жан-Поль, — невольный род поэзии». Значение произведений нашего воображения зависит, конечно, от числа, точности и живости наших впечатлений, от нашего ума и вкуса при выборе или отбрасывании непроизвольных комбинаций и до некоторой степени от нашей способности произвольно группировать их. Так как собаки, кошки, лошади, и, вероятно, все высшие животные, даже птицы,[174] видят очень живые сны и выражают это движениями и звуками, то мы должны принять, что они обладают некоторой способностью воображения. Должно быть, существует какая-нибудь причина, почему собаки лают по ночам, особенно в полнолуние, на тот меланхолический лад, который зовется воем. Не все собаки лают подобным образом; по мнению Гузо[175] они в этих случаях смотрят не на луну, а на определенную точку вблизи горизонта. Он думает, что смутные очертания окружающих предметов расстраивают их воображение и наполняют его фантастическими образами: если это правда, то чувства собак можно было бы назвать суеверными. Из всех человеческих способностей разум, конечно, ставится всеми на первое место. Но весьма немногие отвергают в настоящее время, что и животные обладают в некоторой степени способностью рассуждать. Можно постоянно видеть, как они останавливаются, обдумывают и принимают решения. Весьма замечательно, что чем лучше какой-нибудь наблюдатель изучил нравы данного животного, тем большее число поступков он приписывает разуму и тем меньшее — не заученным инстинктам.[176] В следующих главах мы увидим, что некоторые животные, стоящие весьма низко в ряду живых существ, видимо тоже обнаруживают известную долю рассудка. Без сомнения, часто бывает очень трудно отличить действие разума от действия инстинкта. Так, доктор Гейс в своем сочинении «The Open Polar Sea» несколько раз замечает, что его собаки переставали тянуть сани сомкнутым рядом и разбегались в разные стороны, когда им приходилось идти по тонкому льду, как бы для того, чтобы распределить свою тяжесть с большей равномерностью. Это было часто первым указанием и предостережением для путешественников, что лед становится тонким и опасным. Спрашивается теперь, поступали ли собаки таким образом на основании опыта каждой в отдельности, или по примеру более старых и опытных собак, или по наследственной привычке, то есть по инстинкту? Этот инстинкт развился, может быть, с того, весьма отдаленного времени, когда туземцы впервые стали запрягать собак в свои сани. Или же северные волки, родоначальники эскимосской собаки, приобрели, быть может, этот инстинкт, предупреждавший их не нападать большой стаей на добычу, когда лед был тонок? Лишь по тем обстоятельствам, которые сопровождают то или иное действие животного, мы можем судить о том, следует ли приписать его инстинкту, разуму или простой ассоциации идей; впрочем, последний акт тесно связан с рассудочной деятельностью. Любопытный случай приводит профессор Мебиус:[177] щука, помещенная в наполненный рыбой аквариум, была отделена от них стеклянной пластинкой; в своих попытках схватить рыбу она с такой силой ударялась о стекло, что иногда впадала в оцепенение. Она повторяла свои попытки в течение трех месяцев, но, наконец, научилась осторожности. Стекло убрали, но щука уже не нападала на прежних рыб, хотя проглатывала всех новых, которых пускали в аквариум. Вот как укрепилась в слабом уме ее идея о сильном ударе в связи с попыткой поймать кого-либо из прежних соседей. Если бы дикарь, никогда не видавший стекла оконной рамы, наткнулся бы на него, то у него надолго сохранилась бы в уме ассоциация представления об ударе и об оконной раме, но в отличие от щуки он, вероятно, стал бы размышлять о природе этого препятствия и соблюдал бы осторожность лишь при сходных обстоятельствах. У обезьян, как мы сейчас увидим, всякого болевого или даже просто неприятного ощущения, сопровождающего какое-либо действие, иногда достаточно, чтобы животное более не повторяло такого действия. Если мы припишем это различие в поведении щуки и обезьяны единственно тому, что ассоциации идей во втором случае значительно сильнее и прочнее, чем в первом, хотя щука и получала много раз значительно более тяжелые поучения, то можно ли утверждать, что в приведенном примере с дикарем сходное различие предполагает обладание умом совершенно иного рода? Гузо рассказывает,[178] что раз, во время перехода через обширную сухую равнину в Техасе, его две собаки сильно страдали от жажды и тридцать или сорок раз кидались в ложбины в поисках воды. Ложбины эти не являлись долинами, они были лишены деревьев и по растительности не отличались от остальной равнины и, будучи абсолютно сухими, не могли издавать запаха сырой земли. Собаки вели себя так, будто они знали, что углубления в земле представляют места, где с большей вероятностью можно найти воду. Подобное же поведение Гузо нередко наблюдал и на других животных. Я видел сам и смею утверждать, что это видели и другие, как слон в зоологическом саду в случае, когда брошенный ему предмет лежал слишком далеко, направлял из хобота сильную струю воздуха так, чтобы она ударялась в землю впереди предмета и, отражаясь от земли, приближала бы предмет к нему. Известный этнолог мистер Уэстроп сообщил мне, что он видел в Вене, как медведь сознательно приводил лапой в движение воду в бассейне близ самой клетки, чтобы образовавшееся течение увлекло к нему кусок хлеба, плававший в воде. Эти движения медведя и слона вряд ли можно приписать инстинкту или унаследованной привычке, ибо они совершенно бесполезны животному, живущему на воле. Какая же разница между подобными действиями, когда их совершает дикарь или какое-либо из высших животных? Дикари и собаки часто находили воду в ложбинах и совпадение обоих этих обстоятельств ассоциировалось в их уме. Цивилизованный человек стал бы, может быть, обсуждать предмет с общей точки зрения, но дикарь, насколько мы его знаем, едва ли пустился бы в рассуждения, а тем более собака. Оба они стали бы искать одинаковым образом, хотя часто и без успеха, и у обоих руководителем был бы рассудок, все равно, существовали ли у них в сознании общие соображения о предмете или нет.[179] То же можно сказать про слона и медведя, вызывающих течения в воздухе или воде. Дикарь, конечно, не стал бы рассуждать, на каких законах основано желательное для него движение, и тем не менее поступок свой он совершал бы с помощью грубого процесса рассуждения столь же верно, как и философ после длинного ряда логических рассуждений. Разница между дикарем и кем-либо из высших животных будет та, что он подметит более ничтожные обстоятельства и условия и уловит связь между ними в результате меньшего опыта, чем животное, что, конечно, является уже большим преимуществом. Я записывал в дневник движения одного из моих детей, и когда ему было одиннадцать месяцев, и ребенок не умел еще лепетать, меня поражало, с какой быстротой ассоциировались в его уме различные предметы и звуки сравнительно с тем, что приходилось наблюдать на самых умных из известных мне собак. Но высшие животные отличаются от низших, например, щуки, совершенно подобным же образом этой способностью ассоциировать, равно как и способностью наблюдать и делать выводы. Быстрые проявления разума, обнаруживающиеся после краткого опыта, наблюдались на американских обезьянах, которые являются низшей группой в этом отряде. Ренгер, весьма тщательный наблюдатель, рассказывает, что, когда он в первый раз дал своим обезьянам в Парагвае яйца, они раздавили их и таким образом потеряли много содержимого. Впоследствии они осторожно разбивали один из концов яйца о какое-нибудь твердое тело и снимали скорлупу пальцами. Только один раз порезав себе руки каким-либо острым орудием, они никогда более не дотрагивались до него или брали его с величайшей осторожностью. Они часто получали куски сахара, завернутые в бумагу, и Ренгер сажал иногда в бумагу живую осу, которая жалила их, если они быстро развертывали бумагу. После одного такого случая обезьяны всякий раз подносили сначала сверток к уху, чтобы убедиться, не движется ли там что-либо.[180] Следующие случаи относятся к собакам. Мистер Колкгун[181] подстрелил пару диких уток, которые упали по другую сторону реки. Его собака пыталась принести обеих зараз, но не могла с ними справиться. Тогда она, несмотря на то, что во всю жизнь не измяла ни разу пера у дичи, сознательно задушила одну из уток, принесла хозяину подстреленную и затем вернулась за мертвой. Полковник Гетчинсон рассказывает, что однажды он попал разом в двух куропаток; одна была убита, другая ранена; последняя убежала и была поймана собакой, которая, возвращаясь, наткнулась на мертвую куропатку. «Она остановилась крайне удивленная и после двух-трех попыток захватить обеих убедилась, что не может успеть в этом, не выпустив подстреленной птицы. Подумав с минуту, собака осторожно загрызла куропатку и затем принесла обеих разом. Это был единственный случай, когда она позволила себе какое-либо насилие против дичи». Здесь нельзя не видеть обдуманного поступка, хотя он и не был вполне целесообразен, потому что эта собака могла сначала принести раненую куропатку, а затем вернуться к мертвой, как сделала это первая собака с двумя утками. Я привожу эти примеры, потому что они указаны двумя независимыми друг от друга свидетелями и потому еще, что в обоих случаях охотничьи собаки нарушили сознательно, после обдумывания, унаследованную привычку (привычку не убивать приносимой дичи); они показали, что их способность рассуждать была достаточно сильной, чтобы преодолеть врожденную привычку. В заключение укажу еще на замечание знаменитого Гумбольдта. «Погонщики мулов в Южной Америке говорят: «Я вам дам не того мула, у которого самый покойный шаг, а того, который la mas rational — всего рассудительнее», и Гумбольдт прибавляет: «Это народное выражение, вытекшее из долгого опыта, опровергает теорию одушевленных машин, быть может, лучше всех доводов умозрительной философии».[182] Тем не менее многие писатели до сих пор еще не признают у высших животных даже следов разумной способности и стараются объяснить факты вроде приведенных выше рассуждениями, которые можно назвать простым словоизвержением.[183] Мне кажется теперь вполне доказанным, что человек и высшие животные, в особенности приматы, имеют некоторое число общих инстинктов. У всех них одинаковые чувства, побуждения и ощущения; у всех одинаковые страсти, привязанности и эмоции, — даже самые сложные, такие как ревность, подозрительность, соревнование, благодарность и великодушие; они способны обманывать и умеют мстить; они иногда способны понимать смешное и обладают даже чувством юмора; они любопытны и способны удивляться, обладают, хотя и в различной степени, способностями к подражанию, вниманию, рассуждению и выбору; обладают памятью, воображением, ассоциацией представлений и разумом. Особи одного и того же вида представляют все ступени, от полнейшей глупости до большого ума. Так же, как и человек, они страдают умопомешательством, хотя подвержены ему в меньшей степени.[184] Тем не менее есть люди, которые настаивают на том, что человек своими умственными способностями отделен от всех низших животных непреодолимой стеной. В прежнее время я собрал десятка два таких афоризмов; но их не стоит приводить здесь, потому что разноречие и многочисленность их ясно показывают трудность или даже невозможность попытки поддержать подобные воззрения. Уверяли далее, что один только человек способен к постепенному совершенствованию; что один он знает употребление орудий и огня, обращает других животных в домашнее состояние, владеет собственностью; что ни одно животное не имеет самосознания, самопонимания, общих представлений и способности к абстракции; что ни одно животное не обладает речью; что одному только человеку присущи причуды, понятие о красоте, чувство благодарности, чувство таинственности и так далее; что он один верит в бога и одарен совестью. Я попытаюсь сделать несколько замечаний относительно наиболее интересных из этих пунктов. Архиепископ Сёмнер утверждал некогда,[185] что один только человек способен к прогрессивному усовершенствованию. Человек бесспорно способен к большему и более быстрому совершенствованию, чем какое-либо другое животное; этим он обязан главным образом способности речи и умению применять приобретенные знания. Если мы обратимся к животным и прежде всего к отдельным особям, то нас должен поразить факт, известный каждому опытному зверолову, именно, что молодые животные попадаются в западни гораздо легче старых и гораздо ближе подпускают к себе неприятеля. Точно так же не удается поймать большого числа старых животных на одном месте или в одного рода ловушки, или, наконец, отравить их одним и тем же ядом. Нельзя думать, чтобы все они попробовали яда или все попадали в западню. Они, стало быть, научились осторожности из примера своих пойманных или отравленных собратьев. В Северной Америке, где издавна преследуют животных с ценным мехом, они, по единогласному отзыву всех наблюдателей, проявляют почти невероятную степень смекалки, осторожности и хитрости. Но в этом случае преследование продолжалось с таких давних времен, что наследственность могла играть здесь некоторую роль. Мне прислали несколько сообщений о том, что в местностях, где впервые был проведен телеграф, многие птицы, задевая за проволоки, убивались до смерти, но что спустя несколько лет они научились избегать этой опасности — по-видимому на примерах своих убившихся товарищей.[186] Если мы обратимся к ряду последующих поколений или к расам, то увидим, что птицы и другие животные постепенно теряют или приобретают недоверие к человеку или другим врагам.[187] Этот страх, конечно, является главным образом унаследованной привычкой или инстинктом, но до некоторой степени представляет и результат личного опыта. Хороший наблюдатель Леруа[188] говорит, что в местах, где много охотятся за лисицами, молодые, в первый раз выходящие из своей норы, гораздо пугливее старых, которые выросли в местах, где их мало тревожили. Наши домашние собаки произошли от волков и шакалов,[189] и, хотя они не приобрели большей хитрости и потеряли, быть может, значительную долю осторожности и подозрительности, зато развились в отношении некоторых нравственных качеств, например, привязчивости, честности, лучшего нрава и, весьма вероятно, в общей сумме умственных способностей. Обыкновенная крыса вела победоносную борьбу с несколькими другими видами по всей Европе, в некоторых частях Северной Америки, Новой Зеландии, а в недавнее время на Формозе так же, как и на континенте в Китае. Мистер Суинго,[190] занимавшийся этим предметом, приписывает победу обыкновенной крысы над крупной Mus coninga умственному превосходству первой, а это последнее свойство развилось, вероятно, вследствие привычного упражнения всех способностей обыкновенной крысы с целью укрыться от преследований человека, а также вследствие того, что почти все менее хитрые или менее способные крысы постоянно истреблялись человеком. Возможно, однако, что успех обыкновенной крысы следует приписать большей хитрости этого вида по сравнению с родственными видами, которой она обладала еще прежде, чем пришла в соприкосновение с человеком. Утверждать, не обращая внимания на прямые доказательства, что ни одно животное на протяжении веков не усовершенствовалось в своих умственных или других психических способностях, значит вообще отвергать эволюцию видов. Мы знаем, что, по исследованиям Ларте, существующие ныне млекопитающие, принадлежащие к различным отрядам, обладают более объемистым мозгом, чем их древние третичные прототипы. Много раз было говорено, что ни одно из животных не употребляет каких бы то ни было орудий; между тем, шимпанзе в естественном состоянии разбивает камнем один из туземных плодов, похожий на грецкий орех.[191] Ренгер[192] без всякого труда выучил американскую обезьяну разбивать таким образом твердые пальмовые орехи, и она впоследствии по собственному побуждению разбивала камнями другого рода орехи и коробки. Она пользовалась тем же способом для очистки плодов от мягкой кожуры, имевшей неприятный привкус. Другая обезьяна выучилась открывать крышку большого ящика палкой и впоследствии употребляла палку вместо рычага, когда хотела сдвинуть что-либо тяжелое. Я сам видел, как молодой орангутанг всунул палку в щель, положил руку на противоположный конец и действовал ею совершенно как рычагом. Известно, что в Индии ручные слоны срывают ветки деревьев и отмахиваются ими от мух; то же наблюдали у одного дикого слона.[193] Я видел молодого орангутанга, который покрывал и защищал себя соломенной рогожей каждый раз, как ему предстояло быть битым. В приведенных здесь случаях камни и палки были употреблены в дело, как полезные орудия, но известны примеры, когда обезьяны употребляют те же предметы в качестве оружия. Брэм,[194] опираясь на авторитет известного путешественника Шимпера, говорит, что в Абиссинии, когда павианы, принадлежащие к виду С. gelada, сходят стадом с гор, дабы опустошать поля, они иногда встречают стада другого вида С. hamadryas и начинают с ними драться. Первые скатывают на вторых большие камни, которых гамадриасы стараются избежать, и затем оба вида с громким криком бросаются друг на друга. Брэм во время своего путешествия с герцогом Кобург-Готским участвовал в вооруженном нападении на стадо павианов в проходе Менза, в Абиссинии. Павианы в свою очередь сбрасывали с горы такую массу камней, из которых многие были величиной с человеческую голову, что нападающие были принуждены поспешно отступить, и проход был фактически недоступен для каравана на некоторое время. Замечательно, что эти павианы действовали сообща. Мистер Уоллес[195] три раза видел, как самки орангутанга, сопутствуемые их детенышами, «отламывали ветви и большие колючие плоды деревьев с явным выражением злобы и бросали вниз такой град метательных снарядов, что фактически не было возможности приблизиться к дереву». Я много раз видел, что шимпанзе кидают чем попало в людей, дразнящих их, а вышеупомянутый павиан с мыса Доброй Надежды даже приготовил для этой цели грязь. В зоологическом саду обезьяна, у которой зубы были плохи, имела привычку разбивать орехи камнем, и сторожа уверяли меня, что она всякий раз прятала потом камень в солому и не позволяла ни одной из обезьян дотрагиваться до него. Здесь мы имеем, следовательно, пример понятия о собственности. Понятие это присуще, впрочем, всякой собаке, добывшей кость, и многим, если не всем, птицам по отношению к их гнездам. Герцог Аргайль[196] замечает, что выделывание орудий для известной цели исключительно свойственно человеку, и полагает, что эта способность образует непроходимую пропасть между человеком и животными. Нет сомнения, что это различие очень важно, но я нахожу весьма справедливым замечание сэра Дж. Лёббока,[197] что, когда первобытный человек употреблял кремни для каких-либо целей, он иногда случайно раскалывал их и тогда употреблял их острые обломки. Отсюда уже не велик шаг до произвольного раскалывания кремней и затем до грубой обработки их. Последнее усовершенствование потребовало, впрочем, долгих веков, если судить по громадному промежутку времени, протекшему до той поры, когда человек неолитического периода стал высекать и шлифовать свои каменные орудия. При раскалывании кремней, как замечает далее Лёббок, должны были показываться искры, а при трении должна была развиваться теплота: «Таким образом произошли два обычные способа добывать огонь». Природа огня должна была быть известна во многих вулканических областях, где лава иногда протекала сквозь леса. Человекообразные обезьяны, руководимые, вероятно, инстинктом, строят себе временные площадки, но так как многие инстинкты в значительной степени управляются разумом, то более простые из них, — как, например, сооружение площадок, — легко могли перейти в произвольные и сознательные действия. Известно, что орангутанг покрывается на ночь листьями пандануса, а Брэм рассказывает, что один из его павианов имел привычку защищаться от солнечного жара, покрывая себе голову соломенной рогожей. В этих нескольких привычках мы видим, вероятно, первые начатки некоторых из простейших искусств, — грубую архитектуру и одежду, в той форме, в которой они развились впервые у древнейших родоначальников человека.
АБСТРАГИРОВАНИЕ, ОБЩИЕ ПОНЯТИЯ, САМОСОЗНАНИЕ, УМСТВЕННАЯ ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ.
Любому человеку, даже обладающему большими знаниями, чем я, было бы трудно определить, в какой мере присущи животным какие-либо следы этих высших умственных способностей. Трудность заключается в том, что мы не в состоянии судить, что происходит в уме животного; дальнейшие затруднения проистекают из того, что ученые в значительной степени расходятся в том, какое содержание они вкладывают в указанные выше понятия. Насколько можно судить по различным недавно вышедшим работам, с наибольшей настойчивостью отрицается в животных способность к абстрагированию и к образованию общих понятий. Но когда собака замечает издали другую собаку, то часто становится ясно, что она видит, так сказать, отвлеченную собаку, ибо поведение ее внезапно изменяется, лишь только она подходит ближе и узнает в ней друга. Один писатель заметил недавно, что утверждение, будто во всех подобных случаях умственный процесс существенно различается у человека и животного, есть не более, как голое предположение. Если человек составляет себе в уме представление из данных, воспринимаемых чувствами, то то же делают и животные.[198] Когда я говорю своему терьеру возбужденным тоном (а этот опыт я повторял много раз): «Хи, хи, где он тут?» — он всегда принимает это за знак, что нужно кого-то искать, и обыкновенно, бросив быстрый взгляд вокруг себя, бросается в ближайшую чащу выслеживать дичь, но, но найдя ничего, начинает глядеть по деревьям, не видно ли где белки. Не ясно ли из поступков терьера, что в уме его возникают общие понятия или представления о том, что следует обнаружить и поймать какое-то животное. Вполне можно допустить, что ни одно животное не обладает самосознанием, если понимать под этим, что оно не размышляет о том, откуда оно, что с ним будет или что такое представляет жизнь и смерть, и такое прочее. Но можем ли мы отрицать с полной уверенностью, что старая собака, одаренная хорошей памятью и некоторой долей воображения (что доказывают ее сны), не думает иногда о давнопрошедших удовольствиях или огорчениях во время охоты? А это было бы до некоторой степени самосознанием. С другой стороны, как заметил Бюхнер,[199] изнуренная работой жена грубого австралийского дикаря, которая употребляет очень мало отвлеченных слов и не может считать дальше четырех, едва ли напрягает свое самосознание или размышляет о смысле своего существования. Обыкновенно допускают, что высшие животные обладают памятью, вниманием, ассоциацией идей и даже известной долей воображения и рассудка. Если эти способности, которыми различные животные обладают в различной степени, способны к совершенствованию, то не кажется невероятным, что и более сложные способности, как, например, более высокая степень отвлеченного мышления, самосознание и такое прочее, возникли путем развития и сочетания простых способностей. Против высказанных здесь взглядов возражали, что невозможно определить, у каких именно животных в восходящем ряду существ возникает способность к отвлеченному мышлению и такому прочему; но кто мог бы сказать, в каком возрасте появляются эти способности у наших маленьких детей? А между тем мы знаем, что способности эти развиваются в детях постепенно и незаметно. Не подлежит сомнению, что животные сохраняют свою умственную индивидуальность. Когда мой голос вызвал целый ряд старых ассоциаций в уме упомянутой выше собаки, она по всем признакам сохранила свои индивидуальные особенности, хотя каждый атом ее мозга был, вероятно, более одного раза заменен другим в течение пяти лет. Собака эта могла бы выдвинуть аргумент, недавно предложенный для ниспровержения всех эволюционистов, и сказать: «Я остаюсь неизменной среди всех умственных влияний и всех материальных изменений. Учение, по которому атомы оставляют свои впечатления в наследство другим атомам, заступающим их место, противоречит понятию о самосознании и, следовательно, ложно. А так как это учение служит основой для гипотезы эволюционизма, то, следовательно, и эта гипотеза ложна».[200]
РЕЧЬ.
Способность речи справедливо считалась одним из главнейших отличий между человеком и низшими животными. Но человек, как замечает весьма компетентный судья, архиепископ Уэтли, «не единственное животное, которое пользуется языком для выражения того, что происходит в его уме, и которое способно более или менее понимать мысли, выраженные другими».[201] В Парагвае обезьяна Cebus azarae издает, будучи возбужденной, по крайней мере, шесть различных звуков, которые вызывают у других обезьян подобные же эмоции.[202] Мы понимаем движения лица и жесты обезьян, и они до некоторой степени понимают наши, как уверяют Ренгер и другие. Еще замечательнее факт, что собака со времени перехода в домашнее состояние[203] выучилась лаять по крайней мере на четыре или пять различных ладов. Несмотря на то, что лай — новоприобретенная способность, можно быть уверенным, что и дикие виды, родоначальники собаки, выражали свои чувства различными криками. У домашней собаки можно отличать лай рвения, как, например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный вой или лай отчаяния, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай радости, когда она собирается идти гулять с хозяином, и весьма характерный лай требования или просьбы, когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно. Гузо, внимательно исследовавший этот предмет, утверждает, что куры издают, по крайней мере, двенадцать различных звуков, имеющих различное значение.[204] Привычное употребление членораздельной речи, однако, свойственно одному человеку, хотя он подобно животным часто употребляет и нечленораздельные крики для выражения своих чувств, сопровождая их телодвижениями и игрой лицевых мышц.[205] Это относится преимущественно к более простым и живым ощущениям, мало связанным с высшими умственными процессами. Крик боли, страха, удивления, гнева, наряду с соответствующими движениями, и лепет матери с любимым ребенком красноречивее всяких слов. Человека отличает от низших животных не то, что он способен различать членораздельные звуки, ибо собаки, как известно всем, понимают многие слова и предложения. В этом отношении они стоят на той же ступени развития, как дети в возрасте от 10 до 12 месяцев, которые понимают некоторые слова и короткие предложения, но сами не в состоянии произнести ни одного слова. Способность издавать звуки членораздельно тоже не является отличительной нашей чертой, ибо ею обладают попугаи и другие птицы. То же следует сказать и о способности связывать определенные звуки с известными понятиями, ибо достоверно известно, что некоторые попугаи, которых выучили говорить, безошибочно связывали известные слова с определенными предметами, а лица с событиями.[206] Человек отличается от низших животных только тем, что он обладает бесконечно большей способностью ассоциировать в своем уме самые разнообразные звуки и представления; этим он обязан, конечно, высокому развитию своих умственных способностей. Горн Тук, один из основателей благородной науки — филологии, замечает, что речь есть искусство подобно варению или печению, но я думаю, что лучше было бы сравнить ее с писанием. Речь, конечно, не может быть отнесена к настоящим инстинктам, потому что она должна быть выучена. Она, однако, весьма отличается от всех обычных искусств, потому что человек обладает инстинктивным стремлением говорить, как это можно видеть на лепете наших детей, тогда как ни у одного ребенка нельзя заметить инстинктивного стремления варить, или печь, или писать. Далее, ни один филолог не думает в настоящее время, что какой бы то ни было язык был выдуман сознательно, но все принимают, что каждый развивался медленно и бессознательно шаг за шагом.[207] Звуки, издаваемые птицами, представляют во многих отношениях близкую аналогию с речью, потому что все члены одного вида издают, одни и те же инстинктивные крики для выражения своих эмоций; далее, все виды, обладающие способностью петь, инстинктивно практикуются в этом искусстве, но настоящие песни и даже призывные звуки перенимаются от родителей или воспитателей. Последнего рода звуки, как показал Дейнс Баррингтон,[208] «так же мало врожденны, как и речь у человека». Первые попытки петь «могут быть сравнены с неумелыми попытками лепечущего ребенка». Молодые самцы продолжают практиковаться, или, как говорят птицеловы, «ставят рекорды», в продолжение десяти или одиннадцати месяцев. В их первых пробах едва ли можно открыть зачатки будущей песни, но, когда они становятся старше, они приближаются к ней и, наконец, выучиваются ей вполне. Птицы, выучившиеся песням другого вида, как, например, канарейки, выведенные в Тироле, учат и передают их своему потомству. Незначительные естественные отличия в пении у одного и того же вида, живущего в разных местах, могут быть, по мнению Баррингтона, сравнены с «провинциальными диалектами», а пенье родственных, хотя и различных, видов — с языком различных человеческих рас. Я привел подробности с целью показать, что инстинктивное стремление к приобретению искусства говорить не составляет исключительной особенности человека. Что касается происхождения членораздельной речи, то, прочитав, с одной стороны, интересные сочинения мистера Веджвуда, преподобного Фаррера и профессора Шлейхера,[209] а с другой — знаменитые лекции профессора Макса Мюллера, я не могу сомневаться, что наша речь обязана своим происхождением подражанию и видоизменению различных естественных звуков, голосов других животных и собственных инстинктивных криков человека, при этом вспомогательную роль играли знаки и жесты. В главах, относящихся к половому отбору, мы увидим, что первобытный человек, или, вернее, один из древнейших родоначальников человека, вероятно, впервые употребил свой голос, производя настоящие музыкальные кадансы, то есть распевая, как делают это в настоящее время некоторые гиббоны. Мы можем заключить из весьма распространенной аналогии, что такого рода способность применялась преимущественно во время ухаживания и служила для выражения различных эмоций, например, любви, ревности, радости или как вызов для соперников. Подражание музыкальным крикам посредством членораздельных звуков послужило, вероятно, началом для слов, выражающих различные сложные эмоции. Что касается способности подражания, то нельзя не обратить внимания на столь сильное стремление наших близких родственников — обезьян, а также микроцефалов-идиотов[210] и диких человеческих племен подражать всему, что они слышат. Так как обезьяны, очевидно, понимают очень многое из того, что говорит им человек, а о другой стороны — в диком состоянии предупреждают сигнальными криками об опасности своих собратьев,[211] и такие же крики домашней птицы об опасности на земле и в воздухе (от коршунов) понятны собакам,[212] то не может показаться невероятным, что какое-то, более других одаренное обезьянообразное животное начало подражать реву хищного зверя, чтобы уведомить своих товарищей-обезьян о роде грозящей опасности. А это было бы первым шагом к образованию языка. По мере того, как голос все более и более употреблялся в дело, голосовые органы должны были развиваться и совершенствоваться по закону наследования результатов упражнения, а это, в свою очередь, должно было повлиять на развитие речи. Нет, однако, ни малейшего сомнения, что соотношение между постоянным употреблением языка и развитием мозга представляло еще большую важность. Умственные способности у отдаленных прародителей человека должны были быть несравненно выше, чем у какой-либо из существующих обезьян, прежде чем даже самая несовершенная форма речи могла войти в употребление. С другой стороны, можно принять, что постоянное применение и усовершенствование речи оказало влияние на мозг, давая ему возможность и побуждая его вырабатывать длинные ряды мыслей. Длинный и сложный ряд мыслей не может теперь существовать без слов немых или громких, как длинное исчисление — без цифр или алгебраических знаков. По-видимому, даже обыкновенные ряды мыслей требуют какого бы то ни было способа выражения или значительно облегчаются им, потому что глухая, немая и слепая девушка — Лаура Бриджмен двигала пальцами во время сна.[213] Тем не менее последовательный ряд живых и связанных между собой представлений может промелькнуть в мозгу и без помощи каких бы то ни было звуковых выражений; примером этому могут служить движения спящих собак. Мы уже видели, что животные способны до известной степени рассуждать без помощи языка. Тесное соотношение между мозгом в его настоящей форме у человека и способностью говорить с очевидностью проявляется в тех интересных случаях мозговых болезней, где преимущественно страдает речь, как, например, в тех случаях, где потеряна способность помнить существительные, тогда как остальные слова употребляются совершенно правильно, или, когда забыты существительные известного класса или даже все, за исключением начальных букв этих слов и собственных имен.[214] Наследственность изменений строения и функции голосовых и мозговых органов в результате их продолжительного упражнения имеет в себе столь же мало неправдоподобного, как и наследственность почерка, зависящего в значительной степени от строения руки и частью от мозговых особенностей, — а почерк определенно передается по наследству.[215] Многие писатели, главным образом профессор Макс Мюллер,[216] утверждали недавно, что употребление языка предполагает способность создавать общие представления, а так как ни одно животное, по их мнению, не обладает этой способностью, то и выходит, что они отделены от человека непреодолимой преградой.[217] Что касается животных, то я уже пытался показать, что они обладают этой способностью, по крайней мере, в самой примитивной и зачаточной форме. Мне кажется невероятным, чтобы дети в возрасте от 10 до 11 месяцев, а также глухонемые были способны связывать в уме известные звуки с определенными общими представлениями с той быстротой, с какой они это делают, если бы эти представления уже не были сформированы в их уме. Это замечание можно распространить и на самых умных животных, ибо, как замечает Лесли Стивен,[218] «собака создает себе общее представление о кошке или об овце и знает соответствующие слова так же хорошо, как философ. Способность понимать [слова] является столь же хорошим доказательством ума, связанного со словами, хотя и в невысокой степени, как и сама способность к речи». Почему именно органы, которые в настоящее время употребляются для речи, первоначально совершенствовались для этой цели, а не какие-либо другие органы, решить нетрудно. Муравьи обладают значительной способностью общения посредством своих усиков, как показал Гюбер, посвятивший целую главу муравьиному языку. Мы также могли бы употреблять пальцы, как весьма эффективные инструменты, потому что человек, имеющий навык, может посредством пальцев передать глухому каждое слово быстро произносимой речи в публичном собрании; но лишиться рук, занятых таким образом, было бы для нас весьма большим неудобством. Так как все высшие млекопитающие обладают голосовыми органами, устроенными по тому же общему плану, как наши, и служащими им средством для общения между собой, то вполне понятно, что при необходимости дальнейшего развития способности общения именно эти органы должны были развиться по преимуществу; такое усовершенствование было достигнуто с помощью соседних приспособленных к этому частей, именно языка и губ.[219] Тот факт, что высшие обезьяны не пользуются своими голосовыми органами для речи, зависит несомненно от недостаточного развития их ума. Присутствие у обезьян органов, которые при долгом употреблении могли бы служить для речи, хотя и не служат для этой цели, встречает аналогию у многих птиц, которые никогда не поют, хотя и обладают органами, приспособленными к пению. Так, например, у соловья и вороны голосовые органы весьма сходны по своему строению; между тем, первый употребляет их для разнообразных мелодий, а последняя только для карканья.[220] На вопрос, почему у обезьян умственные способности не развились до той же высоты, как у человека, можно ответить только указанием на общие причины, и было бы бесполезно ожидать более определенного ответа ввиду недостаточности наших знаний о последовательных ступенях развития, через которые прошло каждое существо. Образование различных языков и происхождение различных видов, равно как доводы в пользу того, что те и другие развились постепенно, совпадают между собой весьма странным образом.[221] Мы можем, однако, проследить начало многих слов дальше, чем начало видов, и убедиться в том, каким образом они в действительности произошли от подражания различным звукам. Мы находим в различных языках поразительные гомологии, обусловленные общностью происхождения, а также аналогии, получившие начало вследствие сходного процесса формирования языков. Характер изменения некоторых букв или звуков при изменении других весьма напоминает корреляции роста. Мы встречаем в обоих случаях повторение некоторых частей, следы долгого упражнения и так далее. Еще более замечательна частота рудиментов в языках, как и в видах. Буква m в слове am [я есть] значит я [I], так что в выражении I am [я есть] удержался излишний и бесполезный рудимент. В правописании слов часто остаются буквы, как рудименты древних форм произношения. Языки, подобно органическим существам, могут быть классифицированы в группы, соподчиненные другим группам, и распределение это может быть или естественным, основанным на их происхождении, или искусственным, основанным на других при знаках. Преобладающие языки и диалекты распространяются на далекие пространства и обусловливают постепенное вымирание других языков. Угасший язык, подобно исчезнувшему виду, как замечает Ч. Ляйелль, никогда более не возрождается. Один язык никогда не имеет двух месторождений. Разнородные языки могут быть скрещены или слиты между собой.[222] Мы в каждом языке встречаем примеры изменчивости и постоянного введения новых слов. Но так как для памяти существуют пределы, то отдельные слова, как и целые языки, постепенно исчезают. Макс Мюллер[223] справедливо замечает: «Борьба за существование происходит постоянно между словами и грамматическими формами каждого языка. Более совершенные, короткие, легкие формы постоянно одерживают верх и обязаны успехом своему врожденному превосходству». К этим более важным причинам преобладания некоторых слов присоединяется еще, по моему мнению, привлекательность новизны и моды, потому что человеческому уму присуще сильное стремление к незначительным переменам во всем окружающем. Выживание или сохранение некоторых благоприятствуемых слов в борьбе за существование — это естественный отбор. Совершенно правильное и изумительно сложное строение языка у многих диких народностей было часто приводимо как доказательство или божественного происхождения этих языков, или высокого развития и древней цивилизации их основателей. Так, Ф. Шлегель говорит: «В языках, которые, по-видимому, находятся на самой низкой ступени интеллектуальной культуры, мы часто встречаем весьма высокую и разработанную степень искусства в их грамматическом построении. Это особенно поразительно в языке басков, лапландцев и во многих американских языках».[224] Но, по-моему, безусловно ошибочно смотреть на язык как на искусство в смысле его разработанности и систематичности построения. Филологи признают теперь, что спряжения, склонения и такое прочее существовали первоначально в виде отдельных слов, соединенных впоследствии; а так как эти слова выражают наиболее ясные отношения между предметами и лицами, то нет ничего удивительного, если люди большинства рас употребляли их в самый ранний период развития. Что касается их совершенства, то следующий пример покажет, как легко мы впадаем в ошибки. Морская лилия [иглокожее] состоит иногда из 150000 отдельных щитков,[225] расположенных совершенно симметрично лучеобразными рядами. Несмотря на это, натуралист не назовет это животное более совершенным, чем животное, двояко симметричное и имеющее сравнительно небольшое число частей, из которых только лежащие на противоположных сторонах тела сходны между собой. Он справедливо считает дифференцировку и специализацию органов признаками совершенства. То же повторяется и с языками: наиболее симметричные и сложные не должны быть поставлены выше неправильных, сокращенных и смешанных языков, которые заимствовали выразительные слова и целесообразные построения от различных покоренных, покоривших их или переселившихся рас. Из этих немногих и несовершенных замечаний я вывожу заключение, что чрезвычайно сложное и правильное построение некоторых варварских языков вовсе не доказывает, что их происхождение есть результат отдельного акта творения.[226] Мы видели также, что способность членораздельной речи не служит сама по себе неопровержимым доводом против убеждения, что человек развился из какой-то низшей формы.
ЧУВСТВО КРАСОТЫ.
Это чувство было провозглашено исключительной особенностью человека. Я буду говорить здесь только о наслаждениях, доставляемых красками, формами и звуками, что вкратце можно назвать чувством красивого; у образованного человека подобные чувства тесно связаны со сложными представлениями и вереницей мыслей. Но если мы припомним, что самцы некоторых птиц намеренно распускают свои перья и щеголяют яркими красками перед самками, тогда как другие, не имеющие красивых перьев, не щеголяют таким образом, то, конечно, не будем сомневаться, что самки любуются красотой самцов. А так как женщины всех стран украшают себя перьями, то, конечно, никто не станет отрицать изящества этого украшения. Мы увидим ниже, что гнезда колибри и увеселительные беседки беседковой птицы искусно убраны ярко окрашенными предметами, а это доказывает, что созерцание подобных предметов доставляет им известное удовольствие. Однако у громадного большинства животных понимание красоты ограничивается, насколько мы о том можем судить, целями привлечения противоположного пола. Приятное пение самцов многих птиц в период любви, без сомнения, нравится самкам; доказательства тому мы увидим ниже. Если бы самки птиц не умели ценить великолепные цвета, украшения и пение самцов, то труды и заботы последних, когда они щеголяют перед самками своими прелестями, пропали бы даром, а этого невозможно допустить. Причину, по которой известные яркие цвета возбуждают удовольствие, мне кажется, столь же трудно объяснить, как и то, почему приятны известные запахи и ароматы; но некоторую долю действия следует приписать привычке, ибо часто предметы, вначале не нравившиеся нам, начинают в конце концов нравиться привычка [наслаждаться ими] передается по наследству. В отношении звуков Гельмгольцу удалось объяснить до известной степени физиологически, почему гармония и известные переходы приятны. Однако звуки, повторяющиеся с неправильными промежутками, в высшей степени неприятны, с чем согласится всякий, кто, например, прислушивался ночью на корабле к хлопанью канатов. Этот принцип, по-видимому, распространяется и на зрение, ибо глаз предпочитает симметрию и фигуры с правильными повторениями. Подобные узоры служат украшением у самых низко стоящих дикарей, и они же путем полового отбора развились в украшения у самцов многих животных. Как бы то ни было, в состоянии или не в состоянии мы объяснить, почему созерцание некоторых предметов и слушание некоторых звуков доставляют наслаждение, все-таки человек и многие низшие животные одинаково наслаждаются одними и теми же красками, приятными оттенками и формами, одними и теми же звуками. Вкус к прекрасному, по крайней мере насколько он относится к женской красоте, не носит в уме человека определенного характера. В самом деле, он весьма различен у разных человеческих рас и даже не одинаков у различных наций, принадлежащих к одной расе. Судя по отвратительным украшениям и столь же отвратительной музыке, которыми восхищается большинство дикарей, можно было бы сказать, что их эстетические способности развиты менее, чем у некоторых животных, например, у птиц. Конечно, ни одно из животных не способно восхищаться такими картинами, как ночное небо и прекрасный пейзаж, или наслаждаться утонченной музыкой; но такие развитые вкусы — приобретение культуры и зависят от сложных представлений; они чужды дикарям и необразованным людям. Многие свойства, оказавшие человеку неоценимые услуги при его прогрессивном развитии, например, сила воображения, удивление, любопытство, неопределенное сознание красоты, стремление подражать и любовь к свежим ощущениям или новизне, должны были неотвратимо повести к самым причудливым изменениям обычаев и вкусов. Я коснулся этого вопроса потому, что один современный писатель[227] странным образом указал на причуды, как на «одно из самых замечательных и характерных различий между дикарями и животными». Но мы не только можем частично понять, почему у человека, в результате различных противоречивых влияний, родятся причуды, но и легко доказать, что и низшие животные, как мы увидим впоследствии, капризны в своих привязанностях, антипатиях и в чувстве красоты. Мы имеем, следовательно, достаточно оснований подозревать, что они способны любить новизну ради ее самой.
ВЕРА В БОГА. РЕЛИГИЯ.
Не существует доказательств, что человек был изначально одарен облагораживающей верой в существование всемогущего бога. Наоборот, имеются исчерпывающие доказательства, заимствованные не у поверхностных путешественников-наблюдателей, а у людей, живших долгое время между дикарями, что многие из существовавших и существующих до сих пор рас не имеют понятия об одном или о многих богах и не имеют даже в своем языке слов для выражения такого понятия.[228] Этот вопрос не имеет, конечно, ничего общего с великим вопросом, существует ли вообще творец и управитель вселенной, — вопрос, на который отвечали утвердительно некоторые величайшие из когда-либо живших умов. Но если мы под словом «религия» будем понимать верование в невидимые и духовные силы, то наш вопрос примет совсем другой оборот, потому что такое верование распространено почти у всех менее цивилизованных рас. Нетрудно понять, как оно могло развиться. Когда важнейшие свойства ума, воображение, удивление, любопытство вместе с некоторой долей рассуждающей способности достигли известной степени развития, в человеке должно было родиться желание понимать то, что происходит вокруг него, и разъяснить себе некоторые вопросы относительно своего собственного существования. По замечанию мистера М’Леннана,[229] «человек должен был придумать какое-нибудь объяснение для проявлений жизни. Судя по всеобщему распространению, наиболее простая гипотеза и первая, возникающая в уме человека, есть та, посредством которой естественные явления объясняются присутствием в животных, растениях, неодушевленных предметах и силах природы духов, действующих по тем же побуждениям, какие знакомы людям из собственного опыта». Вероятно, также, как показал мистер Тэйлор, что сны были первым толчком к представлениям о духах, потому что дикари не умеют ясно отличать субъективные впечатления от объективных. Когда дикарь видит сны, образы, являющиеся его воображению, кажутся ему пришедшими издалека и стоящими над ним, или «душа спящего идет странствовать и возвращается к нему с воспоминаниями о том, что она видела».[230] Но пока перечисленные выше свойства ума, воображение, любопытство, разум и так далее не были достаточно развиты в человеке, его сны не могли повести к представлениям о духах, подобно тому, как они не ведут к таким понятиям, например, собаку. Наклонность дикарей воображать, что предметы и явления природы одушевлены духовными или живыми силами, можно, мне кажется, до некоторой степени объяснить следующим незначительным случаем, которому я сам был однажды свидетелем. Моя собака, взрослое и умное животное, лежала на траве в жаркий тихий день. На небольшом расстоянии от нее легкий ветерок случайно пошевелил раскрытый зонтик - обстоятельство, на которое собака не обратила бы, вероятно, ни малейшего внимания, если бы кто-либо находился возле. Как бы то ни было, но всякий раз, как зонтик шевелился, собака начинала сердито ворчать и лаять. Вероятно, она сообразила быстро и подсознательно, что движение зонтика без всякой видимой причины обличает присутствие какого-нибудь неизвестного живого существа, а никто чужой не имел права вступать в ее владения. Верование в силу духов может легко перейти в веру в существование одного или нескольких богов. Дикари, конечно, приписывают духам те же страсти, ту же мстительность или элементарное понятие о справедливости и те же привязанности, которые свойственны им самим. Жители Огненной Земли находятся в этом отношении в промежуточном состоянии; когда доктор на корабле «Бигль» застрелил двух молодых уток для коллекции, Йорк Минстер объявил самым торжественным образом; «О! мистер Байно, много дождя, много снега, много ветра», — и это должно было служить справедливым наказанием за бесполезную растрату человеческой пищи. Тот же дикарь рассказывал, что когда его брат убил «дикого человека», то долгое время свирепствовали бури и падало много снега и дождя. Мы, однако, никак не могли установить, чтобы жители Огненной Земли верили в то, что мы называем божеством, или имели какие-либо религиозные обряды, а Джемми Беттон с справедливой гордостью уверял нас, что на его родине нет чертей. Это уверение тем более замечательно, что у дикарей вера в злых духов гораздо более распространена, чем вера в добрых. Религиозное чувство чрезвычайно сложное целое, состоящее из любви, полной покорности высшему и таинственному повелителю, из глубокого сознания зависимости,[231] страха, уважения, благодарности, надежды на будущее и, может быть, еще из других элементов. Никакое существо не могло испытывать такого сложного чувства, пока оно не поднялось до довольно значительной высоты в умственном и нравственном развитии. Мы видим, впрочем, некоторое отдаленное приближение к этому душевному состоянию в горячей любви собаки к своему хозяину, соединенной с полной покорностью, некоторой боязнью и, может быть, еще с другими чувствами. Поведение собаки, возвращающейся к хозяину после долгой разлуки и — я могу прибавить - обезьяны при виде любимого сторожа совершенно иное, чем при встрече со своими товарищами. В последнем случае радость не так сильна и чувство равенства выражается в каждом действии. Профессор Браубах утверждает даже, что собака смотрит на своего хозяина как на бога.[232] Те же высокие умственные способности, которые впервые побудили человека верить в силу невидимых духов, затем в фетишизм, политеизм, и, наконец, в монотеизм, наверняка должны были вести его к различным странным суевериям и обычаям до тех пор, пока его сила суждения оставалась на низкой ступени развития. О некоторых из них страшно вспомнить: таковы, например, приношение людей в жертву кровожадному богу, испытание невинных посредством яда или огня, колдовство и так далее. Тем не менее полезно размышлять иногда об этих суевериях, потому что они показывают, какой глубокой благодарности заслуживает совершенствование нашего разума, наука и успехи наших знаний. Сэр Лёббок справедливо замечает:[233] «Мы можем сказать без преувеличения, что смутный ужас перед неведомым злом висит подобно черной туче над жизнью дикаря и отравляет ему всякую радость». Эти печальные и косвенные последствия наших высших способностей можно сравнить с побочными и случайными ошибками инстинктов низших животных.